Призрак Пустыни

И мы — да встали такой группкой и сделали несколько фото. Кстати на последней я немножко пошалил — сжал ягодицу Пауля, чтобы у него немножко не такое серьёзное личико было. А когда разжимал пальцы, то наткнулся… на лапу Марти! Вот же мерзавчик! И одного прикосновения нам было достаточно. Как тогда.

***

Шли занятия по пилотированию, а точнее — отработка цикла «взлёт-круг-посадка». У ангара на краю поля скучали шесть групп человек по тридцать-сорок. Машин было всего десять — старые скауты типа «Берсерк» с крылом обратной стреловидности, похожие на молодой месяц рогами вперёд, поперёк которого приделали колбаску гондолы. Прозвище — «сарделька с луком». С этой обратной схемой до чёрта пилотов намучилось. Машина была склонна к кабрированию, а по-простому — к козлению у самой земли. Задвинутые в задницу под хвостовое оперение тяжёлые двигатели «Симменс-3010» усиливали эффект. Инструкторы требовали от нас плавной ровной посадки, но мы никак не могли её выполнить. Чаще всего «сарделька» вставала на крыльевые шасси с носом, задраным в зенит. Из-под колёс выбивало белый дымок торможения и лишь тогда машина тяжело хлопалась носовой стойкой об бетон. Как никто не подломил её — загадка. Мы с Грейнбергом и Дерковицем в наглую присели на бетонные балки, лежащие на краю зарослей, подступавших к самому краю астродрома. Пилотирование — обязательный курс для абсолютно всех групп, даже фиников. Работа со спасательной шлюпкой или капсулой тоже дело непростое. Офицер корабля должен уметь организовать эвакуацию, какой бы он пост не занимал. Я вытащил спрятанную в сапоге пачку шоколадных стиков и мы по-тихому закурили, пряча тонкие трубочки в кулаках. Ревели движки, выруливающего на исполнительный старт скаута, орал в рацию старший инструктор. Был очень интересный момент: на одном из «берсерков» инструктором в задней кабине сидел только что «стянутый с неба», то есть переведённый по здоровью в наземную часть, заслуженый истребитель. Мужик он был классный, спору нет, но на «Берсерке» кнопки бортового переговорного устройства (БПУ), то есть связь между членами экипажа, которых там базово не два, а семь, и рации стоят не слева вверху — посерёдке внизу, а наоборот почему-то. Они подписаны, конечно, но на «карусели» разбираться некогда, да и таблички затёртые. Учебная машина, что от неё ждать? Короче, майор Либкнехт их постоянно путал и его реплики слышал весь астродром. А реплики были сочные, надо сказать. Старший инструктор, тоже чел не без юмора, вывел всё это на громкую связь и двести рыл, включая нас, наслаждались бесплатным цирком: Курсант: — Сто — сто десять. На исполнительном! Либкнехт: — Какой на исполнительном, ёжик ты мадрагасский? Ты глянь куда у тебя нос! В пивнушку на Кольденштрассе? Ну конечно! Да ты туда в жизни не попадёшь, если будешь так выруливать на исполнительный! Урчание движков, скрип корпуса. Либкнехт: — О, бля, мама моя тебя не видит! Да она памперсы быстрей меняла, чем ты на пять градусов поворачиваешься! Запрашивай взлёт, у меня мандавошки на яйцах заскучали! Курсант по рации: — Вышка, сто — сто десять, готов, разрешение? Старший инструктор, давясь от смеха, приседая и держась за грудь, подтверждает. Офицерская группа рядом с ним, не обращая никакого внимания на подопечных, зажимает себе рты и слушает, не отрываясь. «100-110» начинает разбег. Либкнехт: — Попался ты на мою голову, позор почтенных родителей! РУДы у тебя где? Какого слоновьего члена они у тебя на сорок стоят?! Тебя мамка не башкой в пол рожала? В детстве долго писался?! Видения были? Да что я спрашиваю? Наверняка каждую ночь вийеннская девка снится! Отвлекись от баб хоть на пять минут, горе семьи! РУД — сто! Движки сто десятого ревут, как сумасшедшие. Пламя вытягивается метров на сто пятьдесят. Курсант, обижено: — Почему вийеннская, герр майор? Либкнехт, с редкой злостью: — Да у них пизда поперёк, как у тебя извилина в башке, да и та от пилотки! Куда ты сдвинул! В экстрафорсаж?! Жопу мне изжарить хочешь? Хрен тебе, муфлон париарской породы — не избавишься! Ты у меня в преисподней меж котлами летать будешь! На поджопниках! А вместо бабы будешь сам! У чертей! Рёв движков чуть стихает, пламя бьёт на стандартные двадцать-двадцать пять метров. Экстрафорсаж — это редкий режим. Его можно применять секунд на тридцать, не больше. И взорвать самого себя, как нефиг делать. Его используют разве что в бою для резкого манёвра или отрыва от противника. Машина начинает поднимать нос. Либкнехт: — Только закозли мне сейчас! Только закозли! Ты у меня всё руководство по лётному делу пересдавать будешь! Я тебя из казармы отпущу, когда научишься за шваброй прятаться и во сне на любой вопрос отвечать! Машина нехотя отрывается от земли и начинает набор высоты. Старший инструктор следит за ней, подняв голову и держа руку со стержнем выносного микрофона перед губами. Старший инструктор: — Сто-сто десять, как-то вы вяло выходите на эшелон. Пауза. И горный обвал. Либкнехт: — Ну пиздец тебе, пехота долбаная! Всё, урою! Разорву от жопы до гланд! Козёл батранский, башка твоя бетонная особой прочности! Руки-крюки! Тебе не то что спейсшип, а тёткам пизду подбривать — и то доверить нельзя! Это же надо — без закрылков взлетели! Хорошо ещё никто не видел! Всё. Это было на убой! Начальника училища удар бы хватил, если бы он узрел картину, как курсанты вперемешку с офицерами катаются по пластбетону, держась за животы и задыхаясь от дикого хохота. Старший инструктор за сердце держался и согнулся пополам, не в силах вымолвить ни слова. И среди этих рыданий последним аккордом прозвучал удивлённый голос майора Либкнехта: — А что это вы там так ржёте-то, а? Я отклонился слишком резко назад и полетел спиной вперёд в бурьян. Мои друзья завалились набок и поливали пыльные балки слезами. Поднимаясь, я заметил краем глаза какое-то движение у задней стены ангара. Обернулся — и мои глаза налились кровью, а рука потянулась к хаусверу в сапоге. Несмотря на запреты, я его носил и оправдывался национальными традициями, которые в нашем свободном мире немного побаиваются цеплять. Четверо фон-баронов с нашивками командно-штурманского класса на рукавах прижали к гофрированному железу невысокого паренька и жестоко его пиздили. Под рёбра, по лицу, в живот. Руководил избиением граф фон Лассер — высокий холодный красавец-шатен, на которого я — каюсь — иногда дрочил, мечтая разок поймать, загнуть и проломиться меж его полушарий, как ракета в бортовой люк. Я представлял его мольбы и стоны и кончал, как фонтан, на синюю плиточную стену туалета. Беда в том, что Лассер никогда не ходил без свиты — фон Бельбера, фон Обенбурга и вышеупомянутого Невеля, лизавшего сапоги аристо. По-моему, Невель — ладный крепкий парень с тёмной короткой стрижкой и несколько несимметричным лицом — старался больше всех, то и дело оглядываясь на сюзерена. У него единственного были нашивки моего — механо-штурманского класса. Мальчишка только сжимался и закрывал руками лицо. Удары сыпались со всех сторон. — Вы чё творите, ублюдки?! — я рванул через кусты. — Пшёл отсюда, дикая свинья, — презрительно бросил графчик. Ему первому я и вломил, вложив в удар весь свой опыт и душу. Ну ненавижу я когда беззащитных бьют! Ни хрена с собой поделать не могу! Однажды так с крейсером пиратским сцепился и еле к чертям не отправился, защищая на хрен бы мне сдавшуюся маленькую хрупкую яхточку. Фон Лассен улетел в кусты под хруст веток и треск тонкой ткани дорогого мундира, сшитого за счёт его богатенькой мамыньки. Толстый фон Обенбург развернулся на меня с перекошеным от ярости лицом, но в эту морду врезалась нога в берце — Дерковиц был крайне гибким и прыгучим парнем с прозвищем Мартышка. Клянусь, я услышал треск зубов и заметил чёрточку крови на дёснах! Сбоку от ангара ржали сокурсники, а мы трое схлестнулись с оставшимися двумя сукиными детьми. Обенбург валялся в траве и выл, придерживая рот рукой, а вот фон Лассер уже вылезал обратно с маленьким воронёным пистолем в лапе, сволочь такая. Это было против Устава и — главное — неписаных правил. Дрались в Кеммерихской Системе иной раз жестоко, класс на класс, казарма на казарму. Но ножи, шила и огнестрел были в абсолютном запрете наших волчьих законов. Перед дракой в середину между группами противников выносился стол или ящик. Какая коллекция там собиралась! Антиквар-оружейник от зависти повесился бы. Даже аристо выкладывали изящные рапиры и салонные мечи. Стол выносился в сторону, пару-тройку минут традиционных оскорблений или обвинений, клич класса — и пошло месилово. Минут через десять следовали протяжные свистки офицеров и удар брандсбойтов в гущу тел в тёмно-синих комбезах. Герры офицеры тоже прошли Системы и знали, что разнимать такую драку в серёдке её — дело безнадёжное. Ещё самому по носу заедут. А для курсача ударить офицера — это военная тюрьма. При тяжёлой травме — виселица. Поэтому умудрённые жизнью командиры в кучу не лезли, а охлаждали горячие головы и тела напором холодной воды с двух-трёх сторон. Наутро на гауптвахте маршировали в полной выкладке целые роты с помятыми мордами. Но никакого оружия тяжелее резиновых и пластмассовых кастетов в наших сражениях не допускалось. Грейнберг, костлявый и немного дёрганый альбинос, откровенно растерялся и подал назад. На меня обрушились кулаки Невеля и я сходу пробил ему двоечку в нос и глаз. Он зашатался, отступил и тут я со всей силы схватил его за рукава и толкнул на свою несбыточную мечту. Как уж это вышло — бог весть. Но когда они оба полетели в кусты, грохнул выстрел. Невеля подбросило вверх, из комбеза выбросило струйку крови, а голова его откинулась прямо на лицо фон Лассера. Руки и ноги безвольно раскидались по и без того мятым кустам. Лассер лежал под ним и лицо его вытягивалось на глазах. Фон Бельбер, самый рассудительный из этой компашки, сразу отпрыгнул назад и поднял открытые ладони перед грудью, давая понять, что он не станет с нами драться. — Беги за гауптманом! — рявкнул я Грейнбергу и бросился к парнишке. Ну конечно! Это был Бергмайер из «клерков»! Костяшки были сбиты в кровь. Пока мы развлекались солёными словечками Либкнехта, он тут пытался защититься от четверых подонков, но они его всё же одолели. Чего уж там — четверо на одного! Герои спейса! Пацана трясло, он рыдал и порывался долезть рукой вниз, до расстёгнутой ширинки. Его бледный отросток был весь в царапинах, а лицо и шея в синяках. Штанина сырая. И тут до меня дошло: эти гады сцапали Мартина, когда тот отошёл отлить за ангар. Паскуды! Решительно и спокойно я помог ему убрать член в штаны и застегнуться. Обхватил плечи, заглянул в перепуганные глаза: — Всё. Всё кончилось, Мартин. Тебя больше ни одна гадина не тронет, клянусь. Он закивал и прижался ко мне. Так доверчиво. Его трясло, как в пляске святого Витта. А я гладил и успокаивал парнишку. И тёк. Прибежали Грейнберг, три офицера и полсотни курсачей. Гауптман Зарвиц, наш курсовой, выругался последними словами, вызвал две санитарные машины, взвод фельдполиции и связался с начальником командно-штурманского класса. Зарвиц вытащил хаусвер из моего сапога и сказал: — Я верну его вам, герр Рондель, после вашего общения с фельдполицией. Обещаю. Он первый раз назвал меня «герр». До этого — исключительно «курсант» или «обезьяна безмозглая», по ситуации. Обещание он сдержал и отныне говорил «герр Рондель». Потом был госпиталь, где я, назначеный в сопровождение, сидел в коридоре и глядел в пол, пока Мартина перевязывали и приводили в чувство. Была ужасно муторная ночь в кабинете следователя и формальное опознание тела Невеля в морге. Был трибунал, на котором фон Лассера — да кто бы сомневался — оправдали, списав всё на несчастный случай. Откуда в самой серёдке этого случая оказался «зигаусс» и слова не сказали. Фон Лассера просто отчислили и он отбыл на шикарном «мерседес-роллсе», презрительно скривив холёную морду. Был сбор двух землячеств, организованный Грейнбергом. Йенвельдцы и ласкарцы объединились в Лесное Братство. И Мартина приняли в него. Была драка Лесных с Вюрцбургскими — и мы их загнали в казарму уже под струями брандсбойтов. Я ходил везде с Мартином, учил его обращаться с ножом. Мы с ним гуляли в увольнении и он познакомил меня с неживыми картинами в сумрачном музее, так непохожими на живые скульптуры моего бывшего. Через месяц он позволил поцеловать себя и с того момента началась наша огненная связь. Да, верно, я первым сыграл языком и губами с его членом, а он вцепился в мои плечи и стонал, запрокинув голову. За тем самым ангаром. В кустах, где на листьях ещё висели чёрные обрывки и темнели пятна засохшей крови. Это было «наше место» — и точка. Горные озёра, ночная дорога в Кеммерихштадт и заднее сиденье моего древнего «ауди-бьорна». Мы наслаждались друг другом и держались друг друга. Мы научились понимать друг друга с полувзгляда, с движения губ, с шевеления пальцев. Жизнь казалась вечной и назначеной только нам. Пока Мартин не завалил экзамен, я не пошёл в увал один, не перебрал пива и не нарвался на чёртов патруль.

***

Без него у меня в груди поселилась ледяная глыба, начавшая таять лишь года через три. Надо было жить. Просто жить. Кстати, фон Лассера я встретил. Когда уже на «Рыське» ходил. Он отмокал на курорте «Сейлира», а я привёз туда партию зелёного гратча и вместо премии спросил у менеджера разрешения полежать пару дней в горячих лечебных грязях. У меня спина болела от перегрузок. Китти, хорошо знавшая меня, воскликнула: «О, конечно, Альберт»! — и дала ключ от одного из старых домиков, которые они собирались осенью снести. Я и правда один день посвятил своей хребтине. Возвращаясь вечером в глухой угол курорта по гаревым дорожкам под сенью пирамидальных кущ, я внезапно остановился и ноздри мои затрепетали. Лассер развалился в плетёном кресле на веранде ресторана. Он курил сигару и потягивал красное вино, одновременно ведя чинную беседу с каким-то греком или румыном в дорогущем костюме. Я не слышал что они там обсуждали — биржевые котировки или достоинства местных шлюх. У меня кровь прилила в голове и зашумело в ушах. Я видел только эту наглую слегка обрюзгшую особь и его бледные пальцы, сжимавшие коричневую с чёрной полоской «чируту». Я сел на лавочку в тени и закурил элрету. Было тепло, темно, редкие фонари создавали необычайно подходящее настроение для охоты. Капитан «Рыси» сам превратился в хищную кошку с кисточками на ушах. Рысь — самое маленькое создание из диких кошек. Иберийская вообще размером с обычную домашнюю Фрау Мяу. Но рысь ещё и самая яростная и опасная из всех кошек. У неё отличное зрение, сильные мышцы, длинный прыжок и очень точный прицел. Рысь наблюдала за беспечным похотливым кроликом и ждала своего часа. Где-то минут через сорок грек поднялся, потрепал Лассера по плечу и скрылся в грохочущих недрах ресторанчика. А кролик допил бокал, мазнул наручем по терминалу прямо на ручке кресла и направился в темноту неверным шагом. Рысь вышла на охоту. Тенью скользила она за ничего не подозревающим пушистым зверьком, пока он не вздумал спуститься к самому морю под мощный облицованый мшистым камнем обрыв. Вот там я его и поймал, пока он любовался лунной дорожкой на тёмной глади неземного моря. От прикосновения среза ствола славянского армейского «крона» к его шее фон Лассера прошибла судорога. Сигара улетела в воду, тихо прошипев на прощание. — Помнишь? — спросил я. Мы были одни посреди мира. Где-то горели фонари, играла музыка, звенели вилки, визжали шлюхи. Но у моря на мшистых камнях и досках причала царила тишина. — Нет, — выдавил фон Лассер, дёрнув кадыком, — Я должен вам денег? Или вашему нанимателю? Чек подойдёт? Деловой подход, уважаю. Только ни одна монета мира не перевесит слёз Мартина и семьи Невель, скотина. Я втянул в себя воздух и чётко назвал своё имя. Он отшатнулся, взмахнул руками, как бы закрываясь, в глазах вспыхнул ужас. — Жить хочешь, Лассер? — спросил я, нарочно опустив «фон». Много чести для кроля. — Да, — выдохнул фон Лассер, — Сколько ты хочешь, Рондель? Я усмехнулся и чётко озвучил свои желания. Я был куском льда в этот момент. Абсолютно бесстрастным. Только расчёт и месть владели мной. Я отодрал его прямо там, держась одной рукой за бледное бедро, а другой сжимая увесистый «крон». Фон Лассер выл, ругался на трёх языках и проклинал мой род до десятого колена. Я кончил ему на ухо. Малафья жемчужно блестела в свете спутника Лады. Не помню как он зовётся, их у неё три штуки, вообще-то. — Что же, счёт закрыт, — подытожил я, застёгивая липучку на джинсах, — Беги дальше, Кролик, наслаждайся жизнью. Если бы он не начал угрожать мне вслед, тем бы и кончилось. Но эта тварь, не успев натянуть свои белые брючки, пригрозила изуродовать Мартину всю карьеру, а меня поймать и повесить на кишках, предварительно отдав всем столичным голубым на растерзание. Я знал: семейка Лассер испортить карьеру офицеру может. Поэтому я поставил точку окончательно и бесповоротно. На белом пиджачке. Маленькой каплевидной пулей из отличного славянского пистолета. Мерзавец рухнул с причала, не успев и взвизгнуть. Надеюсь, моллюски оценили благородное породистое мясо. А я? Я постоял на причале, насладился тишиной и ветром. Охладил горящее лицо. Потом просто пошёл к себе, тщательно вымылся, прекрасно выспался, и на следующий день тепло распрощался с Китти, придумав себе срочные дела в Илль-де-Франс, Стрея. Там я первым делом нашёл парня на пару ночей, а затем у знакомых барыг легко получил фрахт на два десятка боевых шагоходов с кучей запчастей к ним для мятежников на одном из иллотских миров.

***

Когда я закончил свой рассказ, стоя с чашечкой кофе в руке, Мартин молча встал и обнял меня. Его ладони подёрнули мою футболку: — Альберт, я люблю тебя. Хочу. Здесь. И сейчас, — заявил он, глядя мне прямо в глаза. Пауль молчал, откинувшись на спинку дивана. Лицо было бледно, как снег, а в глазах читалось невероятное восхищение и даже какая-то преданность. Он прищурился и чуть двинулся в сторону. Пальцы начали расстёгивать последние крючки на светло-кофейной рубахе. Я осторожно поставил чашку на полочку рядом с навигаторскими справочниками и потянулся к приоткрытым губам моего нежного друга.