Лепестки роз у твоих ног

Первым уроком была физкультура — тот самый урок, который все ненавидели. И если бы не нормативы, которые проще сдать в общей массе, чем потом один на один с учителем, то многие бы даже не появлялись в зале. Антон, как и остальные, нехотя переодевался в душной раздевалке, слушая гул голосов, вдыхая запах дешёвого дезодоранта, вперемешку с потом и запахом курева — им от ребят всегда тянуло. Внутри у него крутилась другая мысль: за что мир так с ним жёстко? — АК-47 в ноябре приедут, — Между делом сказал Женька, худощавый одноклассник, похожий на человека, который давно всё в этой жизни понял и устал, будто с первого класса сидел на героине. — О, нифига, — оживился Антон, натягивая спортивные штаны. — Надо сходить. — Ага. А тебя мать-то отпустит? — хмыкнул Пашка, с трудом нагибаясь, потому что живот мешал завязывать шнурки. — А чё не отпустит?! — нахмурился Вицин, крутя в руках футболку. — Она сама его слушает. Она даже в Тюмень на Гуфа ездила. — Та Гуф — херня, — вдруг заявил Миша, поправляя очки. В раздевалке повисла тяжёлая тишина. — Ты чё, охренел?! — опомнился первым Антон, сжал футболку в кулаке и шагнул к нему. — Вообще русский рэп — это параша, — нарочно продолжил нарываться Миша, будто хотел, чтобы его ударили. — Параша — это ты, — выдохнул Антон, кинул футболку на скамейку и двинулся к нему. В этот момент дверь раздевалки распахнулась, но спорящие даже не заметили. Для Антона рэп был больше чем музыка: он был о его районе, о его дворах, о ребятах, которые не сдались. Особенно сильно он это чувствовал, когда это были те ребята, которые вырвались на музыке из родного Урала. Он сам готов был драться за всё подряд — неважно, глупый повод или серьёзный. Вицин вообще передрался почти со всеми своими одноклассниками. Кроме девочек и Абрамова. Девочек не трогал, потому что они девочки. А вот Енисея не бил только по иной причине — не было случая. Абрамов появился как всегда уверенно: спокойный, ровный шаг, будто класс принадлежал ему. Кинул рюкзак на скамейку, нахмурился и посмотрел сначала на Мишу, потом на Антона. — Чё за кипиш? — сухо спросил он, обращаясь явно не к Мише, а к Вицину. — Да ничё, — отмахнулся Антон, чувствуя, что объяснять ссору про музыку — значит выставить себя клоуном. — Мнение не поделили. — И из-за этого драться? — усмехнулся Енисей, скользнув взглядом по сухим, напряжённым мышцам Антона. — Никто ещё ничего не дерется, — буркнул Антон натягивая футболку. Он не хотел казаться в глазах Абрамова глупым и вспыльчивым подростком, тем более что после их недавнего разговора про Веронику они чуть не сцепились из-за девушки. Зачем снова выставлять себя идиотом? Абрамов лишь странно посмотрел, ничего не сказал и пошёл переодеваться. После того разговора у Антона даже появилось странное ощущение облегчения: будто Енисей понял его позицию, будто теперь всё ясно — Веронику делить он не собирается, и точка. Но радость оказалась мимолётной. Уже на самой физкультуре нервы снова начали подтачивать Антона. Он видел, как Вероника украдкой стреляет глазками в сторону Абрамова. Её взгляд задерживался на нём дольше, чем следовало бы. Антон понимал, что не имеет права ревновать — формально они даже не встречались. Но разве сердце знает о формальностях? Злость росла сама собой, как ржавчина на металле. И вместо того чтобы обидеться на саму Веронику, он злился на Енисея — на его уверенность, ухмылку, на то, что тот даже не думал отступать, а наоборот, нарочито демонстративно проявлял внимание. Когда их разделили на пары для упражнений на пресс, судьба будто специально пошутила: Антону достался Абрамов. Так всегда и было — их фамилии шли рядом в алфавите, и они постоянно оказывались в паре. Енисей держал Антона за ноги, а тот сгибался и разгибался, считал подходы, но на самом деле сверлил Енисея злым взглядом. И бесило его не то, что Енисей ухмылялся, а то, как он это делал. Будто он всегда знал что-то большее, чем остальные, будто держал в руках ниточки, за которые можно дёрнуть в любой момент. — Ты как будто к UFC готовишься, — ухмыльнулся Абрамов, придерживая его за ноги. — Ага, думаю, кому бы лицо разбить, — буркнул Антон, выдыхая на каждом подъёме. С каждой попыткой лицо Енисея то приближалось, то отдалялось, и Вицин с трудом сдерживался, чтобы не зарядить ему лбом в нос. Но он понимал: это будет глупо. Сейчас важно не срываться, а играть длинную игру. Ведь главное — не сцепиться с противником, а расположить к себе Веронику. Пусть она сама решит, пусть видит в нём того, кто будет рядом в любом случае. Он повторял себе: выбор за ней. Но внутри всё равно горело: если придётся, он готов был сделать так, чтобы у неё не осталось выбора. Вся уверенность, вся та зыбкая, но тёплая надежда, которую Антон носил в себе, обрушилась в один момент. Всё случилось вечером, когда он, уже лёжа в кровати, решил на минуту зайти в инсту к Ламасовой — просто чтобы увидеть её фотографию, посмотреть, что там выложила в сторис. Это было как маленькое успокоительное, ритуал перед сном. Но вместо привычных постов и смешных картинок он наткнулся на пустоту: страница словно испарилась. Сначала Антон не понял. Подумал, что сбой, что интернет глючит. Но когда он набрал её имя снова и снова и понял, что и в «ВКонтакте» он в чёрном списке, сердце опустилось в желудок. Мелькнула мысль: "Она меня заблокировала". Руки дрожали сами по себе, и он, не отдавая себе отчёта, набрал номер Пашки. — Пахан, чё за фигня? Меня, походу, Ламасова в ЧС кинула… — Бляяя, Тоха… — голос друга сразу стал каким-то виноватым, тянущим, как будто он заранее готовился сообщить плохие новости. Вицин даже представил, как Пашка чешет лоб — он всегда так делал, когда собирался что-то неприятное сказать. — Ща, кароч, скрин кину. Телефон завибрировал, экран вспыхнул. Антон отстранил его от уха, открыл диалог. И тут же мир перекосился. Казалось, что даже воздух в комнате стал вязким и тяжёлым. На фото, которое прислал Паша, была она — Вероника. Та самая, ради которой у него внутри переворачивался мир, которую он обожествлял и прощал, на которую не смел даже косо взглянуть. Она улыбалась и целовала в щёку Енисея Абрамова. А он, как всегда, ухмылялся своей уверенной, ленивой усмешкой, будто это его право — принимать поцелуи, будто это само собой разумеется. У Антона щёку свело, уголки губ дёрнулись в какой-то нервной усмешке. Он не плакал. И не собирался. Но внутри что-то ломалось и текло, тяжёлая обида расползалась по груди, будто цемент застывал между рёбер, не давая вдохнуть. Всё, что он чувствовал к Веронике, — два года тайных надежд, взглядов, которые он бросал исподтишка, боясь спугнуть её, — всё это оказалось перечёркнуто одним её движением губ. Он резко захотел курить. Курить так, будто дым может заткнуть дыру в груди. И ещё сильнее захотел — размахнуться кулаком и попасть прямо в ухмылку Абрамова, чтобы стереть её навсегда. — Братан, ты как там? — донёсся встревоженный голос Пашки из динамика. — Норм, — бесцветно сказал Антон, поднявшись с кровати и направляясь к окну. — Давай, я спать. — Тоха, да не загоняйся ты. Чё из-за тёлок париться? — продолжил успокаивать друг. — Ага… — бросил Антон и сбросил звонок, не слушая дальше. Сигарета дрожала в пальцах так, что вот-вот могла выпасть. Он чиркнул зажигалкой, огонёк вспыхнул в темноте, и сразу в лёгкие пошёл дым. Тело трясло, не поймёшь от чего: от злости, от ревности или от этого унижения, накрывшего его целиком. Он впервые задумался: что такое ревность? Это ведь не просто злоба, не просто злость на того, кто оказался рядом с тем, кого ты любишь. Это страх, что тебя заменили. Что ты — лишний. Что всё твоё молчаливое ожидание, все надежды, все мысли, все ночи, когда ты прокручивал в голове её имя, ничего не стоят. Ревность — это крик: "Почему не я?" Но Вероника ведь никогда и не была его. Никогда не обещала, никогда не давала слова. Антон сам придумал, что их что-то связывает. Он сам возвёл её в небо, сделал святой. А может, это и была ошибка? И всё же злость у него была не на неё: она — девочка, она имеет право выбирать. Его злость была на Енисея. Потому что он знал. Антон говорил ему прямо. Он предупреждал. И всё равно Абрамов пошёл в эту игру — не потому что ему нужна Вероника, а потому что так проще всего унизить. Потому что так можно показать: «Я могу всё». «Почему именно она? Почему та, к которой я даже подойти боялся? Та, ради которой я мог молиться? Почему именно её он забрал?» Внутри у Антона копилась ярость, тяжёлая, густая, как гудрон. Он был уверен: Вероника, Енисею не нужна. Это не про любовь. Это про власть, про желание доказать, что он сильнее, круче, главнее. И тогда в голове Антона всё прояснилось. Он не знал, что делать с Вероникой, не знал, как жить с этой пустотой. Но он точно знал одно: завтра лицо Абрамова будет разбито. Завтра эта его ухмылка исчезнет. Он сам, лично, пройдется кулаком по его зубам. И это будет не про Веронику. Это будет про честь. Про гордость. Про то, что нельзя вот так просто взять и плюнуть ему в душу. А Вероника… если даже завтра она снова посмотрит на него, если вдруг решит вернуться, — ему будет всё равно. Ему не нужна та, которая выбрала другого. Но дать понять Абрамову, что с ним так нельзя, — он обязан.