Мелодия рифов

«Без слёз не взглянешь» — примерно такая фраза всплывала у меня в голове, когда я смотрел на изувеченное лицо Лайса. Я хотел поговорить ещё, когда мы шли до трассы, но не знал, с чего начать и нужна ли ему моя поддержка. Поступок Макса не просто ужасный — он ущербный. Я пытался его остановить, но он, как зверь на стероидах, ослеплённый ненавистью. Не знаю, слышал ли Денис, что я говорил Максу по поводу его ориентации. Наверное, нет. Он, скорее всего, переваривал ахуй. Но мне и вправду было без разницы, кто ему нравится и с кем он спит: с девушками, парнями или всеми сразу. Для меня всегда было главное, что Ден — человек хороший. Хотел показать, что я ему друг, несмотря ни на что (даже после его НАИТУПЕЙШЕГО поступка в мой день рождения с Алиной). Пока Лайс тупил в ванной, в дверь постучали. Я взглянул в глазок — это оказался Энди. Не в моём духе самовольничать, но он стучал так настойчиво, что пришлось открыть. Увидев меня на пороге, Андрей хмыкнул. — А ты тут каким образом нарисовался? — он расставил руки в боки. Я проигнорировал едкий вопрос и устало опустился на компьютерный стул в комнате Дениса. Заебись поговорили. Не знаю, в курсе ли этой тайны Андрей, но на его вопросы отвечать я не стал. Мало ли. К тому же он вроде как близок с Денисом, вот пусть тот и рассказывает, а то ещё и их рассорю. Денис вышел из ванной в той же одежде, что была на нём до этого. Они говорили с Энди о чём-то, но всё проходило мимо моих ушей. Я зациклился на мысли, что никак не помог Лайсу и ощущал себя отвратительным другом. Мысль прервал звонок. Я не глядя принял вызов — голос по ту сторону принадлежал Валентине Павловне. С чего бы ей звонить так поздно? Но, услышав, как она едва сдерживает слёзы, стало не по себе. — Стёпушка… родной… соболезную, — прозвучал сдавленный голос. — Вы о чём? Ответ «отец» и «умер» никак не складывались в одно предложение. Что делать в такой ситуации? Плакать? Не могу. Кричать — тоже. Всё, что я чувствовал, — это пустоту, как чёрная дыра, засасывающая в себя всё на своём пути и в которой ничего не найти, даже если постараться. Я опустил телефон и уставился на торчащий гвоздь в стене. Может, когда-то на нём висела фотография маленького Дениса с отцом? Возможно. Мир сузился до точки, в ушах зазвенело. Через время этот звон сменился щелчками. Энди щёлкал пальцами перед моим лицом, его губы шевелились, но слова не звучали. Я видел, как он переглянулся с Денисом, видел беспокойство на их лицах. Всё вокруг напоминало немое кино. — Стёп, ты как? Всё норм? — сквозь вату в ушах донёсся голос Дениса. Я, не переводя взгляда от гвоздя, безэмоционально произнес: — Отец умер. — Мы можем чем-то помочь? — спросил Андрей. Денис, что до этого мне казался не тактильным, молча обнял меня. В словах он не силен, но такой теплый жест немного согрел чернеющую душу. Сил хватило только положить руку ему на спину. Когда он отстранился, я встал. Ноги были ватными. Не помню, как спустился по лестнице, не помню, как вышел на улицу и как оказался дома. Дальше — глубокая пропасть. Дни слились в один серый, пережеванный комок. Я перестал смотреть в календарь, чтобы узнать, какой сегодня день, не смотрел на часы. Бумажки, звонки дальних родственников, с которыми ни я, ни отец не общался. Машинально ставил подпись на всём, на чём меня просили, не вникая в напечатанные слова, пока, глядя на свидетельство о смерти, не зацепился за причину: «Рак легких IV стадия». Ебучий, гордый, упрямый старик. Ни слова не сказал о болезни. Как жил — не жалуясь и не прося помощи, так и умер. Похороны выпали на дождливый и холодный день. Солнце ни разу не выглянуло из-за туч. Я стоял у свежевырытой могилы, но не ощущал себя в теле. Смотрел со стороны, будто всё это происходит не со мной. Вокруг студенты, некоторые искренне печальные, но большинство с дежурно-скорбящими лицами. В воздухе витал запах мокрой земли и лицемерия. Валентина Павловна держалась как могла, вытирала подступающие слёзы белым платочком с ручной вышивкой васильков. Её преданность даже после смерти отца вызывала необъяснимое чувство вины. Валентина Павловна, думая, что мы с Алиной всё ещё вместе, позвала на похороны. Она стояла в стороне. Когда наши взгляды пересекались на долю секунды, я отводил взгляд, но всё равно замечал её немое сожаление на лице. Я был не способен принять её поддержку, потому что сам ничего не чувствовал, кроме гнетущего ощущения, что не должен был уходить от него, хлопнув дверью. Кто-то из студентов бросил горсть земли, другие последовали его примеру. Глухой звук почвы, ударяющейся о деревянную крышку гроба, стал мне ненавистным. Я стоял не двигаясь, так и не осмелившись бросить. После все медленно потянулись: кто по машинам, кто на автобус. Каждый посчитал нужным бросить на меня жалостливый, смущённый или любопытный взгляд, сопровождавшийся едва слышным перешёптыванием. Каждый день я умирал, образно, конечно. Лёжа в кровати, стоя под душем или заваривая чай, прокручивал свою жизнь от и до, стараясь вспомнить хоть один светлый момент, связанный с отцом. Находил, переосмысливал и искал следующий. Мне пять. Мы приехали в Карелию, и он везет меня на санках по заснеженной улице. Я закутан в одежду, как капуста, и не могу пошевелиться. Из-за шапки и шали выглядывают только глаза. На одном из поворотов санки заносит, и я, как колобок, вываливаюсь из своего транспорта. Встать не могу и поэтому лежу звездочкой в сугробе. Отец, спустя пару метров, замечает, что санки стали легкими, и, заметив отсутствие ребенка, бежит ко мне. Поднимает на руки, и до тёти он несет меня на руках, громко смеясь с моего несуразного вида. Мне семь. Он ведет меня в школу на первое сентября. Ладонь отца шершавая и теплая. Он улыбается и крепко сжимает мою руку. Отводя к классному руководителю, говорит: «Ты только не бойся». Я не боюсь. Мне двенадцать. Он взял меня с собой в гараж чинить синий «Опель». Пахнет машинным маслом и яблоками, которые я вместе с мамой собирал неделю назад на даче. Отец просит подать ему инструменты, и я ношу все подряд, не разбираясь в ключах. Он не ругает, а ждет, когда принесу нужный. Я выискивал крупицы чего-то, что можно было назвать заботой. Теперь, когда его не стало, эти воспоминания начинали обжигать сильнее, чем многочисленные ссоры, потому что их было настолько мало, что я не пытался вспомнить их раньше. Рефлексия о смерти может засосать, как мазут на рельсах. Он настолько приставучий, что если ты наступишь на него — никогда не отмоешь. Легче купить новую обувь, перед этим выкинув старую. Если зачеркнуть плохие воспоминания, занимавшие большую часть сознания, это поможет? Останутся только светлые моменты, которые можно пересчитать по пальцам. Не обязательно же иметь много пар обуви? Трех вполне достаточно. Скверна поглощает все на моем пути: знакомых, близких, друзей. В скором времени она доберется и до меня. Точнее, уже добралась. Я отгородился от всех друзей, что у меня остались: Лиза, Миша, Света, Денис, Турбо… Мне стыдно, что я, как последняя сука, открещиваюсь от их поддержки игнором. Их сообщения остаются непрочитанными, звонки — неотвеченными. Я перестал выходить на улицу, перестал нормально есть, да и кусок в горло не лез. Сон был чем-то вроде роскоши. Каждый день, закрывая глаза, передо мной всплывало избитое лицо Дениса, синий труп из озера, неестественная худоба отца, а приправлено это все сверху неопределенностью по отношению к Лизе. Все, что я делал, — писал песни, не задумываясь над строчками и мотивом, делал так, как чувствовал. Как я себя чувствовал? Чувствовал себя клубком неоднородной материи без пола, возраста, имени и лица. Так я снова стоял под душем, включив кипяток, и пялился на узоры плитки. Если смотреть на них достаточно долго, не моргая, завитки начнут двигаться, складываясь в осмысленные образы. Вода, обжигающая кожу, уже не чувствовалась. Было только липкое ощущение, которое никак не уходило, даже после жесткой мочалки. Звонок в дверь издал дребезжащий звук. Потом ещё раз. И ещё. Я же нажимал на галочку напротив пункта «оставить у двери». Подождал ещё немного, может, курьер не заметил. Нет, снова звук. Пришлось нехотя вылезать из кипящего котла, завязывая полотенце на бедрах. По полу сразу же потянулась мокрая дорожка следов. Я не глянул в глазок, рывком открыл дверь. На пороге, вместо курьера в желтом дождевике и с квадратной сумкой за спиной, стояла Алина. Вся на взводе, с пакетом продуктов в руке. — Долго ты, — бросила она, переступая порог квартиры и ставя пакет у обувницы. У меня не было сил её выгонять, спорить или что-то объяснять. Пустота внутри была сильнее раздражения. Я молча закрыл входную дверь и ушел обратно в ванную. Единственное сообщение, которое я прочитал за сегодня, — это просьба менеджера сделать фотографию на релиз сингла. А для этого необходимо привести себя в порядок, даже если не хотелось. И сбрить щетину, которая делает меня похожим на бомжа. Алина последовала за мной, усаживаясь на стиральную машину. Она молча наблюдала, пока я включал воду и намыливал лицо. Взяв станок, заметил, как дрожат руки, а в голове звучит одно предложение: «Уйди. Просто уйди». Я вел лезвием по щеке, стараясь не смотреть на её отражение в зеркале. Мысли путались, пальцы не слушались. Проводя последнюю линию, скулу пронзила резкая боль. По лицу размазалась алая полоса. Капля крови упала в раковину, расплываясь в розовое пятно. — Аккуратней, — тихо отозвалась Алина. Хотел было огрызнуться в ответ, но она уже по-хозяйски достала перекись и вату из шкафчика рядом, развернула к себе и принялась обрабатывать порез. Я слегка дернулся от жжения. Закончив обработку, Алина коротко поцеловала меня и отстранилась. Смотрела на меня так, будто сама не поняла, зачем это сделала, и проверяла мою реакцию. Я на секунду замер. Сквозь пелену в голове пробилась мысль: «Что. Это. Блять. Было?». Это неправильно. Но тело постепенно отключалось от здравого смысла. Прежде чем мозг успел вынести вердикт, я уже потянулся к ней. Губы впились в её шею. Алина издала слабый звук — не то от протеста, не то от одобрения — вцепилась пальцами в мои мокрые волосы. Все происходило как в тумане. Я чувствовал её просьбу, слышал учащенное сердцебиение и сбивчивое дыхание. Но наблюдал снова со стороны. На задворках сознания (в той части, что ещё не успела отключиться) звучала новая мысль: «Ты поступаешь как последний мудазвон. Хреновый друг. Хреновый парень. Вы оба в отношениях. Оба предаете близких». Но это не останавливало, а только делало каждое прикосновение более жадным, ощущение — острее. Сложно назвать это сексом, саморазрушение подошло бы больше. Попытка через физическое удовольствие и чужие губы заглушить боль, что сидела глубоко внутри и отрезала по кусочку живого меня изо дня в день. Я прижал её спину к остывшей плитке. Удобство было второстепенным, о чем мы думали. Полотенце валялось уже где-то в ногах. Стоны Алины смешивались с шумом воды из-под крана, который кто-то из нас случайно задел рукой. Чувствовал лишь резкие всплески боли от укусов: сначала по плечу и шее, потом на нижней губе. Смотрел на её лицо и смазанный макияж, мокрые пряди волос, прилипшие ко лбу и щекам. Видел в глазах Алины жалость, вперемешку с необъяснимым желанием. В ушах стоял белый шум, то ли от воды, то ли от пульсирующей крови в висках. Новый поток мыслей зарождался и тут же тонул в физическом ощущении. Выпустив накопившуюся усталость, злость и обиду, я опустился на пол, подобрав колени. «Уходи», — это всё, на что хватило сил, чтобы сказать ей.