Цепи, сотканные из звёзд

      Воздух в секторе Гамма хромитовых рудников отдавал каменной крошкой, застоявшимся потом и слабым металлическим привкусом отчаяния, который, как вторая кожа, прилипал к рабским ошейникам с клеймом Вейлара. Воздух гудел — низко, прерывисто, как стон исполинского зверя, запертого в недрах планеты. Гул рождался где-то внизу, в чреве криогеотермической дрели, чьи титановые жвала дробили породу, вырывая из нее слюдяные искры. Каждый удар отдавался в костях Элиссы, словно кто-то колотил молотом по ее позвонкам. Она сжимала рукояти дрели, и пальцы, обмотанные обледенелыми тряпками, сливались с металлом в единый кровавый спазм. Но остановиться — значило умереть. Или сойти с ума. А может, это одно и то же. Свет. Его здесь ненавидели больше, чем тьму. Прожектора, вмороженные в потолок шахты, резали глаза вспышками ядовитого белого. Они пробивали мглу, как иглы, выхватывая из черноты фигуры рабов: сгорбленные спины, руки, похожие на корни вымерших деревьев, лица, потерявшие возраст. Элисса видела их краем глаза — тени, мелькавшие в сизой дымке пара. Номер 47. 89. 12. Их клички были выгравированы на ошейниках, словно клеймо на скоте. Клеймо на скоте. Каждый из них был числом, единицей труда, их прошлое было подернуто Серебристой дымкой, а будущее представляло собой унылое пространство вайаларского рабства. Гул в ушах нарастал, превращаясь в звон. Ее собственный ошейник, тускло-серебряный, как нож, приставленный к горлу, вдруг сжался.       "Отклонение от рабочей нормы. Повторная калибровка." Голос прозвучал прямо в голове — холодный, без пола и возраста. Элисса вжала голову в плечи, но боль все равно пришла: острая, жгучая, словно кто-то вонзил ей под кожу раскаленную проволоку. Губы дернулись в беззвучном крике. Мысли метались, как крысы в клетке.       "Черт, черт, черт... Не отвлекайся. Не дыши. Не чувствуй."       Надзиратели двигались по платформам над головами рабов. Их броня, цвета ржавой крови, поглощала свет. Забрала — гладкие, зеркальные, без щелей — отражали искаженные лики шахты. Они не смотрели. Они видели. Элисса знала: за каждым поворотом туннеля висели красные «глаза» сенсоров. Автоматические, бездушные. Они сканировали частоту сердцебиений, дрожь мышц, даже расширение зрачков. Ловили страх. Ловили мысли. Шахта дышала. Стекла ледяных стен пульсировали голубым свечением, будто в них бились сердца древних чудовищ. Воздух был густ от запаха машинного масла и человеческого пота — кислого, отчаянного. Элисса вдыхала его, чувствуя, как холод прожигает легкие. Руки сами тянулись к дрели, подчиняясь ритму боли. Каждый удар — счет. Каждая искра — проклятие. Её тело гибкое, как клинок, но изуродованное шрамами. Стройность, которая могла бы принадлежать танцовщице, искажена мышечными узлами от непосильного труда. Ладони грубы, покрыты мозолями и следами от камней, но пальцы — длинные, с тонкими суставами — будто созданы для чего-то иного. Волосы чёрные, тяжёлые, сейчас казались седыми от пыли и пота. Она заплетает их в косу, грубую и тугую, но едва ли это помогает. Вдруг — скрип. Не тот, что рождала техника. Человеческий. Номер 89, старик с лицом, изборожденным морщинами-шрамами, споткнулся. Его руки дрожали, цепляясь за породу. Сенсоры тут же взвыли, окрасив туннель в багровый.       «Нарушение темпа. Корректировка». Голос надзирателя прогремел из динамиков, но Элисса уже видела: один из них поднял руку. Бронированный палец щелкнул — и ошейник старика вспыхнул синим огнем. Тело затряслось в немом припадке, рот открылся в крике, которого не было слышно. Потом — тишина. Номер 89 рухнул лицом в лёд. Красный свет погас. Элисса не посмотрела. Не позволила себе дрогнуть. Но в горле встал ком — горячий, живой, как ненависть. Мы еще дышим. Отвал шлака в конце штрека манил. Темная порода там была не такой, как везде. Не серая, не желтая, а словно вырезанная из ночи — черная, жирная, с мерцающими вкраплениями. Блеск, как у обсидиана, только холоднее. И запах. Медный. Сладковатый. Кровь. Кирка стучала ритмично: тук-тук-тук. Но сердце выбивало другой ритм — тревожный, неровный. Элисса сделала шаг, споткнулась нарочито грубо. Корзина с рудой опрокинулась, камни рассыпались, звеня по полу.       — Номер 6! — зарычал динамик где-то сверху. Она подняла руки, дрожащие искусственно, и начала собирать осколки, ползя к чёрному отрогу. Каждый камень в ладони был предлогом. Каждое движение — рассчитанным. Запах усилился. Сладковатая горечь ударила в нос, смешавшись с запахом серы. Элисса подавила рвотный спазм. Её пальцы вцепились в край породы, когда она подползла ближе. Труп. Рабыня лежала лицом вниз, словно в поклоне перед алтарём смерти. Обычное зрелище, несчастные случаи случались или должны были случиться. Но тут было другое. Серая туника Вейларов, грубая, как мешковина, была разорвана на спине. Глаза Элиссы, привыкшие к тусклому освещению, различали детали с пугающей чёткостью. Но не от удара — края ткани аккуратно рассечены, будто ножом. Элисса замерла, картина, застывшая перед ней, заставила желудок сжаться. Кожа вокруг шеи — там, где должен быть ошейник — была содрана до мяса. Шрамы, синие от кровоподтеков, тянулись к плечам. Но это не главное. Ранa. На верхней части спины, между лопатками, зияла дыра. Не рваная, не от камня. Идеально круглая, будто выжженная кислотой. Края обуглены, словно плоть испепелили изнутри. Это было сделано намеренно. Грубое, почти хирургическое удаление. Рука Элиссы дрогнула, коснувшись края раны. Кожа была... холодной. Мертвее, чем сама смерть. Её взгляд упал на клочок ткани, всё ещё липший к руке жертвы, почти скрытый грязью. Под пятном виднелся слабый, почти стёртый символ: стилизованная семиконечная звезда. Таррен. Это был тарренский раб, вероятно, проданный или захваченный в плен. Дома постоянно перемещали свою человеческую собственность. Тяжелые шаги, с хрустом раздавленного камня резанули по ушам. Рорик. Его голос был подобен гравию и битому стеклу.       — Номер 6! Что, дьявол тебя дери, ты там делаешь, прячась? Сердце Элиссы бешено колотилось о рёбра. Она выпрямилась, старательно сохраняя бесстрастное выражение лица, образ осквернённого тела запечатлелся в её сознании. Девушка медленно повернулась лицом к Надсмотрщику, который неуклюже приближался к ней, держа электрошокер как скипетр.       — Уронила свою ношу, надсмотрщик. Она кивнула на рассыпанную руду, голос — ровный, будто выточенный из того же льда, что и стены шахты. Но внутри всё горело. Поросячьи глазки Рорика сузились, он оглядел её, затем пространство вокруг.       — Ты становишься неуклюжей, 6-й. Неуклюжесть означает неэффективность. А неэффективность... требует коррекции. Он постучал щупом по ладони. Безмолвное, зловещее обещание. Элисса встретилась с ним взглядом, и в её глазах промелькнуло что–то, чему она не могла дать точного названия — может быть, вызов или просто холодная ярость загнанного в угол животного — и выражение её лица на долю секунды стало суровым, прежде чем она его разгладила.       — Этого больше не повторится, надсмотрщик. Он недовольно хмыкнул, бросил беглый взгляд в сторону ответвляющегося туннеля, но тени были глубокими, а Элисса расположилась так, чтобы не видеть худшего.       — В любом случае, этот участок почти исчерпан. Возвращайся к главной магистрали. А твой ошейник должен пройти полуденный цикл тишины через десять часов. Не дай мне услышать ни звука, — он повернулся и зашагал прочь, поднимая пыль своими тяжёлыми ботинками. Элисса выдохнула, хотя и не заметила, что задержала дыхание. Её руки дрожали. Пришлось приложить усилие, чтобы заставить их успокоиться и собрать остатки руды. Когда она возвращалась к мрачной какофонии шахты, образ вырезанной плоти, тусклой звезды Таррен, горел у неё перед глазами. Ошейник на шее казался тяжелее, чем обычно, его молчаливое присутствие было постоянным напоминанием о её рабстве. Но сегодня к его тяжести добавилось ещё кое-что: страшная тайна и холодный, твёрдый узел решимости, который начал завязываться у девушки в животе. Дома играли в свои игры с жизнями рабов, с самой их плотью и кровью. И Элисса, шестой номер, только что узнала, чего ей это стоило — молчание, которого требовал её ошейник, внезапно стало казаться уже не просто правилом Вейлара, а хрупким щитом, пространством, где можно подумать, понять и, возможно, однажды добиться большего, чем просто выживание. Кирка казалась тяжелее в её руке, но дело было не только в усталости. Это была тяжесть того, что она увидела, и внезапное, пугающее осознание того, что мир ещё более извращён, чем она когда-либо позволяла себе представить. Когда сирена перерыва наконец взревела, Элисса отшатнулась от дрели. Ноги подкосились, но она не упала. Не смей. Каждый шаг по обледенелому полу отдавался в висках. Она шла, спина прямая, к узкой нише в стене — месту «отдыха». Там уже ждали двое: номер 12 и парень с перебитой рукой, обмотанной грязной тряпкой. Девчонка прошептала первая, едва шевеля губами:       — Они привезли новых. Вчера.       — Сколько? — Элисса не поворачивала головы.       — Два вагона. Парень хрипло рассмеялся:       — Значит, скоро снова начнут вывозить трупы. Ошейник Элиссы дрогнул — предупреждение. Тише. Губы онемели. Элисса стояла неподвижно. Ошейник молчал. Но молчание это было хуже воя сирен. Оно зияло в её нервах, как рана, напоминая: вчера. Вчера, когда обратный отсчет в её черепе превратился в ледяной визг. Когда она чуть не закричала, чуть не упала — и тогда бы он пришел. Рорик. Его имя здесь произносили шепотом, даже в «минуты тишины». Как будто звук мог его призвать.       Пятнадцать минут. Цифры горели в ее сознании, словно шрамы. Тело, скованное протоколом, дрожало от напряжения. Каждая мышца — струна, готовая лопнуть. Под ногами пол вибрировал: где-то внизу, в чреве шахты, шел цикл очистки. Слышно было, как ад пожирает сам себя. Жар поднимался сквозь толщу породы, обжигал подошвы, плавил лёд в жилах. Но двигаться — значило умереть. Она стояла, изображая усталость, но глаза — серые, с золотыми брызгами — метались по туннелю. Наблюдать. Запоминать. Пятнадцать минут абсолютной тишины. Рабы вокруг замерли, как статуи из пепла. Их лица были покрыты серой пылью, словно масками мертвецов. Один — высокий, с переломанными пальцами — держал руку у горла, будто пытаясь заглушить кашель. Его глаза, белые в черных кругах, метались. Элисса знала: если он издаст хоть звук, цепи Вейларов среагируют быстрее, чем звук долетит до стен. Не смей, — мысленно прошипела она, сама не понимая, к кому. К нему? К себе? Жар нарастал. Воздух колыхался, как над раскаленной плитой. Пот стекал по ее спине, смешиваясь с пылью в липкую пасту. Губы трескались. Дыши. Просто дыши. Внезапно — щелчок. Тихий. Как падение иглы в бездну. Ошейник номер 33, слева от нее, вспыхнул синим. Девушка, почти девочка, застыла с открытым ртом. Ее глаза округлились — не от боли, а от ужаса. Она не двигалась. Она даже не дышала. Но система уже вынесла приговор.       «Обнаружена биохимическая аномалия. Уровень кортизола превышен. Коррекция». Голос в голове Элиссы прозвучал одновременно с ее собственной. Она чувствовала, как нейроны девочки рвутся под током. Беззвучный вопль. Тело рухнуло, задев стену. Пыль взметнулась вверх, и в этот миг Элисса увидела — на запястье номер 33 что-то было нацарапано. Гвоздем? Осколком? Беги. Жар стал невыносим. Воздух плавился, обволакивая лицо Элиссы горячей плёнкой. Где-то хрипел тот самый мужчина с переломанными пальцами. Еще немного — и он задохнется. Сдохни тихо, — молилась она. Не ему. Системе. Вейларам. Сама не знала. Рядом упал камень. Мелкий, с кулак размером. Никто не пошевелился. Но Элисса поняла. Это был знак. Кто-то из них — может, номер 17 с опаленными веками, может, женщина с шрамом вместо уха — бросил камень не просто так. Нарушь правила. Вызови Рорика. Заставь их прийти. Зачем? Она не успела подумать. Стена позади нее зашипела. Рорик пришел без звука. Его броня, чернее ночи в шахтах, поглощала свет. Даже жар очистки будто застывал вокруг него. Забрало — зеркальное, безликое — отражало искаженные фигуры рабов. Он не спешил. Шаг. Еще шаг. Сапоги, острые, как клинки, крошили камень.       — Кто бросил камень? — голос был мягким. Сладковатым. Как яд. Молчание. Рорик повернулся к номеру 33, лежавшему в пыли. Девочка уже не дышала.       — Жаль. Я бы хотел... поблагодарить того, кто прервал скуку. Он наклонился, взял ее руку. Снял перчатку. На ладони — царапины. Слово. Беги. Рорик рассмеялся. Звук был похож на скрежет железа.       — Поэзия в грязи. Как мило. Его взгляд скользнул по толпе, остановился на Элиссе. Забрало приблизилось. Она видела в нем свое отражение — лицо, искаженное страхом, ошейник, впивающийся в горло.       — Ты. Номер 6. Ты дрожишь. Ее сердце ударило в ребра.       — Биохимия в норме, — выдавила она. Голос звучал чужим. Рорик замер. Потом медленно провел рукой в перчатке по ее ошейнику.       — Дрожь — это не химия. Это... музыка. Он щелкнул пальцами. Где-то в темноте щелкнули затворы оружия. Пятнадцать минут истекли. Сигнал сирены взорвался эхом. Рабы ринулись к своим станциям, спотыкаясь о тело номер 33. Элисса бежала вместе с ними, чувствуя, как взгляд Рорика прожигает спину.