Лепестки роз у твоих ног

Антон не понимал, что с ним происходит. Внутри разливалась какая-то необъяснимая активность, будто мельчайшие частицы его тела начали шептать и дергаться, требуя выхода. Разум плыл, словно он находился в воде, а мысли сливались, перестав подчиняться привычным законам логики. Каждое движение казалось одновременно необходимым и невозможным, хотелось двигаться, много двигаться, как будто в теле завёлся собственный ритм, который не поддавался контролю. Всё тело словно чесалось изнутри, рвалось наружу, требуя свободы. Хотелось смеяться, без остановки много смеяться. Губы моментально пересыхали, и он всё облизывал их, словно пытаясь вернуть себе ощущение реальности, хоть на мгновение почувствовать знакомое. Каждая частичка тела дергалась, словно все кости дрожали под невидимым электрическим током. Глаза бегали по сторонам, не находя точки покоя. Каждая деталь окружения была интересна, к каждой тянуло присмотреться, как будто через них можно было понять саму суть мира и одновременно — себя самого. — Сильно же тебя взяло, — вдруг раздался смешок прямо у уха, обдав горячим дыханием. Антон дёрганно повернул голову, сталкиваясь взглядом с Енисеем, и только теперь осознал, что они сидят на одном диване, слишком близко. Сердце сжалось, а в груди застряло странное чувство — смесь тревоги и возбуждения, глухое, но ощутимое. Вицин сидел спиной к парню, а тот приобнял его за плечо, прижимая к себе, и это касание было одновременно обжигающим и невероятно странным, словно размывало границы тела. — Ебать, у тебя маска, — не в тему вырвалось у Антона, когда он снял с затылка Енисея маску. — Это чё за чёрт? — Это Хання, — ласково сказал Енисей, облизнув губы и глядя на Антона с теплом, а тот медленно крутил маску в руках. — Хуйня? — дёргано спросил Антон, продолжая облизывать пересохшие губы. — Согласен, хуйня. Енисей залился смехом и прижал Антона к себе сильнее, дыша ему в ухо, целуя висок, и каждая клетка тела Вицинa отвечала на это непонятной дрожью. Казалось, всё происходящее было одновременно невероятным и нереальным, как будто он стал персонажем чужой истории, где его собственные ощущения — лишь декорации. — Хання — это земные монстры, в которых превращались женщины, охваченные страстью, ревностью и ненавистью, — горячо прошептал Абрамов в ухо Антона и тут же прикусил мочку, улыбаясь. — Женщины? — глупо переспросил Антон, глядя на страшную маску в руках. — Страшные бабы какие-то. Енисей снова рассмеялся, а потом резко взял Антона за подбородок, повернул к себе лицом, устремив взгляд в мутные синие глаза Вицинa. Всё происходило словно в замедленной, искажённой реальности, где время растянулось, а логика растворилась. Его глаза блуждали по комнате, пытаясь ухватить всё, что происходило, но одновременно он ощущал себя посторонним наблюдателем собственных действий. Когда взгляд Антона упал за спину Енисея, где девочки включали телевизор, резко захотелось вычудить «что-то эдакое» . В какой-то момент Антон почувствовал чужие губы на своих, но внимание его уже было захвачено микрофонами, шумом и движением людей вокруг. Он был словно потерянным в океане впечатлений, в вихре тел, запахов, звуков и смеха, где каждая деталь становилась предметом изучения. — Караоке, — вздохнул Антон и, как заворожённый, перекинулся через Енисея и обогнул спинку дивана, оставив парня одного, который явно не ожидал такого поворота. Вицин не понимал, как договорился с девочками, но они, хохоча, дали ему микрофон. Взяв его, он встал на стол, а пьяная толпа вокруг обволакивала его смехом и криками, словно вся комната была одной большой волной, которую он пытался удержать внутри себя. — Я, бля, кароче, щас буду петь, — дёргано сказал Антон, голос его не был пьяным, но поведение имитировало алкогольную раскованность, — песня посвящается моей девушке, и хуй с ним, что у меня её нет, петь я тоже не умею… короче всем разбитым сердцам. И Ламасова! Сука, ты поняла?! Толпа дружно загоготала, захлопала в ладоши, а музыка из колонок наполнила пространство, как бы усиливая ощущение, что Антон оказался в центре собственной фантазии, где каждый звук, каждый смех — отклик на его внутреннюю бурю. — Она закрыла инстаграм от меня, Чтоб я не смог за ней следить никогда, — запел он, кланяясь корпусом вперёд, словно раскрывая всем свои самые сокровенные переживания. — И удалила свой ВК навсегда — теперь не знаю, как мне жить. Он выпрямился, прошёлся по столу, присел на корточки, каждая мышца его тела дрожала от внутреннего напряжения, но и от странного, почти безудержного восторга: — А, мне предъявил её пацан (бла-бла-бла), — приподнял руку, делая жест ладонью, словно разговаривает, тут же поднялся и прикрыл глаза: — Чтоб я не смел за ней ходить никуда. Бабок очень много у его отца (как и связей), — открыл глаза и посмотрел на Енисея, который сидел всё так же, хмуро глядя на него, — а сам он, в общем-то, мудак (да). Антон отвернулся, крутанулся на месте, а толпа подпевала ему и поднимала руки вверх, словно он действительно стал звездой, центром мира, магнитом для чужих эмоций. — Ха-ха, бэйби! К твоим ногам я сыпал роз лепестки. Мои глаза роняли слёзы тоски, Но для тебя я слишком прост был, прости. — Он прижал руку к груди и потом откинул её, словно извинялся. — Ха-ха, бэйби! К твоим ногам я сыпал роз лепестки. А оказалось, ты ебёшь мне мозги, — он поднёс ладонь к руке, что держала микрофон, и имитировал неприличный жест, — пока тебя ебёт богатый дрозд из Москвы! Подростки смеялись, хлопали, подпевали громче, а Антон чувствовал себя одновременно глупо и величественно, будто весь мир подвластен только ему. Каждое слово, каждый жест наполнялись чрезмерной эмоциональной силой, которая распирала грудь и размывала границы между реальностью и иллюзией, между собой и сценой, между страхом и триумфом. — Полторашка за полторашкой. Больно так же, но уже не страшно, — грустно пропел он, а затем резко воскликнул, словно угрожал: — Я пойду и набью ему ебало, чтобы ты силу моей любви понимала. Он чувствовал себя богом, легендой, центром вселенной. Всё происходило нереально, словно это был сон, где тело подчинялось внутреннему огню, а мир вокруг становился театром его внутреннего хаоса. — Ха-ха, когда меня посадят В тюрьму из-за папиных связей, — Старая мама будет горько плакать, глядя на остатки роз в дешёвой стеклянной вазе. — пропел Антон, вкладывая в эти слова всю ту боль, горечь, абсурд и комизм ситуации, которую ощущал одновременно как личную трагедию и смешное преувеличение. И тут же все вокруг начали громче хором петь вместе с Антоном, словно он действительно стал центром вселенной, а толпа — инструментом его внутренней мелодии. Голоса смешались, перекрикивая его, но он ощущал каждый звук как подтверждение собственной значимости, собственной силы, собственной абсурдной и прекрасной свободы: — Ха-ха, бэйби! К твоим ногам я сыпал роз лепестки. Мои глаза роняли слёзы тоски, Но для тебя я слишком прост был, прости. Ха-ха, бэйби! К твоим ногам я сыпал роз лепестки. А оказалось, ты ебёшь мне мозги, Пока тебя ебёт богатый дрозд из Москвы. Ты моя бэйби, бэйби. Е, е! Ха-ха, бэйби. Бэйби, бэйби; Ха-ха... Вицин тонул в гуле голосов, в пьяном восторге толпы. Он ощущал себя центром какой-то странной вселенной, где каждое движение — спектакль, а каждая его глупая фраза встречается овацией. Толпа хлопала, смеялась, кричала его имя, и в какой-то миг Антон поверил, что он и вправду звезда. Сердце билось быстро, в груди будто распирало от расплавленного металла. Но вместе с этим восторгом в тело вползало что-то тревожно-сладкое. Словно в кровь подмешали огонь, который не давал покоя. Он чувствовал зуд под кожей, жгучее желание двигаться, касаться, смеяться, хватать — и отдавать себя целиком. Его голова кружилась, а ноги едва слушались. Мир казался одновременно резким и расплывчатым, как будто реальность то обостряла контуры, то утекала сквозь пальцы. Споткнувшись, он рухнул вперёд, прямо в руки какой-то девушки. Она что-то спросила, её глаза блеснули тревогой, но слова утонули в общем шуме. Антон только махнул рукой и вырвался из её объятий, будто его не удержали. Тело горело. Горело так, что он уже не различал — это алкоголь, музыка, взгляды людей или что-то другое, пробудившееся внутри. Ему хотелось сорвать с себя одежду, прижаться к чему-то холодному, но вместо холода в груди только разрастался огонь. Не помня, как, он оказался на лестнице. Шатаясь, хватаясь за перила, он поднимался наверх, будто его тянула туда невидимая сила. Коридор второго этажа утонул в приглушённом свете, здесь музыка звучала глухо, словно её завалили ватой. Антон толкнул дверь первой попавшейся комнаты — и свалился в ванную. Холодный кафель, белый свет, зеркало. Он почти упал на умывальник, судорожно открывая кран. Хлынувшая вода ударила по голове, стекала по лицу, по шее, по футболке. Он жадно подставил себя под этот поток, но холод не тушил огня — он лишь распалял его. Капли обжигали кожу, будто тысячи иголок. И в этот момент он понял — ему не просто жарко. Внутри его переполняла жажда. Не воды, не воздуха — жажда телесности, дикого слияния, разрядки. Казалось, что каждое его нервное окончание кричит: «Хочу! Сейчас же!» Тело требовало прикосновений. Тело требовало секса. Желание было настолько острым, что он почти извивался, цепляясь ладонями за холодный умывальник, чувствуя, как внутри разрывается натянутая струна. И тут он заметил отражение. В зеркале за его спиной стояла фигура. Высокая, широкая в плечах, в белой маске «Крик». Человек молчал. Просто стоял и смотрел. Антон замер. И вдруг, совершенно пьяно, хохотнул, вытянул язык, сложил пальцы козой, пародируя старый фильм: — Чуваааак… Но незнакомец не ответил. Только шагнул ближе. Один шаг — и уже дышал ему в спину. Второй — и горячее тело навалилось сзади, прижимая к раковине. Сердце Антона заколотилось так, что отдавало в виски. Но это был не страх. Это было желание, такое дикое, что он не мог ни остановиться, ни подумать. Он сам подался назад, сам прижался сильнее, чувствуя, как чужое дыхание горячо касается его кожи. Резким движением руки фигура развернула его лицом к себе, пальцы сомкнулись на шее, заставляя задрать голову. Вицин охнул, но вместо протеста из его горла сорвался стон. Желанный, жадный, отчаянный. Маска чуть приподнялась, но не до конца, и он успел заметить лишь тень рта, которая тут же впились в его губы. Поцелуй был властным, жёстким, как удар. В нём не было просьбы — только требование. Губы «Крика» будто пытались выпить его до дна, и Антон ответил без тени сомнения. Он жадно впивался в чужой рот, хватал его зубами, стонал так громко, что казалось, его слышно сквозь музыку за стеной. Он чувствовал, как руки незнакомца рвут ткань, стаскивают футболку через голову. Холод воздуха коснулся его голой кожи, и от этого холодного прикосновения он вспыхнул ещё сильнее. Антон выгнулся, тёрся бёдрами о чужое тело, сам подгонял, сам просил больше. В его голове не было ни стыда, ни мыслей. Всё расплавилось в одно дикое желание. Только этот поцелуй, эти руки, этот жар, которому он отдавался целиком, без остатка. Антон не понимал, что делает. Голова гудела, тело било дрожью, но не от страха, а от безумного, животного желания. Он чувствовал, как горячо и тяжело дышит в затылок тот, кто всё ещё оставался безымянным «Криком». И когда сильные руки резко развернули его лицом к зеркалу, Антон не возразил. Он не думал — просто послушно подался, уперевшись ладонями в холодный умывальник. Джинсы сползли вниз резким движением, вместе с ними — тёплый воздух из лёгких. Антона наклонили вперёд, прижимая к крану, так что он видел в зеркале лишь своё собственное лицо — перекошенное, вспотевшее, с прикушенной губой и безумным блеском в глазах. Над ним — маска, пустая и неподвижная. Щёлкнула крышка тюбика. Этот звук в тишине ванной комнаты прозвучал почти неприлично. «Крик» выдавил густой крем на пальцы — блеск скользкого состава мелькнул в отражении, и тут же чужая ладонь легла на поясницу Антона, удерживая его на месте. Холодные пальцы коснулись там, где кожа была особенно уязвимой. Вицин резко втянул воздух, вцепился пальцами в фарфор раковины. Первое прикосновение было чужим, обжигающе странным, но вместе с тем таким жгуче возбуждающим, что он сам подался назад, позволяя. — А-а… — вырвалось у него, когда палец проник внутрь. Боль распласталась огнём, резкая и неприятная. Антон дёрнулся было оттолкнуться, но рука на его спине вдавила его обратно к раковине. Второй палец добавился к первому, и теперь чувство было ещё сильнее, резче. Антон шумно задышал, хрипло, будто задыхался. Но в следующую секунду что-то щёлкнуло в его теле: острая боль сменилась горячей волной удовольствия, которая разлилась по животу и по ногам. Его вывернуло от собственного стона, громкого и беспомощного. И тогда пальцы исчезли. Тело, едва привыкшее к этому чужому давлению, успело ощутить пустоту. Но только на мгновение. «Крик» вошёл резко, сильно, так, что Антона тут же выгнуло от боли. Он закричал — коротко, глухо, уткнувшись в плечо и стиснув зубы. Казалось, что его разрывает на части. — Стой… — прохрипел он, но это было не просьбой, а скорее рефлексом. Молчание за спиной ответило толчком. Жёстким, без паузы. Антон вцепился в раковину так, что побелели пальцы. Боль ещё жила в нём, но вместе с ней росло и нечто другое, большее. Каждое движение пробивало новые искры, и вдруг вместо боли пришло невыносимое, сладкое ощущение, от которого он сам подался навстречу. Шлепки разносились по ванной, громкие, резкие, сливаясь с хрипами Антона. Он задыхался, он забывал, кто он, где он. Был только этот момент, только маска за спиной и рваный ритм, который ломал его и в то же время собирал заново. В какой-то миг сильная рука схватила его за лицо, подняла голову вверх. В зеркале — он сам, измождённый, с расширенными зрачками, и рядом — белая маска. Но теперь «Крик» держал в другой руке телефон, камера была направлена прямо на них. Антон видел это, но разум не включился. Он не протестовал. Всё его тело захлестнуло желанием, оно вырвалось из груди и опустилось ниже живота. Он закричал, захлебнулся собственным стоном и кончил, обессиленно выгибаясь и сотрясаясь всем телом. Но чужие движения не остановились. «Крик» продолжал, рыча низко, словно зверь, вгоняя его всё сильнее. И когда, наконец, незнакомец сам замер, тяжело дыша и глубоко входя в него, извергаясь прямо внутрь, Антон был уже слишком пуст, чтобы понимать. Всё происходило как-то странно, словно это был не он. Ничего не понимал. Он соскользнул вниз, сползая на холодный кафель, дрожа, не находя сил даже поднять глаза. Незнакомец молча застегнул штаны, поправил маску, и, не бросив ни слова, вышел, оставив за собой только хлопок двери. Антон остался один. Один — среди запаха крема, эха шлепков и собственного прерывистого дыхания. А разум так и был где-то в космосе, оставив тут только оболочку.