Лепестки роз у твоих ног

После душа, где Антон, краснея и кусая губы, осторожно обрабатывал своё тело мазью, ему действительно стало чуть легче. Он двигался медленно, неловко, словно боялся случайным движением задеть больное место. Каждое прикосновение напоминало о вчерашнем, но мазь обжигала приятным холодком, и боль постепенно уходила. Хоть физически ему стало лучше, в душе облегчения всё равно не наступило. Хотелось, чтобы существовала такая же баночка с чудодейственным кремом, но уже не для тела, а для сердца: намазал бы один раз — и вся грязь внутри растворилась, исчезла. Но такой мази не существовало. Весь день Антон провёл в своей комнате. Он не открывал учебники, не брал в руки телефон, даже музыку не включал. Просто лежал на спине и смотрел в потолок. Он смотрел так семь долгих часов подряд, и это время текло вязко, будто сгущённый мёд. Мысли кружились в голове, но не складывались в слова и не становились цельными. Была только пустота, тяжёлая и липкая. Казалось, что если бы он исчез прямо сейчас, никто этого даже не заметил бы. Мысли о том, что нужно идти к Абрамову, вызывали глухое отторжение. Ни до какого проекта ему не было дела, и уж тем более — ни до Енисея. Всё это казалось ненастоящим, пустым, лишённым смысла. Но Валентина, почти пинками, выгнала его из дома. Она не понимала, что творилось с сыном, и просто видела: он опять пропускает школу — значит, снова всё пускает под откос. В её глазах это была ещё одна угроза, ещё одна неудача. Она требовала, чтобы он хотя бы проект не завалил. Антон шёл по улице, держась за лямку рюкзака. Идти было тяжело, но не из-за физической боли — в душе не осталось никаких сил. Он не чувствовал раздражения, не злился ни на Енисея, ни на его вылизанный подъезд, где пахло дорогим ремонтом и благополучием. Всё было всё равно. Мир будто выцвел, перестал иметь значение. Он даже подумал, что, наверное, так и выглядит взросление: когда настоящий, сокрушительный «пиздец» обрушивается на тебя, и всё, что раньше казалось важным — оценки, контрольные, чьи-то глупые сплетни — вдруг превращается в пыль. Только вот Антон не хотел взрослеть таким образом. И, наверное, никто бы не захотел. Дверь квартиры открылась почти сразу, как только он позвонил. Перед этим внутри что-то громыхнуло, будто что-то упало. Резкий сквозняк ударил в лицо, и на пороге появился Енисей. На нём были только чёрные джинсы, а торс оставался обнажённым. Антон машинально отметил: тело у него действительно хорошее, подкачанное, хотя ещё чуть угловатое, подростковое. В руке — бокал виски, в зубах — тлеющая сигарета. Картина выглядела так, словно Енисей жил взрослой жизнью, о которой Антон только слышал. — Привет, — сказал он равнодушно, но тут же осознал, что пришёл явно не вовремя. Может, у одноклассника свои дела, и ему сейчас не до проекта. Мысленно выругался: надо было хотя бы написать заранее. — Мама сказала, ты звонил… чтобы я зашёл. Енисей ухмыльнулся как-то хищно, уголки его губ дрогнули, и он слегка отступил назад, приглашая войти. — Ага, — только и бросил он. Антон шагнул в квартиру, стянул кроссовки. — А тебе точно до химии? — с лёгкой иронией спросил он, снимая анорак и вешая его на крючок. — Химии? — переспросил Абрамов, будто впервые услышал это слово, нахмурив брови. Но тут же, будто вспомнил, спохватился: — А, да… да, заходи. Антон прошёл в зал. Енисей наклонился к журнальному столику, стряхнул пепел в пепельницу, сделал затяжку и посмотрел прямо на него. Его взгляд был каким-то странным, настойчивым, будто он что-то скрывал, но при этом хотел, чтобы Антон это заметил. Парень достал из рюкзака ноутбук, устроился с ним на коленях, но не мог избавиться от тяжёлого взгляда Енисея. В его серых глазах всегда было что-то колючее, но сейчас они казались совсем другими — безумными, почти хищными. — Ты чего? — нахмурился Антон, передёрнув плечами, словно пытался сбросить с себя это напряжение. — Ничего, — ответил Енисей и уголками губ ухмыльнулся ещё шире. — Пить будешь? — Давай, — осторожно согласился Антон. — Воды. Абрамов усмехнулся и ушёл на кухню. Антон лишь покачал головой, удивляясь странному поведению одноклассника. Парень бегло осматривал комнату, взгляд его скользил по светлым, будто вымытым стенам, по хаотично заставленному журнальному столику, где валялись пачка сигарет, какие-то обрывки бумаг, спичечный коробок… и — маска. Белая, мёртвая, с безмолвно разинутым ртом и чёрной тряпкой, ниспадающей вниз. Маска «Крик». Взгляд будто споткнулся о неё и уже не мог отвести глаз, словно в этой белизне зияло что-то, затрагивавшее самое нутро. Позвоночник словно сжало раскалённой проволокой, и Антон сам не заметил, как встал, будто его подняла чья-то чужая воля. Руки, дрожащие, как в лихорадке, потянулись к предмету. Он взял маску. Она была холодная, пластик обжигал ладони каким-то неестественным холодом, и этот безглазый, вытянутый в безмолвном крике лик теперь был у него в руках. Глупо, конечно: такие вещи можно купить где угодно, они лежат у многих, и в этом нет ничего особенного. Но в груди Антона всё обрушилось — маска не была просто пластиком. Она стала символом, чем-то вроде врат, ведущих в тот кошмар, из которого он пытался вырваться и о котором мечтал забыть. И в тот момент резкий, надрывный звук разорвал тишину: хрип, дребезжание динамиков. Антон вздрогнул, почти выронил маску, резко повернувшись на источник звука. На экране телевизора вспыхнуло изображение — сначала размытое: чья-то спина, смазанный силуэт. Сердце Антона дернулось, но разум ещё пытался цепляться за надежду: может, это случайное видео, запись, не имеющая к нему отношения. Но чем дальше оно шло, тем сильнее в душе нарастала липкая, глухая паника. Из динамиков раздалось то, что невозможно было перепутать: стоны. Тяжёлые, сдавленные, прерывистые всхлипы. Его тело сковало, словно все мышцы сразу стали каменными. Даже зубы начали предательски стучать, как от холода, но это был не холод — это был животный страх, пробравшийся в самую сердцевину. А потом… он увидел. Сначала макушку светлых волос, таких до боли знакомых. Потом лицо — его лицо. В зеркале. Глаза полуприкрыты, щёки горят, губы приоткрыты и распухли от поцелуев или укусов. Он — он сам, со стороны, с выражением, которое никогда не должен был видеть никто чужой. И за спиной — фигура в маске «Крик», толкающаяся в него. Движение — резкое, властное, и он — на экране — выгибается, стонет, подаётся навстречу и тут же срывается на крик, после которого тело расслабляется. Мир перевернулся. Антон смотрел на себя самого, но не узнавал. Это был не он, это было чужое существо, низведённое до куска плоти, дёргающееся в руках призрака в маске. И самое страшное — это было запечатлено, зафиксировано навсегда. Больше нельзя было отрицать, оттолкнуть, стереть. В груди сердце колотилось так яростно, что, казалось, сейчас прорвёт рёбра и вырвется наружу. В висках пульсировала кровь, голова пошла кругом. Руки дрожали мелкой дрожью, пальцы словно оледенели, будто он вдруг оказался на морозе в одной рубашке. Но нет — он здесь, в комнате своего одноклассника. И именно здесь, на огромном экране, сейчас крутилось видео с ним. С ним. — Нравится? — раздался за спиной ленивый, насмешливый голос. Антон резко обернулся. Перед ним был Енисей. Сигарета в его руках дымилась, а взгляд блестел чем-то жутким, почти нечеловеческим. Он приближался медленно, как хищник, играющий с добычей и наслаждающийся каждой секундой её ужаса. — Эх, смотрю, наверное, уже раз пятьдесятый, если не больше, — продолжил он с ухмылкой. Вицин дрожал всем телом, даже волосы на голове, казалось, вибрировали вместе с кожей. Он качал головой — мелко, отчаянно, словно пытаясь отрицать реальность, но ноги не слушались. В глазах застыл панический ужас — такой чистый, такой первобытный, будто он увидел то, что человеческий разум в принципе не способен выдержать. — Ты так сладко кончаешь, — тихо, почти интимно произнёс Енисей, нагибаясь ближе и выдыхая дым прямо в лицо. Его пальцы лениво нажали на кнопки пульта, и кадры на экране дёрнулись, перематываясь и вновь показывая самое сокровенное, самое унизительное. — Красота. Собственный стон вырвался из динамиков за спиной — снова и снова. Антон хотел зажать уши, заглушить всё это, выцарапать звук из головы ногтями. Хотел ослепнуть и оглохнуть, лишь бы не видеть и не слышать. Но он стоял скованный и мог только смотреть на Абрамова, который улыбался, словно показывал любимый фильм. — Что… откуда? — с трудом прохрипел Антон. Слова застревали в горле, рвались через силу, обдирая связки. Енисей блеснул зубами, прикусил нижнюю губу и чуть отстранился — легко, непринуждённо, будто это была обычная беседа. Он прошёл за спину Антона, щелчком пальцев затушил сигарету о пепельницу, а потом наклонился к уху: горячее дыхание обожгло кожу. «Снег сможет меня согреть Ты помоги ему Душу мою отпеть здесь некому будет» — А я снимал это, — произнёс он насмешливо. Холод прокатился по позвоночнику Антона. Но Енисей не остановился, наклонился к другому уху и сказал ещё ближе, ещё горячее, почти касаясь губами: — Я и ебал… не узнал? Абрамов вышел из-за спины и встал напротив — весело, легко, без малейшего следа смущения. Он аккуратно забрал маску из дрожащих рук Антона и поднял к своему лицу, наклонив голову под странным, жутким углом. «Сном белым к тебе приду В мысли твои войду Там для себя приют найду» И в этот миг у Вицина всё оборвалось. Он будто лишился почвы под ногами. В голове не умещалось, что это сделал именно он — Енисей. Парень, ровесник, такой же подросток. Разве он мог быть настолько жестоким, настолько хладнокровным, чтобы превратить это в спектакль? За что? Почему? В голове всплыли его давние слова: «Не нарывайся, я могу устроить тебе такие проблемы, что потом прощение на коленях просить будешь». И теперь стало ясно: вот они, его «проблемы» — не пустая угроза, а реальность, воплощённая в плоти и крови. Но разум Антона всё равно сопротивлялся: он не хотел верить. Не хотел признавать, что всё это действительно произошло. Внутри смешались ярость, страх, унижение, отчаяние — они переплелись в тугой, невыносимый клубок, который давил на сердце и рвал его изнутри. «На моей луне я всегда один Разведу костёр, посижу в тени На моей луне пропадаю я Сам себе король, сам себе судья» И тут ярость пересилила. Она затмила рассудок, залила глаза кровавым туманом, дала силы, которых он никогда в себе не ощущал. Он резко бросился вперёд. Енисей не ожидал, оступился, и они вместе рухнули на пол. Антон, оседлав его, занёс кулак и со всей силы врезал в лицо. Внутри взорвалась не только злость: в этом ударе был весь ужас, вся боль, всё унижение, сгустившееся в один отчаянный выплеск. «Свет слабым лучом в окно Сколько ему дано? Мне уже всё равно, но голос надежды Вновь машет своим крылом Падая вниз дождём И я опять вхожу в твой дом» Но Абрамов оказался не таким уж беззащитным. Мгновение — и он перехватил руку Антона, сжал, остановил замах. — Сука! Сука ты! Пидор ёбаный! — орал Вицин, захлёбываясь собственным криком и поднимая вторую руку. Он успел лишь вскользь зацепить скулу Енисея, оставив красный след, но и эта рука тут же была поймана. «На моей луне я всегда один Разведу костёр, посижу в тени На моей луне пропадаю я Сам себе король, сам себе судья» И вот — рывок, и они уже поменялись местами. Антон оказался под ним. Абрамов — тяжёлый, сильный — навис сверху, прижимая его руки к полу и не оставляя ни малейшего шанса вырваться. Его колени упёрлись в бёдра Антона, полностью блокируя любое движение. «На моей луне я всегда один Разведу костёр, посижу в тени» «За что? Почему он? Почему?» — рвалось в голове у Антона, мысли натыкались друг на друга, как бешеные птицы, запертые в клетке. «Лучше бы… лучше бы он отдал меня своим шестёркам! Пусть бы били, ломали, унижали… но не он! Нет, не он! Я ведь… я ведь считал его другом! Другом!» «На моей луне Я сам себе король, сам себе судья» И только сейчас, прижатый к полу, он осознал — да, он действительно считал его другом. Как бы ни прятал это от самого себя, как бы ни отрицал, но в глубине души всегда восхищался Енисеем. Невозможно было не восхищаться: сильный, уверенный, такой, к каким тянется каждый подросток, мечтая оказаться хоть на шаг ближе к этому свету. «Ведь он не такой… он хороший. Хороший, не мог! Нет, не мог!» — истерично колотилось в голове, срываясь в беззвучный внутренний крик. «Блеск этих волшебных глаз Околдовал меня Будто бы в первый раз я их понимаю» Антон помнил, как гордился, что именно он был рядом с Абрамовым. Что мог назвать его своим другом. Что именно этот парень, лидер, почти легенда среди их, подростков, видел в нём не пустое место, а что-то большее. И Вицин грелся этой мыслью, гордился, верил, что у него есть человек, который придёт на помощь в любой момент — день это будет или ночь. И теперь… этот же человек оказался тем, кто разорвал его изнутри. «За что? Неужели это стоило того? Стоило так мстить?» — металось внутри, и каждая мысль обжигала, словно паяльником. Вицин бился в руках Енисея, но его силы были жалкими по сравнению с железной хваткой. — Можешь называть это как хочешь, — жёстко сказал Абрамов. «Смерть я обниму рукой И только с ней одной Я поделюсь своей мечтой» Слова резанули по нервам, как лезвие. Антон даже замер, не понимая, к чему это было сказано. И только потом, с ужасом, понял: все свои мысли он произносил вслух. Его внутренние крики, его отчаянные вопли стали достоянием этого палача. — …хочешь — называй местью. Но это уже случилось, и ничего не сделать. Серые глаза Енисея смотрели в него так, что Антон терялся. В этих глазах не было одной краски — там смешалось всё: злость и что-то почти нежное, безжалостность и странное, мучительное тепло. Взгляд хищника, который при этом гладит свою добычу, будто бы извиняется за то, что не собирается отпускать. «На моей луне я всегда один Разведу костёр, посижу в тени» И вдруг, неожиданно, Абрамов ослабил хватку. Он отпустил одну руку Антона. Тот сначала даже не поверил, но тут горячая ладонь коснулась его щеки. И только тогда Вицин понял, что всё это время плакал: горячие слёзы стекали по лицу, смешивались с потом, и щеку обожгло от чужого прикосновения. — Хотел, чтобы мне хуёво было? Мне хуёво! — хрипло сказал Антон, и его голос сорвался, как рваная ткань. — Зачем на видео снимал, если всё равно собирался показать, что это был ты? Для пущего эффекта?! — Нет, — спокойно и серьёзно ответил Абрамов, всё так же поглаживая его щёку. — Не для эффекта. «На моей луне пропадаю я Сам себе король, сам себе судья» — Что ты хочешь? — выдохнул он, сердце сжалось. Где-то внутри шевельнулось понимание, к чему он клонит. Енисей перевёл взгляд на его губы. Движение было медленным, выверенным. Он наклонился ближе. Антон дёрнулся, выгнулся под ним, вцепился затылком в пол, будто хотел провалиться в него, лишь бы избежать. Страх сдавил грудь, сердце забилось, готовое разорвать клетку. Он боялся — до ужаса, — что тот сейчас его поцелует. Но Абрамов не коснулся губ: он остановился в миллиметре, оставив пространство, в котором уже чувствовалось чужое дыхание. — Тебя, — прошептал он. Голос был серьёзным, спокойным, без привычной усмешки или яда. В нём звучало что-то страшное своей простотой, будто истина, произнесённая без прикрас. Антон заморгал, дыхание сбилось. — Ч-Чего? — выдавил он; слова оборвались на полпути, а затылок болезненно вдавился в пол. И тут же до него дошло, и осознание ударило сильнее, чем любой кулак. Злость взорвалась с новой силой, прорываясь наружу, как огонь из печи. — Мало, сука, было? — заорал он. — Ещё решил?! — Мало! — резко, жёстко бросил Енисей. Его голос был как хлыст. — И мне плевать, как ты на это смотришь! — Иди нахуй, понял?! — прошипел Вицин, дёргая руками, тщетно пытаясь вырваться. Злоба перерождалась в ярость; хотелось вцепиться зубами в его горло, разорвать, уничтожить. — Я не буду этого делать! «На моей луне я всегда один Разведу костёр, посижу в тени» — Будешь, — хмыкнул Енисей. Его слова были как яд, растекающий по венам. — Ещё как будешь. Если не хочешь, чтобы это видео разлетелось по всему городу… я прямо сейчас это устрою. А завтра ролик будет уже по всей стране. И каждый увидит, как ты сладко машешь задницей, насаживаясь на мой член! Мир остановился. Антон замер. В груди словно всё обрушилось разом, сердце свалилось куда-то вниз, а воздух стал свинцом. Он не верил. Не мог поверить, что эти слова произнёс он — тот самый Енисей. Тот, кого он уважал, с кем сидел за одной партой на химии, кому доверял. Тот, кто улыбался ему, кто помогал. И да, тот, кто увёл у него девушку — но даже тогда он казался сильным, правильным, почти идеальным. А теперь он был чудовищем. И только одно стало ясным до боли: Вицин не умел разбираться в людях. «На моей луне Я сам себе король…»