Лепестки роз у твоих ног

Всё происходящее казалось Антону каким-то кошмарным сновидением, той зыбкой реальностью, в которой невозможно отличить действительность от игры воспалённого разума. Бывают в жизни такие мгновения: сердце понимает — случилось что-то непоправимое, а сознание отказывается принимать. «Меня накачали и выебали в задницу. Опустили как… выебал не кто-нибудь, а Енисей. Парень, которого я уважал, который был… А теперь шантажирует меня этим». Антону было очень больно это принять. Именно потому, что это «ОН». Мысль эта, как гвоздь, вбивалась всё глубже. Было больно. Не от физической боли — та уже растворилась в тяжёлом шоке, — а от самого факта, от предательства. Именно потому, что это был «ОН». Всё словно рухнуло: мир, вера, то крошечное чувство опоры, которое всегда было связано с этим человеком. Антон мечтал только об одном: чтобы его отпустили. Лишь бы дали уйти. Чтобы оказаться подальше, остаться одному, в тишине, где можно перевести дыхание, собрать мысли, попытаться сложить из обломков хоть какой-то смысл. Ему хотелось просто выключить всё, нажать кнопку и вернуться в пустоту, где его никто не трогает. Возможно, если бы Абрамов сделал это при полном сознании, без наркоты, без изломленной воли — всё воспринялось бы иначе. Но он сделал это именно так. Специально. Он сам вогнал его в бессилие, лишил возможности сопротивляться, а теперь спокойно сидел и угрожал. Антон поймал себя на мысли: «Неужели люди бывают настолько жестоки? Неужели он способен на это?» — Отпусти, — хрипло попросил он. В этот момент будто всё эмоции отключили. Словно кто-то подошёл и щёлкнул рубильником. Он говорил голосом пустого человека, в котором больше нет крика. — Нет, — ответил Енисей, и в голосе не дрогнуло ни одной ноты. Руки его сжались ещё крепче. — Ты меня не понял? Я не отпущу тебя. Антон замер. «Он меня не отпустит? В гробу я его видал. Можно даже без белых тапочек, просто в цемент закатать разочек. Ёбнутый, абсолютно ёбнутый псих. Он хоть сам понимает, что несёт?» Но странное дело: злости уже не было. Словно её выжгло. Осталась одна только пустота. Холодная, бесконечная. — Дай сесть, — спокойно сказал он. Голос звучал непривычно взрослым, почти отстранённым, словно он разговаривал не с ровесником, а с ребёнком, которому пытается терпеливо что-то объяснить. Абрамов прищурился, заметив перемену. Поведение Антона стало слишком спокойным, и в этом спокойствии было что-то настораживающее. С опаской, будто проверяя, он разжал пальцы. Антон, освобождённый, тяжело выдохнул, отстранился и сел на пол. Он подтянул колени к груди, обхватил их руками, будто хотел уменьшить себя до точки, до крошечного узла, в котором можно спрятаться от всего мира. — Ты сейчас понимаешь, ЧТО ты мне предлагаешь? — его голос был твёрдым, лицо мрачным, и в этом взгляде было уже меньше паники, больше сосредоточенности. — Вполне, — так же спокойно ответил Абрамов. Он облокотился на руку, развалился на полу, будто разговор шёл о пустяке. Именно этого Антон и ждал. Словно на миг его вера подтвердилась — можно заставить его расслабиться, можно снизить напряжение. Пусть думает, что он контролирует всё. Вицин мысленно перебирал варианты. Закрыта ли входная дверь? Смог бы он вырваться? А потом… потом что? Да, видео может разлететься по сети. Да, Питрачук говорила о заявлении. Но позор, который хлынет на него после этого, казался куда страшнее самого преступления. Мир не простит. Он сам не простит себе. И всё же сейчас главное было одно — уйти отсюда. — А если я заявление на тебя накатаю? — вдруг бросил он, решив блефовать. Глаза не отрывал от лица Енисея, высматривая малейшую реакцию. — Накатай, — легко хмыкнул тот и вскинул взгляд. Серые глаза его сверкнули, будто просвечивая душу насквозь. — А толку? Батя меня отмажет. А вот тебе как потом жить? Да и где доказательства? На видео меня нет. Там какой-то чел в маске тебя натягивает. Я чист. Он даже развёл руки, изображая полную открытость. И будь Антон сторонним наблюдателем, а не жертвой, он, возможно, и сам бы поверил. — Зачем тебе это? — спросил он, стараясь, чтобы голос оставался ровным, хотя внутри всё сжалось в тугой ком страха. — М-м, — Енисей скривил нос, промычал, будто задумался, и лениво произнёс: — Не хочу отвечать. Можешь думать, что это месть. В принципе, думай, что хочешь. У Антона даже перехватило дыхание. Он открыл рот, хотел что-то сказать, но слова не пришли. И правда: на что он надеялся? Что тот разложит перед ним свои мотивы, объяснит, зачем всё это? Какая разница? Суть одна — он держит его в руках. И главное сейчас — выбраться. Он следил за каждым движением Енисея. Ждал момента, когда взгляд отвлечётся, когда внимание соскользнёт хотя бы на секунду. — Я пить хочу, — выдохнул он первое, что пришло в голову. — Ты мне так и не принёс воды. Абрамов качнул головой, будто раздумывая, потом всё же поднялся с пола и пошёл к выходу. Это был шанс. Антон подскочил. Бросился к двери, позабыв обо всём — о рюкзаке, о ноутбуке, о куртке, даже о ботинках. Всё потеряло значение. Только вырваться. Только уйти. Скользя по полу, он налетел на дверь, дёрнул ручку. Раз, другой, третий… но дверь была заперта. «Да что ж такое?!» Сердце ухнуло вниз. — Далеко собрался? — раздался за спиной холодный голос. Антон застыл. В эту секунду он почувствовал — вот она, смерть. Его короткая, никчёмная жизнь обрывается здесь. И даже толком ни с кем не переспал… — мелькнула горькая мысль. Он даже пожалел, что тогда не решился с Юлей. «Если вы встретили хищника, главное — сохранять спокойствие и не паниковать.» Медленно, с трудом, он обернулся. И увидел Енисея. Тот держал в руке бутылку воды. Но вода полетела в сторону, а сам он стремительно оказался рядом. Его тело навалилось на Антона, прижимая к двери. Вицин дрожал. Тело предательски выдавало страх, и дрожь отдавалась звоном в ушах. Это было страшно. Настолько страшно, как он никогда ещё не боялся Енисея. Он вообще раньше его не боялся. — Боишься, сука? — прошипел тот, ухмыльнувшись, вплотную к его губам. — Правильно. Бойся. И прежде чем Антон успел выдохнуть, чужая рука сомкнулась на его шее. Его рванули назад, в зал, поволокли, а потом бросили на диван. Енисей навалился сверху. И чужие губы сразу сомкнулись на его губах. Сминали, крушили, царапали, кусали. Антон вырывался, но чем сильнее дёргался, тем яростнее становились поцелуи. Антон захлёбывался собственным отчаянием. Каждое движение было как удар в стену: он дёргался, выгибался, отталкивал — но руки Енисея, сильные и упорные, сжимали его так, будто держали не человека, а добычу, которую нельзя выпустить ни на секунду. Губы снова и снова находили его, обжигали, сминали, оставляли болезненные следы. Зубы скользнули по шее — укус, ещё один, и ещё. От боли стало жарко в висках, а от унижения — мутило. Енисей дышал тяжело, сбивчиво, с какой-то яростной жадностью. Его словно доводило до безумия то, что Антон сопротивляется. И вот, в приступе нервного смешка или помешательства, он резко полез в карман, достал смятую фольгу, судорожно оборвал её и выдавил какую-то таблетку прямо себе в рот, а затем — снова вцепился в губы Антона. Грубый язык ворвался внутрь, и вместе с ним — какой то вкус мятной свежести. Это было настолько неожиданно, нелепо, почти издевательски абсурдно, что Вицин от неожиданности судорожно сглотнул. И таблетка оказалась у него внутри. — Что бы ты расслабился. Я сделал это в последний раз, обещаю… — выдохнул Енисей ему прямо в губы и тут же вновь их накрыл, жадно, почти болезненно, будто хотел стереть память о сказанном. И в какой-то момент Антон вдруг ощутил, что силы сопротивляться уходят. Сознание становилось мягким, всё вокруг становилось мягким. Глаза, словно камера, начали приближать и отдалять всё вокруг. Тело, предательское и слабое, перестало слушаться ненависти. Дыхание сбилось, руки обмякли. И прежде чем он успел понять — его губы ответили. Сначала чуть, неуверенно, будто случайно, потом крепче. Это было не согласие, нет — это была сдача на несколько мгновений, от которой становилось ещё хуже, чем от самого насилия. Хотелось трогать его, хотелось раствориться в нём… Поцелуи становились всё глубже, путанее, губы горели, и вместе с ними — горела голова. Енисей, почувствовав эту уступку, словно взорвался изнутри. Его руки метались по телу Антона, то прижимая его к себе так, что было трудно дышать, то рывком стаскивая одежду. Футболка оказалась сброшена на пол, ткань джинсов натянута и тут же разорвана на молнии. Всё было стремительно, судорожно, но в этом бешенстве проскальзывала какая-то болезненная нежность: пальцы дрожали, будто он и сам боялся того, что делает. Сам он тоже скинул джинсы — движения были резкие, почти лихорадочные, как у человека, которому не терпится сделать шаг в пропасть. Антон не понял, как оказался сидячим, коленями на полу, упираясь животом в диван. Всё происходило так, словно он уже не был подвластен собственному телу. Ткань под лицом пахла чужим домом, табаком, пылью, и этот запах смешивался с острым привкусом неизвестной таблетки во рту. Он не оборачивался, но ему резко захотелось раствориться, как облако, смешаться с атмосферой здесь. Енисей же выудил из ящика под рукой тюбик — холодный блеск, сжатый в ладони. Тишина комнаты казалась оглушающей, и только резкий щелчок колпачка разрезал воздух. На пальцах скользнула смазка, тёплая от жара кожи. И вот чужие пальцы коснулись самого запретного, осторожно, неловко. Енисей будто сам не верил в то, что делает: движения были то медленные и робкие, то резкие, срывающиеся. Смазка липла, тянулась, её было так много, что слышались даже хлюпанья, заполняла пустоту, и Антон вдруг ощутил, что его трясёт от смешанного чувства — и стыда, и дикого абсурдного смеха. Казалось, всё это настолько неправильно, что разум просто отказывался воспринимать серьёзно. Хотелось смеяться. Он словно был сейчас самым счастливым человеком. Захотелось рассказать Енисею все анекдоты, которые он знал, рассказать, что он делал в детстве. Как он однажды подпалил собственные брови, когда они с ребятами решили пойти в поход и развести костёр. Хотелось раскрыть всю душу, смеяться, смеяться и тонуть в собственном смехе. Хотелось стать облаком и лететь, лететь далеко-далеко. Но один не хотел, он захотел взять с собой его. — Я… я хочу летать, — выдохнул Вицин сквозь смех, — давай летать… Ты полетишь со мной? — Полечу, — прошептал Абрамов в ухо парня, — обязательно полечу с тобой. — Ты обещаешь? — с какой-то глупой и детской надеждой спросил Антон. — Обещаю… А пальцы Абрамова дрожали. Настолько сильно, что это чувствовалось в каждом движении. И это дрожание вдруг вызвало у Антона странное ощущение — будто всё это не просто грубая сила, а какой-то надлом самого Енисея. Вицин захотел раствориться в этом, раствориться с ним и стать одним целым. Словно он держал в руках не чужое тело, а единственное, что ещё связывало его с чем-то живым. И Антон поверил, поверил в то, что он с ним полетит. — Чёрт… — сдавленно выдохнул Енисей, будто самому себе. И вошёл. Резкий толчок заставил Антона выгнуться, дёрнуться вперёд. В первый миг — боль, вспыхнувшая огнём. Но уже через мгновение — другой пожар: странная, пугающая волна наслаждения, от которой по телу пошли мурашки. Он хотел закричать, сказать, что не возьмёт его с собой в полёт, улетит один, он недостоин. Нельзя так с ним — а вместо этого из груди сорвался стон, предательски низкий, полный боли и чего-то ещё, чего он сам не мог назвать. Енисей двигался, сжимая его бёдра, прижимая, зарываясь лицом в шею, целуя, вжимаясь горячим телом. Нежность и страсть в его руках переплетались так странно, что было невозможно понять, где одно кончается и начинается другое. Он брал его — но не как добычу. А так, словно сам растворялся в этом движении. И в этой бездне, в которой было и страшно, и стыдно, и больно, и странно хорошо — Антон вдруг осознал, что теряет себя. Его тело, его дыхание, его губы — всё уже принадлежало этому чужому, страшному «мы». Антон чувствовал, как каждое движение будто выбивает из него воздух. Енисей держал его крепко, слишком крепко, но в этих объятиях уже не было той яростной грубости, что была вначале. Он двигался рвано, неравномерно, словно сам задыхался, спотыкался о собственный ритм. Иногда его толчки становились резкими, почти болезненными, а через секунду смягчались до осторожной нежности, как будто он боялся причинить ещё большую боль. Антон уткнулся лбом в диван, пальцы судорожно сжимали ткань. Он хотел сказать ему что-то важное, что-то, что тот должен узнать сейчас же. Но тело предавало: из груди срывались всхлипы, стоны, смешанные с хриплым дыханием. Он растворялся во всём этом, подаваясь каждому толчку, словно они дарили жизнь. Енисей тяжело дышал в затылок, и в этих горячих, сбивчивых выдохах чувствовалось отчаяние. Казалось, он не просто брал Антона — он умолял, требовал, молил его о чём-то невысказанном. Пальцы сжимали бедро, скользили по спине, дрожали на коже. Эта дрожь не была только возбуждением — это был страх, безумие, ненависть к себе и жадность, переплетённые в один сплошной ком. — Антон… — прошептал он вдруг, и голос его сорвался, будто на грани рыдания. И снова впился губами в плечо, оставляя там обжигающие следы. Каждый толчок, каждый звук, каждый взгляд — всё это смешалось в чёрно-белую круговерть. Вицин уже не понимал, где он, не понимал, как сюда попал и зачем. Кто его сейчас имеет? И полетят ли они? Казалось, что всё это — сон, из которого он вот-вот проснётся. Но вместо пробуждения приходила странная волна удовольствия. Он ненавидел и как будто любил — это чувство, ненавидел своё тело, которое дрожало и поддавалось. И именно поэтому было так мучительно, когда его губы вдруг сами приоткрылись, и вырвался стон — долгий, надломленный, такой, что у него самого в голове зазвенело. Тело выгнулось, извергая из себя семя, и казалось, что он сейчас просто разорвётся на мелкие частички счастья. Это сломало Енисея окончательно. Он стал двигаться быстрее, жёстче, прижимая его к себе всем телом, вжимаясь до боли. Дыхание его сбилось, сердце билось так громко, что Антон слышал его кожей. — Чёрт… Антон… — выдох, сдавленный, почти крик, и в следующую секунду всё сорвалось. Его тело выгнулось, сжалось, и горячая, вязкая волна разлилась внутри, обжигая, словно клеймо. Енисей уткнулся лицом в спину Антона, захлебнувшись своим стоном, и ещё несколько раз дёрнулся, выжимая из себя остатки силы. Антон замер. Его собственное тело тряслось мелкой дрожью, как в лихорадке. Он чувствовал на коже пот, влажные поцелуи, дыхание, которое прожигало, и казалось, он мог даже почувствовать осевшую пылинку на его коже. Только глаза, горячие и влажные, впились в тёмную ткань дивана, а слёзы — то ли от боли, то ли от удовольствия — оставляли мокрые пятна на обивке. Енисей тяжело рухнул рядом, почти обняв его, словно боялся отпустить. Он дрожал не меньше, чем Антон. Его губы бессильно касались шеи, плеча, дыхание сбивалось, сердце гремело о рёбра. — Я… — начал он, но голос сел. — Я же говорил… в последний раз… И всё. Больше слов не было. Антон лежал, не двигаясь, чувствуя, как внутри его растекается тепло — чужое, ненавистное и всё же такое реальное. Он чувствовал себя, как будто на облаке, которым он должен был стать, но почему-то им стал Енисей. «Давай приколемся, пройдём по бордюру крыши Будем говорить друг другу голосом потише О том, что будем делать, как придём домой Я буду под тобой или ты подо мной» — Ты уже летаешь… Я тоже хочу, улети и меня собой возьми, — попросил Антон, растворяясь в облаке. — Возьму, — прошептал Енисей и поцеловал макушку парня. Мир качнулся. Вицин вдруг ощутил, что его тело отрывается от земли — лёгкое, невесомое, будто он действительно больше не принадлежит тяжести. Енисей поднял его на руки, и это ощущалось так странно: не крепкие руки одноклассника, а что-то иное — как будто сам воздух держал его, нёс куда-то вдаль, в ту самую бесконечность, о которой мечтал его затуманенный разум. «Давай приколемся, как будто светофора нет Пойдём вперёд под колёса на красный свет» Антон прижимался щекой к груди Енисея, ловил запах кожи, чувствовал биение сердца — ровное, но почему-то слишком громкое. Он утыкался лицом, словно хотел спрятаться, уйти в эту грудь, раствориться, исчезнуть. Всё вокруг казалось ненастоящим, зыбким, как сон, где можно лететь, но невозможно понять, куда именно. «Или поедем на автобусе куда-нибудь А денег на билет у нас с тобой как будто бы и нет» Когда Абрамов поставил его на пол душевой кабины, Антон ощутил падение. Будто облако, на котором он летел, вдруг стало тучей и пролилось дождём. Разочарование сжало сердце — он хотел продолжать летать, не возвращаться на землю. «Или напьёмся водки и пойдём к твоим родителям Или к моим и подтвердим, что ты беременна» Тёплая вода хлынула сверху, мягкими потоками обтекая тело. Она была почти ласковой, но для Антона это ощущалось чуждо: он отпрянул, пытался спрятаться, уйти от капель. Он тёрся о грудь Енисея, как ребёнок, ища укрытия. «Облако стало тучей?» — мелькнула нелепая, обрывочная мысль, и тут же утонула в потоке. «Давай в аптеке купим сотню презервативов И подарим их всем! некрасивым» Всё шло разрозненно, фрагментами, словно память отказалась складывать картину в цельность. Лишь обрывки: мягкие губы снова и снова накрывали его губы, сминая, унося дыхание. В этих поцелуях было что-то чужое, дикое, и всё же невыразимо приятное. С девушками было иначе: у них кожа — нежная, шелковистая, они пахнут цветами. А здесь — другая нежность, другая власть. Мужская сила, от которой кружилась голова. «Давай приколемся, как будто потеряли память И что друг друга не понимаем и впервые видим» И вдруг — резкий обрыв. Тот же рот, та же мягкость, но теперь губы скользнули ниже, и Антон, моргнув, увидел мутную картинку: Абрамов стоит на коленях, а его губы сомкнулись на его члене. «А вечером в кино на самый дерьмовый фильм ДА К ЧЁРТУ ОНО ВСЕ ПОШЛО, К ЧЕРТУ ЭТОТ МИР!!!» Это ощущение было слишком сильным. Гораздо ярче, чем когда это делала Юля. Тогда всё казалось механическим, неловким, а сейчас — тело будто ударила молния. Дрожь разлетелась по каждой клетке, и Антон, не в силах удержать себя, отдался этой волне, потерял контроль. Мир заискрился. «Давай крикнем в окно всё, что мы думаем об этих людях Давай рядом проснёмся, а вставать не будем» Но в следующую секунду картинка сменилась. Будто кадры фильма: вот они уже в зале, и Енисей держит его, а Антон лежит на столе. Движения — резкие, властные. Тело сотрясается от толчков, и Антон хнычет, но не в силах сказать ни слова — язык не слушается. «Давай угоним тачку и подарим её школьникам Давай приколемся, давай приколемся!» Снова обрыв. Теперь подоконник. Снова душ. Вода, холод, горячие губы. Всё повторяется, ломает и крошит. — Енисей… — всхлипнул Антон, хватаясь за широкие плечи, словно за единственную опору. Голос дрожал, надрывался, будто из него вырывали крик. — Пожалуйста… мне больно. Давай перестанем? «Как будто бы умерли мы в один день Напишем на стене кровью какую-нибудь хрень Давай не будем говорить друг с другом Ты прогонишь моего друга, а я твою подругу» — Нет, — прошептал тот, и его голос был слишком твёрдым. Одной рукой он удерживал ногу Антона на весу, другой прижимал его к кафелю, снова и снова врываясь в него. «Давай приколемся хотя бы как-нибудь Хотя бы пять минут, и люди не поймут ДА НАХУЙ ПУСТЬ ИДУТ, я не держу их тут Мне плевать, что обо мне подумают» Время перестало существовать. Антон не знал, сколько это длилось — минуты или вечность. Сколько раз всё повторялось, сколько раз он падал в боль и вдруг выныривал в удовольствие. Всё переплеталось: унижение, ужас, странная сладость. Его тело рвалось на части, взрывалось, словно солнце, которое погибает, разлетаясь осколками в пустоту космоса. «Давай приколемся, найдём иголку в стоге сена В тёплой ванне перережем свои вены Матами распишем всю кремлёвскую стену Давай приколемся, и станет море по колено Давай приколемся, возьмём "баян" и ускоримся Откинемся на спину, пеленой сна укроемся Давай приколемся, в порнухе снимемся Давай приколемся, давай приколемся!» И вдруг — ещё один обрыв. Кровать. «Когда мы оказались на кровати? Это его комната?» Мысли были чужими, размытыми. Всё было так, словно он снова смотрит кино и не понимает, что главный герой — он сам. «Создадим друг друга восковые фигуры Я откликнусь на дурака, ты на дуру Посвятим друг другу повести Давай приколемся, давай приколемся!» Енисей двигался лениво, будто сам устал, но продолжал. В нём не было спешки, не было ярости — только тяжесть, упрямое желание не отпускать. — Я устал… — прошептал Антон, еле слышно. «Давай приколемся, в рулетку русскую сыграем Но так, чтоб не один, а шесть патронов в барабане Давай приколемся, на осечку понадеемся Вдруг повезёт и мы с тобою всё же не застрелимся» — Я тоже… — отозвался Енисей, и его тело вздрогнуло. Последний рывок, резкий выдох — и горячая волна снова разлилась внутри. «Давай представим, что у нас есть крылья И что мы сможем полететь, если поверим сильно А взлётной полосой пусть станет крыша небоскрёба И пусть о нас напишут в статье про пару долбоёбов» Сколько раз это уже было? Антон не знал и не хотел знать. Всё стало неважным. Его собственное тело чувствовало только усталость. Хотелось сна, забвения. Никаких уже полётов. Он больше не верил, что Енисей — облако. Теперь он казался ему тяжёлым грузом, тянущим вниз. Но сил сопротивляться не осталось вовсе. «Взявшихся за руки, чтобы вместе разбиться С ума сошедших и себя вообразивших птицами Наши с тобой портреты будут во всех газетах Мы станем знаменитыми, жаль, что посмертно. Журналисты решат, что мы с тобой адепты Какой-нибудь нелепой секты, похую на это Просто давай приколемся, весь мир — один большой прикол Где дураки смеются над делами дураков. ДАВАЙ ПРИКОЛИМСЯ!!!!»