Цветущие ветки миндаля

Разве не знаете, что вы храм Божий, и Дух Божий живет в вас? Если кто разорит храм Божий, того покарает Бог: ибо храм Божий свят; и этот храм — вы.

(1 Кор. 3. 16-17)

      Утром я захотела побыть одна. Душ. Книга. Возможно, порисовать. Мне захотелось попытаться представить, как однажды спущусь по этой лестнице и возможно встречу Марка. Спешащего куда-то. Идущего на завтрак. Вновь рисующего что-то.       Я вспоминала то, как наши руки забавно столкнулись вчера, и как он вел себя, пока хохотали эти две сестры. Марк явно внезапно стал молчать и стесняться, когда увидел меня. Ведь эти рассказы о Дракуле, и обо всем. Странным образом его черта «души компании» тут же исчезала, когда приходила я, и он становился тише воды и ниже травы. Сегодня его не было слышно с самого утра — вновь опять было ощущение, что он фантом и видение. Чередование тепла и холода с безразличием было самым горьким коктейлем, который использовал он.       Вскоре с улицы послышались голоса наших двух гостей. Они с матерью начали играть в крокет и громко засмеялись. Внезапно, когда я слушала музыку, раздался звонок телефона в прихожей. Вероятнее всего это опять был Феликс, желающий оповестить о «задолженности». Пришлось спуститься самой.       — Алло?       — Элли? Это ты?       Бет? Мы так давно не разговаривали вместе. Я сразу же ответила ей.       — Ты вообще перестала мне звонить и встречаться. Я уж думала, что ты сразу позвонишь мне, как приедешь, и мы поедем куда-нибудь отсюда. Знаешь, как мне скучно. Хочется куда-нибудь на концерт! Ты слышала новую песню Depeche Mode? Скоро у них тур. Надо брать билеты. Я не хочу ждать до января, когда они прибегут в Лондон. Как обычно своим ничего, а Европе дать концерт они первыми.       — Прости, — я невольно вздохнула, прижимая трубку к уху. Странным образом мне было глубоко все равно на Depeche Mode, и на то, как мы с ней визжали в прошлом году от Дэйва Гаана и воображали о том, что бы мы сказали ему при встрече. — Кажется, я слышала.       — Кажется? Ты всегда все первая знаешь! Что с тобой. У тебя очень странный голос.       — Ничего. Тут просто все закрутилось. гости, дела, мама.       — Да-да, слышала, что у вас там теперь целый дом приезжих. — В ее голосе мелькнула смешинка. — И среди них какой-то художник, да?       — Откуда ты знаешь? — насторожилась я.       — Элли, слухи летят быстрее ветра, — рассмеялась она. — Ну и как он? Такой загадочный, как говорят?       — Он… — тихо ответила я, чувствуя, что внутри что-то екнуло. Я по-прежнему думала, что не могу рассказывать о нем. — Самый обычный человек.       — Обычный? И все?! Странно, обычно ты говоришь так много всегда, если это касается кого-то, — сказала Бет, уже без смеха. — Ладно, если выберешься, позвони. Я все еще жду, чтобы сбежать из этой скучищи хоть куда-то.       — Приходи к нам на ужин в пятницу, — шепнула я. — К нам придет Феликс О’Коннелл       — Это тот соседский деревенский мальчик, живущий рядом с тобой? — Спросила она. — Он все ещё общается.       — Да.       — А что скажет этот парень? — Рьяно добавила Бет. — Ничего угодного. Я его знаю. Мне он не нравится.       — Но, Бет, — прервала её я. — Он очень умный малый и обаятельный блондин. Мне нужно организовать встречу с вами двумя. Уверена, вы сейчас друг другу понравитесь!       Мы рассмеялись.       — Чего? — Сказала она. — Элли, да ну. Каким образом я смогу найти общий язык с фермером?       — Кто знает, кто знает, — таинственно промолвила я. — Так что приходи на ужин к нам, уверена, мама будет на седьмом небе от счастья, если увидит тебя…       — Ладно, бывай.       Когда разговор подходил к концу она сказала мне, чтобы я берегла себя, на что ответила ей тоже. В тот момент, как подруга положила трубку, я мгновенно решила перезвонить семье О’Коннелл, Феликсу. Однако, те ответили не сразу, а лишь спустя час, когда я вновь позвонила. Сквозь телефонную трубку слышался смех маленьких детей. Мне невольно захотелось спросить.       — Как ты сейчас?       — Да, вот, — юноша томно вздохнул. — Нянчусь дома с младшим братом и сестрами. Смотрим телевизор, играем.       — Ты пропускаешь много развлечений, Фокс. Может быть, сходим снова куда-нибудь на днях?       Услышав мои слова, он неловко рассмеялся.       — Дело в том, что я устроился мойщиком посуды в паб, — ответил Феликс. — Давай встретимся в тот день, когда у вас будет ужин, о котором ты рассказывала вчера.       — Да, хорошо. Я договорилась с подругой на эту пятницу.       — Твоя подруга… Случаем не та Вулфбридж, которая кормила меня гусеницами и жучками в детстве?       — Ага, именно она, — я усмехнулась, вспомнив детские проделки Бет. — Только теперь она кормит людей пирожными, а не жуками.       — Ха! — Феликс рассмеялся. — Ну, хоть прогресс налицо. А ты уверена, что она не подбросит мне чего‑нибудь в коктейль, если мы встретимся?       — Тебе, может, и подбросит, — поддела я его. — Но она изменилась, повзрослела. Сейчас Бет только ноет, что ей скучно, и мечтает о концертах и шумных вечеринках.       — Похоже, вы с ней разные, — заметил он мягко.       — Наверное. Но она всё равно моя подруга, и с ней весело, когда ей удаётся вытащить меня из дома.       — Ладно, — Феликс чуть улыбнулся. — Только смотри, не втягивайся в её авантюры. Я тебя знаю, Элли: сначала «пойду ненадолго», а потом возвращаешься вся в синяках. А теперь вообще ты влюбилась в человека, которого знаешь только неделю и который старше тебя на шестнадцать лет. От тебя можно ждать что-угодно, Элли.       — Синяки мне идут, — парировала я, но сама же невольно вспомнила свежий след на локте.       Мы молчали минуту, то ли от мелких помех от линии, то ли от стеснительности, свойственной нам обоим.       — Элли, — тихо произнес он сквозь шум голосов своих родителей и смех детей.       — Да.       Никто не произносил моё имя так, как он, добавляя маленькое «е» на конце.       — Сегодня я прочитал историю О. Генри «Дары волхвов», — начал собеседник. — И, знаешь, меня впечатлила история о двух любящих людях, пожертвовавших друг для друга самым ценным, что у них было. Она обрезала свои длинные волосы, чтобы купить своему возлюбленному карманные часы. Он же продал часы, чтобы купить ей расчёску для волос. В этих, кажущихся бессмысленными, поступках два человека обрели дух волхвов…       Это была любимая рождественская история моего отца. Как он узнал об этом?       — И в конце такой истории было написано три слова.       — Дай угадаю: Они есть волхвы.       — Нет, в этой версии такого нет. — Феликс набрал воздух и произнес. — Я тебя люблю.       Эти три слова изменили меня с головы до ног. Мои пересохшие губы не могли произнести ни одного слова, даже если бы от этого зависела вся жизнь.       — Да, — ответила я, и это «да» словно повисло в воздухе, точно за ним следовало «и что с того?», которое в последний миг хотелось решительно проглотить. Возможно, прямо сейчас в моих ладонях находились множественные осколки разбитого человеческого сердца, которые образовались благодаря лишь сказанному мной слову «да».       Я надеялась, что Фел не заметит слегка бесчувственную и утомленную уклончивость в голосе, и в то же время почти хотела, чтобы он ухватился за неё и, как обычно, расстроился, возмутившись в моем ответе. Однако, спустя несколько секунд он спросил:       — А кого ты могла бы любить всю жизнь?       «Любить всю жизнь?..». Блэйр, тот кудрявый певец на обложке альбома Please или кто-то совершенно новый, кого я встречу в будущем?.. Или, наконец, самого О’Коннелла, задававшего тот самый вопрос?.. Выборов существовало много, как и развилок в густом лесу. Эти развилки могли привести к чему-угодно и определить собственную судьбу; ведь этот процесс никогда не закончится, до тех пор, пока мы не умрём. И тот выбор, который мы делаем, всегда лежит на нашей ответственности.       — Не знаю, Фокс, — наконец произнесла я. — Наверное, того, кто… Просто умеет видеть во мне не только то, что на поверхности.       — Ты опять говоришь, как взрослая, — усмехнулся он, в его голосе мелькнула тень грусти. — А я думал, ты скажешь что‑нибудь вроде «певца из телевизора» или «актёра». Как его там? Дэйв Пэр? Это он тебе нравился раньше?       — Может, я уже слишком стара для таких ответов, — парировала я, улыбнувшись краем губ.       — Ты — стара? — Феликс тихо рассмеялся. — Тогда что мне говорить?       Я вновь промолчала, не найдя ответа. Быть может, я и правда была стара.       — Я наговорил лишнего? — спросил он.       Мне показалось, что своими громкими изречениями он к чему-то клонит — возможно, сам того не осознавая. «Если бы он действительно любил меня и был искренним в словах, то не стал бы признаваться в чувствах по телефонному разговору…» — подумала я.       — Может быть, давай поговорим о Лондоне? — предложила я, чтобы смягчить тему разговора.       Феликс, тяжело вздохнув, покорно согласился, и я рассказала ему о вечно грязных лондонских площадях, о погоде, дожде, загруженных круглыми сутками дорогах и монашках на каждом шагу. Повсюду стройки и мусор. Пожаловалась на людей, на надоедливых туристов и глупых микроавтобусов, то впускавших, то выпускавших бесчисленные толпы в бейсболках, вооруженных камерами.       Наконец, кладя трубку на прощание, он печально произнёс:       — Лучше бы я ничего не говорил.       Едва, когда Феликс обронил это предложение, я поняла: чары между нами прошли и ни о какой любви в будущем не может быть и речи.       — Притворюсь, что всё так и было.       Весьма неожиданный и дерзкий ответ. Мы одновременно положили трубку и расстались, обещая встретиться в эту пятницу.       Я чувствовала, что своими словами привела юношу в агонию: его чувства вероятно сейчас — разбиты, смятены, сдавлены и безжалостно стерты в мелкий порошок. Теперь, когда его карта стала раскрыта, исчезла не только наша детская дружба, но и та крупица нежных, ни к чему обязывающих отношений, которая подбадривала меня все эти недели.

***

      На следующее утро мне решительно захотелось съездить на велосипеде в центр города и прогуляться, например, где-нибудь в парке. Мать в детстве да и всегда говорила мне почаще выходить из дома, а не сидеть, сутулившись, двадцать четыре часа в сутки за этими книжками, мольбертом или скрипкой. Она призывала найти новых друзей, если уж старые остались дома, начать увлекаться спортом, здоровым питанием, следить за фигурой, знакомиться с новыми, приятными людьми и наконец понять, что иметь много друзей намного лучше.       Возможно множество вещей внутри закоулок моей души оставались недосказанными и просто лежали, ожидая своего подходящего часа, своего истинного момента, когда возникнет именно та самая человеческая душа, которой они когда-нибудь предстанут в обнаженной форме… Но момент так и наступал, и они оставались томиться где-то глубоко внутри меня.       Были и другие случайные воспоминания: например, как мы летом 1985‑го отправились в Манчестер на ярмарку, где всё сверкало огнями, играли уличные музыканты, а отец купил мне пластинку The Smiths. И были другие, тихие, почти забытые, которые я никому не рассказывала. Мечта, самостоятельно поступить в престижный английский университет и наконец доказать родителям и всем, что их дочь способна в дальнейшем опираться сама на себя. До достижения заветной мечты оставалось лишь это лето, и наконец я смогла бы съехать из Лондона и поступить в университет, наконец завести новых друзей и забыть всю свою прошлую жизнь. Перестану выходить на связь, приезжать каждое лето в Шеффилд на надоедливый семейный сбор яблок и встречать в этом доме новых гостей, вновь остающихся на отдых. Я стану абсолютно свободным и независимым человеком. Свобода — именно то, что не хватает каждому человеку.       Так я и думала, пока не встретила Марка Блэйра. И вот мы вновь сидим друг напротив друга очередным летним утром за столом. С того момента, как я видела его глубокие глаза орехового цвета близко напротив себя, прошла неделя. Помнит ли ещё он обо мне — было неизвестно, но было понятно, что гость стремительно старался избегать меня все последующие дни.       Все это время я страшилась некоей недосказанности между нами, как и времени, когда он исчезал на несколько часов кряду — весь день и весь вечер, я томилась с незнанием, куда он пропадает и с кем в этом городе, чужом для него. Иногда я видела его, разговаривающим с другими людьми по телефону или в нашем дворе. Его фирменная широкая улыбка и добрый, покладистый нрав очаровывали всех до единого, что приводило меня в неистовое бешенство. В эту неделю он редко начал одаривать меня взглядом, в лучшем случае моментами просто пересекался с моим на некоторую долю миллисекунды, да и то казавшийся скорее моей одержимостью, которую я отчаянно пыталась завуалировать.       «Если принудить собак рыть норы, то кто тогда побежит за добычей?» — говорил папа, когда кто-то особенно суетился перед тем, как принять решение, а особенно это касалось меня.       А затем появились эти письма, и этот дневник. Я вспоминала их снова и снова, пытаясь уловить что-то знакомое, что-то, что объяснило бы мне его таинственное поведение. Каждое слово в них звучало как откровение — письма были проникнуты тихой тоской и странным спокойствием одновременно. Я видела в них не только глубину его души, но и историю, которой я не была частью.       Просто. он из тех, кто выглядит так, будто уже давно с кем-то.       Феликс был прав. Его слова эхом отзывались в моей голове — у Марка, должно быть, есть кто-то другой. Женщина, которой он доверяет свои самые сокровенные мысли и чувства. И возможно это не мать. Зачем ему нужно было бы писать такие глубокие вещи и делиться о каждом своем шаге маме? Такого не может быть. Мысль о женщине пронзала меня, как холодный ветер, и вызывала болезненное чувство предательства. Почему он скрывал это от меня? Может, для него я была лишь временной остановкой, мимолетным светом в долгом пути?       С каждым новым письмом моё сердце сжималось от горечи и растущей тревоги. Я пыталась обмануть себя, что всё ещё есть надежда, что между нами ещё что-то настоящее, что он рано или поздно расскажет всё мне. Но страх, что я всего лишь одна из многих его тайн, не покидал меня ни на минуту.       В то утро Марк стремительно начал рассказывать гостям и всем присутствующим древнеанглийскую новеллу о рыцаре и его прекрасной даме.       — Да, нам рассказывали об этом в школе. — добавила я.       — Замечательно. И что же происходит в конечном счёте?       — Дафна ждёт Гарета до тех пор, пока не превратится в дерево, чтобы дожить до возвращения своего рыцаря с Рысьей скалы…       — …И если кому случалось ранить дерево острием секиры, то было видно, что из рассеченной коры льется кровь. Поэтому люди начали обходить это место стороной, чтобы Дафна в спокойствии могла дождаться своего рыцаря, — набрав воздуха, он закончил. — И наконец все о ней забыли.       Все поаплодировали и рассмеялись. Наконец, наша непонятная черта молчания все эти дни стала немного рассекаться. Я улыбнулась вместе с ними, но внутри что-то сжалось и защемило. Мне было больно говорить с ним, как будто каждое слово, словно острое лезвие, ранящее мою душу. Этот рассказ — метафора, и я не могла отделаться от мысли, что сама оказалась в роли той Дафны, ждущей, но так и не дождавшейся, а по итогу в конце концов забытой. Наше молчание, этот невысказанный груз, висевший между нами все эти дни, казался мне невыносимым.       Мне хотелось открыть рот, сказать всё, что копилось внутри, но слова застревали в горле. Вместо этого я молча наблюдала за Марком. Он смеялся вместе с гостями, шутил и рассказывал истории, не подозревая о том, как сложно мне даётся каждый его взгляд и каждое слово. Для него это была обычная встреча, забавное развлечение, момент отдыха от повседневности. А для меня — резкая боль, сложная встреча и тяжкий груз, с которым мне приходилось бороться в тишине.       Как только все позавтракали, я начала выходить. К моему удивлению ко мне подошел г-н Блэйр. Мне не хотелось его больше видеть.       — Я очень удивлен, что вы так хорошо знаете эту новеллу. — сказал он. — Вы случайно не собираетесь в город?       — Да.       — Мне нужно тоже сегодня туда. Не могли бы Вы сказать мне, где находится книжный магазин?       — Книжный?       — Да, тот самый, — кивнул он. — Хотелось бы найти там несколько изданий по архитектуре. Но я еще не до конца ориентируюсь в городе.       «Не до конца ориентируешься? Ха. За то время, что ты исчезаешь, ты, должно быть, уже знаешь этот город лучше, чем я сама»       — Я могу показать Вам, — предложила я, чувствуя, что внутри что-то теплеет, как в первые дни нашей встречи. — Знаю один хороший магазин неподалеку.       В его глазах загорелся таинственный огонь. Он улыбнулся шире, и в его глазах мелькнуло облегчение.       — Отлично. Только подождите меня здесь, мне нужно доделать кое-какие дела у себя. Я вернусь через пару минут.       Спустя время мы встретились у калитки между домом и садом.       Я положила бутылку с водой в сумку, пересчитала деньги, затянула шнурки на кроссовках — и была готова ехать. Он, перекинул кожаную сумку себе за плечо, прополоскал лицо под струей воды из-под источника и проверил зажигалку. Оказавшись возле автозаправки, дороги которой вели в центр города, Марк промолвил:       — Мне крайне неудобно за тот вечер перед вами…       — Какой вечер? — я сделала вид, что не понимаю, хотя прекрасно знала, о чем идет речь.       — Тот, когда я ушёл, ничего не объяснив. — он слегка усмехнулся, словно хотел обесценить собственное признание. — Просто… иногда мне нужно быть одному.       «Тебе нужно быть одному? Или с кем-то другим?» — мелькнуло в голове, но я промолчала.       — Не стоит извиняться, — ответила я ровным тоном, стараясь скрыть дрожь в голосе. — У каждого бывают свои причины.       Марк задумчиво посмотрел вдаль, затем вдруг усмехнулся, но без радости:       — Странное дело, — начал он. — Вчера заметил, что моя любимая рубашка куда-то исчезла.       Сердце у меня болезненно дернулось, но я лишь чуть сильнее сжала ремешок сумки.       — Исчезла? — спросила я нарочито безразлично.       — Да. А ещё… — он на секунду замедлил шаг. — Мой кардиган почему-то путешествует из комнаты в комнату. То на кресле, то на спинке стула, то вообще исчезает, а потом снова появляется. Это какие-то приведения у вас дома?       Я молчала, но чувствовала, как горит лицо. Словно возвращая в тот момент, когда я уснула на его кровати.       — И ещё, — он бросил на меня взгляд, слишком пристальный, — мои бумаги. Дневник. Они… как будто кто-то их передвигает.       Каждое слово трогало по живому. Он знает. Он должен знать.       — Наверное, — выдохнула я, — сквозняк. Или… Полли. Никаких приведений у нас нет.       — Сквозняк? — он усмехнулся, не отводя глаз. — Странный сквозняк, который открывает страницы и меняет местами мои записи в дневнике.       Внутри почувствовалось, как вскипает паника.       — Не могу подсказать, господин Блэйр, — спокойно ответила я с долей дрожи в голосе. — Это Полли чудит. Вы знаете, она убирает и стирает, и возможно таким образом ваши вещи передвигаются и трогаются. Наверное так.       — Вполне возможно. Полли есть Полли, — сказал он ровно, хотя уголок его губ дрогнул, будто он всё равно что-то заподозрил.       Сердце бешено билось. Я знала, что он не до конца верит в историю с Полли. А я — не до конца могла простить себе, что он заметил следы моего вторжения. Он посмотрел на меня коротко, с какой-то загадочной мягкостью, и тут же снова отвернулся, будто разговор был исчерпан. Машины мчались мимо, запах бензина смешивался с утренним ветром, а я чувствовала, что между нами снова легла прозрачная стена.       День был на удивление солнечным и ярким, как и сам Блэйр, словно распустившийся цветок, в это мгновение. Почти в полдень, когда мы вышли, солнце стало заметно припекать, и было желание спрятаться в тени или окунуться в близлежащем водоеме. Чем ближе мы подъезжали к городу, тем дальше отдалялись сельская местность и холмы. Дымчатая синева между холмами по началу сокращала путь, а окрашенность неба на горизонте была оттянута далеко к себе.       По дороге я замечала, что Блэйр едет совсем не спеша и по его виду было понятно, что он пытается насладиться каждым мгновением этого прекрасного дня.       Кажется, что это всё лишь — сон, а стремительное движение вперед только опьяняет сознание.       Когда мы оказались возле Военного мемориала, похожего на неприглядную пятиметровую колонну, неподалеку от Пис Гарденса, Марк остановился купить сигарет, где взял красные Marlboro.       Мы остановились присесть на скамейке небольшого сада напротив очертаний часовой колонны городского совета. Он достал из сумки небольшой бумажный пакет, купленный, видимо, в том же магазинчике, где брал сигареты. Внутри, завернутые в тонкую вощёную бумагу, лежали ягоды клубники, будто только что сорванные.       — Угощайтесь. — Он протянул коробочку мне.       — Ой, большое спасибо! — Я была действительно удивлена этим неожиданным подарком.       — Сейчас лето, — сказал он. — Вам нужно кушать как можно больше витаминов.       — А вам разве, г-н Блэйр, полезно курить сигареты? — Спросила я, ожидая повернуть разговор.       — Ну, — он сложил ладони у лица и прикурил сигарету. — Моя жизнь прожита, мне нечего терять.       — А чем вы занимались в юности? — Я положила одну штуку ягоды в рот и принялась рассматривать дальние часы на колонне.       — Как и все, учился, пытался найти себя, страдал от любви, ссорился с родителями. Раньше время было намного сложнее, чем сейчас. Сейчас поколение, да и общество в целом добрее, чем было тогда.       Сладкий вкус клубники во рту и томный, сигаретный дым навсегда будут напоминать мне о нём, об этом дне, — думала я, зная, что скоро его здесь не будет, он растворится, как мираж, не оставив ни следа. Вспомнились письма и мучительная ревность. Жена… Мой взгляд невольно опустился на его руки. Кольца не было. Значит, нет? Но сразу же другая мысль прожгла сознание: он мог его снять.       Анкета, которую я видела в мае, говорила, что он не женат. Тогда кому же он пишет? Сердце болезненно сжалось. Есть ли у него кто-то, кто ждёт его, о ком он думает в те минуты, когда улыбается, глядя в пустоту? Девушка? Или кто-то другой, кого он никогда мне не назовёт?       — Вы тоже видите это? — Он оглянулся и обратил внимание на большую толпу людей, идущих мимо нас в самый центр города.       Я проследила за его взглядом: вереница паломников в простых плащах и накидках, многие несли свечи и деревянные кресты. Впереди шёл священник с иконой, за ним — хор мальчиков, поющих псалом.       — Процессия? — тихо спросил он, вслушиваясь в протяжные голоса.       — Да, наверное, к собору святого Петра, — ответила я, ощущая, как воздух вокруг будто стал тише, а запах воска и ладана донёсся даже до нас.       Марк наблюдал за шествием с каким-то особым вниманием, будто это зрелище возвращало его мыслями куда-то далеко.       — Это ежегодное шествие, — сказала я, стараясь, чтобы голос звучал непринуждённо, но в нём сквозила лёгкая гордость. — Оно проводится в память о старом чуде, когда, по легенде, в этих местах исцелился паломник, пришедший босиком из Уэльса. Каждый год люди повторяют его путь, чтобы попросить благословения.       Собеседник заметно удивился и приподнял брови.       — Вы знаете и продолжение этой никому неизвестной новеллы, и про религиозные процессии… — Он улыбнулся, наклонив голову.       Кажется, заглянув в его глаза, я впервые сказала что-то взрослому человеку, не продумывая ответ заранее. Я была слишком взволнована и не в силах думать.       — На самом деле я ничего не знаю, г-н Блэйр. Ничего, совершенно ничего.       — Вы знаете больше из всех людей, которых я встречал. Вы очень умны для своего возраста.       — В некоторых обыденных вещах я крайне мало осведомлена.       — Каких, например? — он выкурил сигарету и бросил её в бак.       — В любви, элементарной ответственности за свои поступки, ощущение некоего стыда за них. — сказала я, вздохнув. — И, да, это может звучать странно.       — Я тоже когда-то был в вашем возрасте, — начал он. — В молодости очень часто людям стыдно за свои поступки, ведь все мы как плоды яблок. Те, которые покраснели от своего «стыда» полностью, сочные, вкусные, являются уже осознанными людьми. И, пока молодость не дает стать таким, полностью не покраснеешь от стыда.       Он вновь легко рассмеялся.       — За свою маленькую жизнь я испытала слишком многое — предательства, потрясения, разочарования, — тихо сказала я. — И чувствую, что впереди ещё будет немало того, чего я боюсь.       — Не стоит так держаться за эти страхи, — ответил он, задумчиво глядя куда-то мимо. — Жизнь одна. Если обращать внимание на всё плохое, то просто не хватит сил идти дальше. Поверьте, то, что вы чувствуете, — не уникально. Я сам проходил через это сотни раз. Где-то научился принимать, где-то до сих пор не понимаю… но я знаю, как устроено сердце. Я побывал во всех его узких тропинках, видел его светлые поляны и тёмные закоулки. Там всегда есть место и для боли, и для надежды.       — Вы тогда сказали, что вся ваша жизнь кажется одним большим грехом. Что это значит? — спросила я, не сводя с него глаз.       Мужчина тяжело вздохнул и опустил взгляд.       — Это чувство вины и сожаления, — начал он. — Как будто каждый шаг, который я сделал, привел к ошибке или боли для других. Иногда кажется, что невозможно искупить всё.       — Но разве нельзя начать всё с чистого листа? — спросила я, пытаясь поддержать.       Он слегка улыбнулся, но с грустью в глазах.       — Хочется верить, что можно. Но прошлое всегда напоминает о себе. Иногда это как тень, которая не отпускает.       — Тогда давайте вместе искать свет, — сказала я твердо.       Блэйр посмотрел на меня с благодарностью и впервые за долгое время почувствовал надежду. Мы отправились на велосипедах дальше вдоль города, проезжая некоторые знаменитые места. По дороге я расспросила о его личной жизни, на что он ответил — «мое сердце навсегда принадлежит только одному». На вопрос о том, кто это, мужчина решительно ответил — «один замечательный человек». Судя по последним запискам в дневнике, который мы прочитали с Феликсом, я догадывалась, кто это мог быть.       Значит ли это, что Марк Блэйр именно тот человек, которому я могла доверять? И если так, то что между нами?       Книжный располагалась возле зоомагазина. В углу витрины уютно устроились несколько пушистых кроликов, свернувшихся в мягкой соломе. Их удивлённые и доверчивые мордочки смотрели на прохожих, будто они совсем не понимали, почему оказались в этой деревянной клетке. Рядом с магазином мы с О’Коннеллом часто задерживались, чтобы полюбоваться на этих маленьких созданий — их тихое спокойствие и мягкое дыхание казались нам чем-то умиротворяющим в суете города. Тогда мы ещё не задумывались о том, что кролики были лишены свободы и слишком рано оторваны от своих матерей ради выгоды продавцов.       Я договорилась подождать его возле почты и стала наблюдать за белым кроликом на витрине. Прислонив велосипед на стойку, Марк поспешил в магазин. У кролика за витриной были заметно воспалены глаза, и он выглядел очень исхудалым и еле двигался. Животное пыталось взглянуть на меня своими глазами, но отчаянно щурилось и падало вновь на подстилку с наполнителем. Смотреть на это было невозможно; хотелось немедленно взять его к себе и приютить… Но этого категорически не разрешила бы мама, да и тем более я здесь лишь на лето, а дома меня ждет мой лабрадор Бен.       Спустя минут десять Блэйр вернулся вновь счастливый из магазина с книгами в руках и посмотрел на меня.       — Случилось чего? — Спросил он.       — Да, вот. — я указала в сторону витрины магазина.       Мужчина, заметив жест, приглянулся в стекло и увидел очертания кролика. Он призадумался и спустя минуту добавил:       — Взять хочешь?       — Да, нет, — ответила я. — Хотелось бы, да родители не разрешат. Тем более к сентябрю уезжать.       — С детства хотел иметь себе животных, — промолвил Марк и обратил внимание с него на меня. — Вот только у моих родителей была аллергия на них, а дальше с возрастом как-то не успевал задумываться об этом…       — Мой друг их обожает, мы часто бывали здесь раньше.       — Друг? — Спросил собеседник, неспеша вытаскивая велосипед из стоянки. — Дружите с кем-то?       «Друг»… Обязательно ли означало это, что я встречаюсь с кем-то либо просто тесно общаюсь как друзья.       — Есть один мальчик, с которым мы много общаемся с детства, — сказала я. — Он очень хороший парень.       Забравшись на велосипед, своим жестом я зазвала его с собой — он покорно последовал за мной, сам того не зная куда поведет эта дорога. Далее мы продолжили разговор.       — А как его зовут, сколько лет?       — Феликс, ему двадцать. Он сын фермерской семьи, которая живет по соседству с нашим домом. Возможно, вы часто могли заметить коров и пару их лепешек возле сада, — рассмеялась я.       — Да-да, замечал пару раз.       — Значит это была его ошибка. Он ответственный за загон скота в семье. Старший его брат владеет бизнесом и женился, второй работает где-то, а вот — третий, именно он, сидит с матерью, пасет скот, ухаживает за младшими детьми и одновременно успевает подрабатывать, как попадется…       — Занятой паренек, уважаю таких. Я и сам был таким в свое время.       — Хотела сказать, он вероятнее всего придет к нам на ужин в эту пятницу.       — Замечательно, — сказал он. — Познакомимся.       Неожиданно, сами того не замечая, мы забрели в один из городских парков — Крукс-Вэлли, куда я и собиралась. По середине него был расположен пруд. Поверхность его была чистой и гладкой, как стекло, что казалось, можно было встать и пойти вперед прямо по нему на противоположный берег. А дальше за ними была рощица, усеянная низкорослыми деревьями и ивами, ветви которых тянулись к воде и напоминали длинные локоны русалок. Я прислонила велосипед к одному из деревьев и, когда Марк последовал моему поступку, повела его к пруду.       — Что привело вас сюда? — спросил он.       — Я часто прихожу сюда поиграть и посмотреть на уток, плавающих в пруду. Уже и не вспомнить сколько раз я играла музыку здесь на скрипке. Раньше я играла здесь с собаками матери, но она перестала их заводить.       — Вы играете на скрипке?       — Да, — кивнула я. — Это моя давняя страсть. Музыка помогает мне отвлечься и найти покой.       Он улыбнулся:       — Я всегда восхищался людьми, которые могут играть на музыкальных инструментах… Это словно волшебство.       Мужчина опустился на траву, затем лег на спину, закинув руки за голову, и долго смотрел в прозрачное, выцветшее от солнца небо. В этой редкой, подаренной Богом тишине я впервые позволила себе не прятать взгляд — рассмотреть его профиль, линию плеч, то, как мягко подрагивали ресницы от ветра. Я поняла: больше нет смысла держать оборону, изображать равнодушие. Наоборот, что-то во мне тихо сдавалось, признаваясь без слов.       Нас больше ничто не разделяло — ни чужие взгляды, ни глупые обстоятельства, ни те мелкие, раздражающие преграды, что преследовали нас все эти недели. И даже если это мгновение растворится, не приведёт ни к чему, никто всё равно не узнает, что сейчас происходит между нами. Когда я смотрела на него, казалось, что его лицо — как дорогой, давно спрятанный в кошельке снимок: тот, который носят рядом с сердцем, чтобы согреться воспоминанием о любимом человеке.       — Шеффилд, полагаю, мог бы спокойно претендовать на титул самого непривлекательного города в Старом Свете…       — Вы имеете в виду Оруэлла? — спросила я с интересом.       — Вполне возможно, — ответил он, смеясь.       Что это он такое говорит? Почему Джордж Оруэлл — именно то, что нужно сказать сейчас?       Марк бросил на меня многозначительный взгляд, будто спрашивая без слов.       — Будучи с ним однофамильцем, я его обожаю, — рассмеялся он.       Боже, он ещё и Оруэлла знает! Даже его настоящую фамилию! Боже, боже, боже! — ликовала моя душа. В голове пронеслось множество мыслей: какая книга ему нравится, что он думает о самом писателе, какую роль тот сыграл в истории Великобритании. Сердце забилось сильнее, будто готовое выскочить из груди.       Но я глубоко вздохнула и сказала:       — Да, я тоже обожаю его.       — Вы очень искусно изображаете безразличие, — усмехнулся он, снова устремив взгляд в небо. — Мне кажется Вы знаете и чувствуете больше, чем говорите. У меня дома в Лондоне есть сборник всех его произведений. Могу показать, если мы еще увидимся.       — Если еще увидимся? — переспросила я.       Я прилегла к нему, и мы оба начали смотреть вдаль.       — Думаю, вы, будучи самой счастливой и добросердечной девушкой на свете, ещё не представляете сколько горизонтов открыто перед вами. На мне свет не кончается, да и что с меня взять, дурачку, которому пару десятков и уже в гроб. У вас прекрасная семья, вы родились в мирное, заботливое время. Поэтому, полагаю, вы заслуживаете лучшего…       — Но, почему же?       Он промолчал.       — Почему именно так?       И я не ответила.       Блэйр неожиданно прикоснулся своей теплой ладонью к моей руке и начал поглаживать её, проводя пальцем влево и вправо, вверх и вниз, словно растирая. Я не понимала, что не так было в моей руке, что он так обратил на неё внимание.       — На обратном пути надо заехать в аптеку.       Аптека?       Я повернула запястье перед собой и обнаружила сильный красно-фиолетовый синяк на коже, который привел меня в ужас.       — Где же вас так занесло?       — Понятия не имею, правда.       Времени на раздумья не было. Марк наклонился и осторожно взял в руки мое запястье, словно желая ощутить аромат духов, который я едва уловимо носила. Его лицо оказалось так близко, что мне показалось, будто он нежно коснулся губами кожи моей руки. Это едва заметное прикосновение словно шептало: «Как бы я хотел залечить все твои открытые раны и никогда не допускать появления новых…»       — У Вас запах вишни…       Мысли всё также блуждали по самым разным вещам — что скажет мама, что произойдет дальше, что скажут люди, идущие позади нас, что подумают друзья, если узнают об этом, а может быть кто-то и смотрел за нами где-то за ветвями.       Я не понимала, к чему же все идет на этом газоне, но понимала одно — хочу быть полностью его, и наверняка он знал об этом и чувствовал все эти несколько недель, бесконечные молчания, мимолетные взгляды. Его лицо было соприкоснуто с моей ладонью, но тела лежали порознь, отчего казалось, что каждый из нас держит другого на расстоянии. Когда я, собравшись с духом, подняла руку, чтобы прикоснуться к его лицу, божественный момент мгновенно рассеялся — в голову внезапно ворвались сомнения и страх, и я отстранилась сама, не позволив себе раствориться полностью.       — Нам пора в аптеку, — сказал он.       — Но.       — Думаю, лучше остановиться на этом. Да и тем более, мы на людях.       Пожалуй, это были самые отрезвляющие слова. Они снова впустили в нашу жизнь дыхание назойливого внешнего мира: опрокинутый сок, синие ирисы в вазе, виниловые пластинки… — о, как же это было давно.       Между нами повисла мучительная тишина.       — Я вас обидел?       — Нет.       Посидя ещё немного на зеленом газоне и посматривая на уток, мы решили отправиться домой и по пути зайти в аптеку. Покинув этот уголок, я вновь заметила паломников с крестами, направляющимися в сторону запада от города.       Зайдя в аптеку, Марк поспешно сказал продавцу:       — Мне, пожалуйста, мазь и маленький бинт.       Затем, мужчина с покупками в руках подошел ко мне, и мы присели на скамейки вновь.       Опустив взгляд на моё запястье и увидев тот же сине-фиолетовый синяк, Марк неустанно начал вмазывать небольшое количество лечебной мази на больное место. Его теплые, мягкие пальцы причиняли небольшую пульсирующую боль на месте ушиба, но и в то же время необыкновенно исцеляли.       — Спасибо, большое, — произнесла я мягко, пытаясь показать, что держу себя в руках.       — Да, не за что благодарить, — промолвил он, все также внимательно глядя на руку, — Где же вас все-таки так угораздило, Элеанор?       — Обычное дело, — сказала я.       «И, в действительности, где же так угораздило? Я ударилась прямо о твой стол, и да он теперь твой, а больше не мой…» — переспросила сама у себя. Я закрыла глаза. Соберись, твердила я про себя, соберись. Не позволяй ни одной дрожи на твоем теле овладеть над тобой вверх.       Закончив это дело, Блэйр мягко улыбнулся и закрыл колпачок мази.       — Если что я всегда буду рядом, — сказал он.       Когда я вернулась домой, в голове вертелась одна мысль: узнают ли когда-нибудь мои дети о том, что случилось на Крукс-Вэлли? О нас с ним? О тех часах, что мы провели вместе, в разговорах, взглядах, полутонах? Или всё это исчезнет, как утренний туман, бесследно, будто и не было вовсе? Как же сохранить всё это, как позволить истории завершиться, если до нашей разлуки оставался уже совсем немного? Увидят ли мои дети когда-нибудь ту девушку, которой я была в тот день, девушка, отчаянно влюблённая в человека, который годился ей почти в отцы, а им в дедушки?       Что если я вернусь сюда спустя двадцать или тридцать лет? Воспоминание снова оживёт, наш разговор, запахи травы и поля, лёгкий ветер, всё вернётся. Я приеду с мужем и детьми, покажу им старые улицы городка, где всё казалось вечным, особняк семьи, ставший за это время тихим, пыльным, забытым. И снова подумаю, сколько поколений смогут сохранить память обо мне и этом секрете? Вряд ли. Через сотню лет никто не вспомнит ни меня, ни его. Даже самые близкие, братья, сёстры, дети, те, кто любили забывают. Все забывают. Так устроено время. И всё же — а вдруг кто-то всё-таки запомнит?