Вечный Хор

С тех пор прошёл год. Год, прожитый в перманентном ознобе. Год, за который я научилась не показывать страх. Год, за который я поняла — они не уйдут. Они притихли, затаились, стали тоньше, изощреннее. Они вплелись в саму ткань моей реальности, стали её неотъемлемой частью, её зловещим саундтреком. Отец... изменился. Он перестал пить. Перестал кричать. Он молча ходил по квартире, его движения стали резкими, угловатыми, неестественно точными. По вечерам он садился в кресло и смотрел в стену, не моргая, его пальцы отбивали по подлокотнику тот самый ритм. Раз. Два. Раз. Два. Иногда он говорил со мной. Его голос стал монотонным, глухим, будто доносящимся из-под толщи воды. — Суп пересолен, — заявлял он, хотя солила я его сама, и солила как всегда. —Ты сегодня фальшивишь, — бросал он мне в спину, когда я проходила мимо. Я делала вид, что не слышу. Я делала вид, что всё в порядке. Что это просто последствия стресса, нервы, воображение. Но царапины на двери прибавлялись. Каждую ночь. Новые ноты. Новая фраза в бесконечной симфонии ужаса. А шёпот... шёпот стал громче. Теперь я различала слова. «Скоро...» «Готовься...» «Дирижёр ждёт...» Они звучали голосом отца. Голосом соседа за стенкой. Голосом диктора по телевизору. Сегодня ночью я проснулась от тишины. Это была не обычная ночная тишина. Это была та самая тишина. Глубокая. Звенящая. Предвещающая. Я лежала, не в силах пошевелиться, вслушиваясь в пульс собственной крови. И сквозь его стон я услышала. Скрип. Не за стеной. Не в коридоре. В комнате. Он шёл из угла, из самого тёмного угла, где годами валялся хлам — старый плюшевый медведь, коробка с детскими рисунками, моё прошлое. Скрип повторился. Металлический. Царапающий. Будто кто-то точил когти о жесть. Я медленно, со скрипом позвонков, повернула голову. В углу что-то шевельнулось. Что-то небольшое. Тёмное. Кукла. Та самая, кожаная, с моим лицом. Та, что Дирижёр приложил к моей груди в кошмаре. Она сидела верхом на потрёпанном мишке, её пустые глазницы были устремлены на меня. Одна её кожаная ручка поднялась. Костяной палецик указал на меня. И из её сшитого рта полился шёпот. Но уже не мой. Это был голос мальчика-космонавта. Искажённый, полный нечеловеческой тоски и отвращения. — ...они везде... — прошептала кукла его голосом. — ...они вошли в него... в твоего отца... они ждут... ждут, когда стены станут достаточно тонкими... когда занавес падёт... Я не могла пошевелиться. Не могла закричать. Я могла только смотреть. Кукла сползла с медведя и поползла по полу. Её движения были резкими, рывками, будто её дёргали за ниточки. Она подползла к кровати. Её кожаная голова задралась на меня. — ...ты должна бежать... — зашипела она голосом мальчика. — ...пока не поздно... пока он спит... Скрип в спальне отца. Громкий. Яростный. Кукла вздрогнула и замерла. Затем резко развернулась и отползла обратно в темноту, растворившись в ней. Дверь в спальне отца распахнулась с оглушительным грохотом. Он стоял в проёме. Высокий. Тёмный. Его лицо было скрыто в тени. Но я видела, как светятся его глаза. Двумя точками холодного, нечеловеческого света. — С кем ты разговариваешь? — его голос прогремел по квартире, глухой и многоголосый, будто хор говорил его устами. Я не ответила. Я притворилась спящей, закрыв глаза, стараясь дышать ровно. Я чувствовала его взгляд на себе. Тяжёлый. Пронизывающий. Он простоял так вечность. Потом раздались шаги. Он подошёл к моей кровати. Я чувствовала его дыхание на своем лице — холодное, пахнущее озоном и старой кровью. Его палец, холодный как лёд, провёл по моей щеке. — Спи, — проскрипел он тем же многоголосым шёпотом. — Спи, моя нотка. Скоро твой выход. Он развернулся и ушёл, закрыв за собой дверь. Я лежала ещё час, не двигаясь, пока за окном не засинел рассвет. Утром, когда я вышла на кухню, отец сидел за столом. Он смотрел на меня обычными глазами. Усталыми. Покрасневшими. Человеческими. — Что ты ночью кричала? — спросил он своим голосом, голосом уставшего, сломленного жизнью человека. Я посмотрела на него и поняла. Они не внутри него. Они и есть он. Игра закончена. Репетиции окончены. Занавес поднимается.