Лепестки роз у твоих ног

Голова болела так, что Антон хотел её оторвать и выкинуть — не образно, а так, как будто единственный путь вернуть нормальность — отбросить череп с его тяжестью и гулом; всё внутри звенело, стучало, как плохо настроенный колокол. Во рту казалось, будто в нём развернулась пустыня: язык прилипал к нёбу, горло — сухое, как бумага, и каждый глоток казался невозможной задачей. Так плохо ему ещё не было никогда; ощущение оказалось новым и предельно непривычным — тяжёлым, как воск, растекавшимся по всему телу. Наверное, это было первое его похмелье, хотя в силу молодого возраста у него ещё ни разу не случалось ничего подобного, как бы он ни выпивал раньше; до сей минуты организм будто хранил иммунитет, а теперь он рушился лавиной. Веки были тяжёлые, резкие, как две мокрые тряпки, которые кто-то положил на глаза; но всё же, с трудом открыв их, он тут же застонал от боли: солнце, и без того неяркое в октябрьском утре, било в глаза, делая мир резким и чужим. Подняв руку, тоже очень тяжёлую, он провёл ладонью по лицу — по коже текли солёные следы вчерашних эмоций, пальцы смяли щёки, и на миг мелькнула мысль: если унять шум в ушах, можно вспомнить, как всё было. Но мысль растеклась, и зрение снова поплыло. — Проснулся? — вдруг раздался женский голос, ровный, удивлённый и убеждённый одновременно. Вицин всё же открыл глаза и уставился на Питрачук, которая стояла над ним со стаканом воды. В её лице читалась усталость. Антон огляделся по сторонам. Квартира была маленькой — однокомнатная, где каждый предмет служил выживанию одного человека. На стене висел телевизор, возле которого стопкой лежали журналы с яркими обложками; на диване — плед, местами потёртый, его цвет уже утратил насыщенность; журнальный столик уставлен чашками и недопитыми стаканами; в углу стоял шкаф, на нём — ряд дешёвых духов и флаконов, которые говорили не о роскоши, а о попытке создать себе настроение; на стуле у окна висел лифчик — небрежно брошенный, как знак того, что здесь живёт не семья, а одиночество, вынужденное работать ради еды и крыши; на полке — пара книг, придавленных пачкой презервативов и косметичкой. Вещи аккуратно разложены так, чтобы не привлекать лишнего внимания — экономия пространства и безопасная дистанция от чужих глаз. Это было не убогое жилище, а продуманная защита: здесь не оставляют места романтике, но и не прячут человеческое тепло совсем — в углу стояла маленькая рамка с фотографией, где она ещё школьница. Рядом лежала пластмассовая коробочка с таблетками и пара салфеток — детали, от которых пахло и заботой, и суровостью жизни. — На, выпей, — она протянула ему стакан с водой и таблеткой, и в её жесте было столько практичности, сколько может быть в руке человека, который привык чинить последствия чужих падений. Парень приподнялся и тут же застонал от боли в пояснице; сам поворот корпуса отдавался жгучей стрелой в крестец, и он тихо зажал бок рукой. — Больно? — Ага, — сморщился Антон и запил таблетку, делая глоток за глотком: вода, как будто он пытался ею вернуть целостность. — А чё я тут делаю? Наташа нахмуренно посмотрела на него и села на край дивана, поправляя свой длинный шёлковый халат; в её движениях была отточенная экономия жестов: она знала, что слова лучше взвешивать, а не рассыпать их по углам комнаты. Если бы Антон чувствовал себя нормально, он бы смутился и даже застеснялся, но не в этом состоянии. — Ну, не удивительно, что ты ничего не помнишь, — тяжело вздохнула Питрачук, забирая пустой стакан и ставя его на журнальный столик у дивана; звук — почти керамический удар — резонировал в тишине, как маленькая печать правды. — Ты зачем вчера обдолбался какой-то дрянью? — Обдолбался? Я ничего не принимал, я только пиво пил… — растерянно сказал Антон, глядя на необычно взволнованную Наташу; пальцы его нервно сжимали край футболки, будто он пытался удержать себя от того, чтобы не упасть снова. Он искренне думал, что всё дело в алкоголе; память стерлась, но он не мог представить себе, что есть другое — более тёмное вмешательство. Питрачук поджала губы, смотря на Антона; в её взгляде читалась какая-то жалость и сочувствие — не постановочное, не показное, а то, что бывает, когда видишь в человеке себя. — Понятно… — вздохнула она, переводя взгляд на окно, будто там, за стеклом, ей открывался какой-то ориентир на плохую погоду; она словно отмечала что-то в голове, собирая факты, как врач собирает симптомы. — Я вчера тебя нашла в туалете со спущенными штанами… и с лужей спермы под тобой… Вицин шокированно посмотрел на Наташу, надеясь, что она шутит; глаза его снова хотели закрыться, но он держал их открытыми, как будто боялся, что если закроет — и правда рухнет в бездну забвения. Он ничего не помнил, словно память была выбита пластом тумана; последние осколки воспоминаний — как карточки, рассыпанной колоды: он помнил только, как на кухне смотрел, как парни наперегонки опрокидывают в себя водку, потом Абрамов дал ему виски — и дальше чёрная дыра забвения. Он думал: «Я просто был пьян», но в голове не укладывалось: как это — чтобы кто-то ему что-то подмешал? Как наркотик? Это казалось из области кино, а не его жизни. Но пустота в памяти жила своей собственной болезненной жизнью: она давала ему ощущение вины за то, что он не помнит, и страха — потому что незнание казалось хуже, чем знание. — Что?… — прошептал Антон губами; голос закачался глухо, словно внутри была пустота, пустота такая, как когда тебя растоптали и только тонкая искра надежды остаётся — что это неправда. Его слова были тихими, как просьба, адресованная к самой жизни: «Это не могло случиться со мной». — Антон… тебя изнасиловали, — сказала Наташа, не спросив, а утверждая; в её тоне было огромное сожаление, но и безжалостность факта — как у врача, который говорит страшную правду, потому что от неё нельзя уходить. Словно она такие новости сообщает каждому встречному, словно видит проблему каждого человека, который скрывал что-то под маской, а она видела и говорила. Только Антон даже подумать не мог, что такое может случиться: в его ещё детском мире, где он хотел казаться взрослым, невозможно было представить, что с ним, с парнем, может произойти такое — это казалось выдумкой, сюжетом дешёвого фильма, а не жизнью. Шок выбил всё изнутри, не оставляя места даже для отчаяния; он сжимался в себе, как губка, впитывающая слишком горячую воду. Может, будь он девочкой, он бы истерил и реагировал по-другому; но он парень, у которого в голове были другие модели реагирования, и мысль о том, что мужчин тоже могут насиловать, показалась ему чудовищно чуждой и невозможной. Это был удар по его самоощущению и тем представлениям о себе, которые строились годами. В то же время в голову вонзались какие-то обрывки, словно кадры из фильма: маска «Крик», руки, зеркало, вода, поцелуй — обрывки, которые никак не ложились в стройный сюжет, а скорее были как камни в брюшной полости: больно и бесполезно. А может, это и был фильм — реальность размывалась, а ощущения становились сильнее: тело помнило животную потребность, своё собственное яростное стремление, он помнил своё желание, своё первобытное стремление к сексу, такого сильного, какого ещё не испытывал. От этого ему становилось только хуже: тошнило и мутило, чувства смешались, и ничто уже не было белым или чёрным. — Ты был вообще не в адекватном состоянии, — продолжила тихо Наташа, и в её голосе была усталость наблюдателя: — я еле тебя одела, поэтому решила не везти тебя домой в таком виде и привезла к себе. У тебя ведь мама дома… — она глянула на часы, потом снова на него; в её словах слышалась и просьба не паниковать, и подталкивание к осознанию. — Да, хорошо, что к себе привезла, спасибо… — бесцветно сказал Антон, потому что в губах не осталось эмоций, только сухой вкус утреннего воздуха; благодарность звучала тускло, словно монета, брошенная на пол — нужная, но холодная. Питрачук медленно кивнула, глядя на Вицина, который, судя по всему, ещё не понял до конца, что с ним произошло; его глаза блуждали по квартире, цепляясь за предметы, за запахи — ища якоря. — Постарайся вспомнить, кто это был, — аккуратно сказала Наташа; в её просьбе слышалась не только забота, но и маленькая, практическая надежда: — в лучшем случае можно будет заявление написать. Глаза Антона ещё больше расширились; он смотрел на блондинку. Она казалась сейчас строгой, но доброй. Он надеялся, что это всё кошмар, который вот-вот растворится. — Да кто в таком сознаться захочет?! — встряхнулся Антон, и в голосе его проскользнула паника: — что, в жопу выебли? Мне такой славы не надо. Это же пиздец… — Тебя изнасиловали, Антон, а перед этим наркотой накачали, — хмуро сказала Наташа. — Нельзя о таком молчать: кто бы это ни сделал, он должен ответить! — Нет, — резко сказал парень, — нет, я не хочу, чтобы кто-то об этом знал… и ты не говори, ладно? Это была не только просьба, но и отчаянный жест самосохранения: в нём слышался страх социального клейма, смешанный с нежеланием разрушать жизнь матери и собственную репутацию. Он боялся последствий, рождённых общественным осуждением и насмешками; это было ясно и обнажённо, как рана. Питрачук цокнула языком и помотала головой, явно недовольная глупостью подростка; в её голосе слышался упрёк, но не жестокий: она знала цену открытости и боялась за него. — Я не скажу, — всё же выдохнула она, — но лучше бы ты заявление написал. Вицин попытался улыбнуться, но улыбка получилась вымученной, трещащей по швам — она ничего не лечила. Блондинка встала с дивана и подошла к окну, открывая его. В её движении было что-то почти ритуальное. Достала сигарету и чиркнула зажигалкой. По комнате прошёл дым, густой и тёплый; его запах ударил в нос Антону и вызвал едва заметное жгучее желание покурить — одна из тех сильных, простых потребностей, которые возвращают к телу. Он со стоном поднялся, хватаясь за поясницу, которая нещадно болела, а также болела задница — память тела оставила следы. Каждое движение отзывалось тянущей болезнью; он медленно пошёл к окну, шатаясь, словно учился ходить заново. — Я дам тебе мазь, там себе… всё обработай… — сказала Наташа, глядя на то, как он ковыляет к окну. Предложение было практическим, но в нём звучала забота: не только утешение, но и помощь телу вернуться к целостности. Парень покраснел, но кивнул. Он достал из пачки сигарету и тоже подкурил; дым укусил горло, и голова тут же закружилась, как это бывает, когда утром куришь на голодный желудок — странный контраст между тяжестью и спасительной остротой табачного дыма. — Есть предположения, кто это мог быть? — осторожно спросила блондинка, всё так же хмурясь. На её лице возникала складка между бровями, когда она их сводила; эта морщинка была знаком того, что она включила аналитический режим: надо собрать факты. Антон обратил внимание на этот жест: она всегда так думала, как будто вчитывалась в мир до деталей. — Нет, — хрипло сказал Вицин, выпуская дым в окно. — И надеюсь, что я его не знаю. — Может, это и хорошо, — кивнула Наташа, отворачиваясь к окну. — Главное, не загоняйся и не вздумай резать себе вены. — Я что, долбоёб, чтобы заниматься такой хуйнёй? — возмутился Антон и скривился; горячая реакция была в значительной мере стыдом и негодованием, смешанными с сдерживаемой яростью; самовыпивания он точно не планировал. Мысль о саморазрушении казалась абсурдной и чуждой. Возможно, это и к лучшему, что он ничего толком не помнит: незнание — мягкая вуаль против той жестокой правды. Но он знал только одно: фильм «Крик» он в жизни больше смотреть не сможет. — Если тебе захочется высказаться, поговорить об этом, ты знаешь, где меня искать, — сказала Наташа и вдруг улыбнулась, тепло, словно смотрела на своего ребёнка, которого очень сильно обидели. — Мой номер у тебя есть? — Есть, — кивнул Антон, туша сигарету об пепельницу. — Ну, я домой пойду, а то мать там, наверное, уже рвёт и мечет. — Давай, — кивнула Наташа, закрывая окно. Антон вышел в коридор, натягивая куртку; полный комплект одежды стал для него доспехом, который не спасает, но даёт видимость движения вперёд. Халат он где-то уже потерял, но хоть куртку не посеял — это было маленькое утешение, слабая победа в череде поражений. Наташа появилась в коридоре, когда он уже надевал кроссовки; она протянула ему запечатанную коробку с мазью и упаковку таблеток. — Вот, держи, — сказала она. Парень взял и тут же засунул всё в карман, словно боялся, что кто-то увидит. — Если не разберёшься, что и как этим пользоваться, звони… но там инструкция есть, так что, думаю, разберёшься. Вицин ещё сильнее покраснел и кивнул, опустив голову; в походке его чувствовались страх и растерянность, но всё-таки он вышел из квартиры. На лестнице в голове грудой скручивалось нечто острое, неназываемое: тоска, в которой смешивались усталость и недоверие к самому себе. Душе было плохо — настолько плохо, что хотелось выть, не просто плакать, а издать звук, большой и тягучий, который вырвал бы наружу всё, что застряло внутри. Он ступал по холодным ступеням, а в голове оставалось только одно: как вернуть ту часть себя, что осталась в той ванной? Как понять, что это было и кто это сделал? Как жить дальше? Эти вопросы, без ответа, крутились, как острые камни, и причиняли боль. Аккуратно вставив ключ в дверь, Антон провернул замок и шагнул в квартиру. Его встретил знакомый запах благовоний, густой и сладковатый, — этот аромат всегда говорил о том, что мать дома. Парень, осторожно стягивая кроссовки у порога, почти незаметно для себя стиснул зубы, стараясь не поморщиться: поясница отозвалась тупой, рвущей болью. Он всеми силами пытался сохранить обычный вид — только бы не выдать себя перед матерью. Из глубины квартиры послышались шаги, и уже через секунду в коридоре появилась Валентина. Она скрестила руки на груди — привычное движение, когда была недовольна. Светлые волосы были собраны в замысловатую гульку, на носу — очки, из-за которых строгая мать выглядела немного смешной, хотя в её взгляде сейчас не было ничего смешного. — Ну и где тебя носило? — строго спросила женщина, останавливаясь напротив сына. — Прости, мам, — почти автоматически выдал Антон, не придумав ничего умнее. Он снял куртку и повесил её на крючок, чувствуя на себе тяжёлый, цепкий материнский взгляд. — Мог хотя бы позвонить, — не отступала Валентина. — Так ты, мало того что мне сам не позвонил, у тебя ещё и телефон отключён! Антон сунул руку в карман джинсов, достал старенький айфон и, взглянув на экран, увидел, что он и вправду разряжен. — Батарея села, — бесцветно ответил он и, не вдаваясь в подробности, прошёл в зал. Мать сразу пошла следом, и её голос, полный упрёка, звучал за спиной, будто радио, которое никто не выключает. Слова пролетали мимо, влетали в одно ухо и вылетали из другого. Он их слышал, но не слушал. Сейчас ему было не до того — не до мелких ссор, не до её привычных нотаций. У него внутри всё было перекошено, словно скребли когтями по живому. Душа молчала, но это молчание было тяжелее крика. Самоуважение зарывалось само в себя, как дохлая собака в землю. И даже то мужество, которым он пытался всегда казаться, теперь валялось где-то в стороне — ненужное и жалкое. — …У тебя экзамены на носу, — продолжала Валентина, не замечая его пустоты. — Ты как ЕГЭ собираешься сдавать? И в школу сегодня не пошёл. Ох, Антон, что же ты делаешь… — Прости, мам, — снова механически отозвался он. Стоял в зале, будто потерянный, и не решался сесть на диван: знал, что если сядет, поморщится от боли — мать сразу что-то заподозрит. — Всё, Антон, я нанимаю репетитора! — строго произнесла Валентина, сжав губы и уставившись на сына. — Хорошо, — только и выдохнул парень. Даже возражать не стал. Её глаза округлились от неожиданности. Обычно такие разговоры заканчивались скандалом, его упрямством, шумными спорами. А тут — без сопротивления. Слишком легко. Что-то в этом было не так, и материнское сердце сразу встревожилось. Внутри кольнуло, будто чуткое предчувствие подсказало: с её мальчиком что-то случилось. Она подошла к нему ближе, осторожно положила ладони на его плечи, потёрла их, заглянула в лицо. — Сынуль, всё хорошо? — голос её смягчился, в нём было больше тревоги, чем строгости. — Да, мам… вчера просто перебрал, вот и плохо ещё, — солгал Антон, стараясь изобразить лёгкую улыбку. Но в глаза матери смотреть так и не смог. — Ох, алкашня ты мелкая, — тяжело вздохнула Валентина, но с добротой. И даже улыбнулась. — Ладно, иди в душ, а то так несёт от тебя — ужас просто. — Угу, — кивнул он и направился в ванную. Даже в свою комнату не заглянул. Хотелось смыть с себя вчерашний день, как будто вода могла унести всё это унижение в трубы и оставить его чистым. — И одноклассник твой звонил, — бросила Валентина ему в спину. — Енисей. Вы там проект делаете, сказал, чтоб ты сегодня к нему пришёл. — Ага, — равнодушно отозвался Антон, уже открывая дверь в ванную. — Такой хороший мальчик, — продолжала мать из коридора. — Вот всегда он мне нравился. Вот с ним лучше бы и дружил, чем со своей шпаной. Антон только качнул головой и закрыл дверь за собой. Мать действительно была в восторге от Абрамова. Он нравился всем взрослым — воспитанный, умный, интеллигентный, настоящий «пример для подражания». Иногда Антону даже казалось, что Валентина была бы счастлива, если бы её сыном был не он, а Енисей. И это чувство жгло изнутри. Но сейчас у него не было сил даже на ревность. Не было смысла думать о том, что Абрамов увёл у него девушку или нравился его матери — всё это вдруг оказалось пустым и ничтожным. Антона раздавливали совсем другие переживания — тяжёлые, липкие, такие, что внутри он медленно и тихо умирал, пытаясь хоть как-то удержаться на поверхности.