Лепестки роз у твоих ног

Опять это чувство. Когда же всё прекратится? Второе утро подряд Антон просыпался с головной болью и мучительной сухостью во рту. Но сегодня было хуже — теперь он помнил всё. Каждую деталь, каждую секунду. И облако, и тучи… это больше не казалось сном, бредом или глюком. Всё было реальностью. Голова ныла, но сильнее всего болела душа. Там, внутри, словно что-то разорвали и бросили в грязь. Словно его изломали изнутри — так же, как надругались над телом. Сколько раз Енисей насиловал его? Сколько раз брал снова и снова? Казалось, будто между ног сквозняк гуляет, что он его так отработал, что в его зад спокойно поместился бы кулак. Но странно, боли почти не было. Было тянущее ощущение, будто тело не его, а чужое, отдалённое, но явной боли — нет. Антон не хотел открывать глаза. С закрытыми было легче. Он лежал в этой тьме и чувствовал, что, если позволит свету коснуться себя, всё вокруг станет ещё страшнее. В темноте хотя бы можно было обмануть себя: там не было серого взгляда Абрамова, не было воспоминаний, не было чужих рук. С закрытыми глазами казалось даже светлее, чем в действительности. И вдруг — тёплая ладонь коснулась его щеки. Слишком мягко, слишком осторожно, будто боялась причинить вред. Антон вздрогнул от неожиданности, выдавая, что не спит. Сердце сжалось. Но глаза он всё же упрямо держал закрытыми. Не хотел видеть его. Не хотел встречаться с этим омутом серых глаз. — Ты не спишь,— сказал Абрамов. Не вопрос, утверждение. Голос звучал тихо, почти ласково. Невероятно нежно, как будто говорил совсем не тот, кто вчера накачал его наркотой и использовал. Антон молчал, но молчание вскоре стало невыносимым. Он медленно открыл глаза и столкнулся с тем самым взглядом. Енисей лежал рядом, опершись на бок, смотрел на него пристально, жадно, будто хотел выучить каждую линию лица, каждую черту, запомнить дыхание. От этого взгляда становилось только хуже, мерзко, паршиво. За окном уже наступало утро: солнце, пробиваясь сквозь тюлевые занавески, мягкими полосами ложилось на постель. Слишком яркое, слишком мирное утро — будто мир вокруг жил своей обычной жизнью, не подозревая, что у кого-то он рухнул. — Мне надо домой,— прохрипел Антон, сам не узнавая свой голос: он был чужим, глухим, выжженным. — Мама волнуется… — Я вчера ей написал с твоего телефона, что ты на ночь останешься у меня, — тихо сказал Енисей, словно извиняясь, почти шёпотом. Антон усмехнулся про себя, горько, безрадостно: конечно, выкрутился. Конечно, нашёл способ и там прикрыть себя. — Написал… А написал, что ты меня насиловал всю ночь? И что наркотой опять накачал? — безразлично бросил он, будто речь шла не о нём самом, а о чужой истории. Абрамов не ответил. Лишь сжал губы, и взгляд стал мрачнее. Несколько секунд они смотрели друг другу в глаза, и это молчание было тяжелее крика. Антону надоело первым: он приподнялся, и в этот раз, к его удивлению, Енисей не стал его удерживать. Просто отпустил, позволил выйти из кольца своих рук. Антон снова отметил про себя — странно, но боли почти не было. Лишь тянущее чувство в пояснице, но не жгучая боль, которой он ожидал. — Ты вчера вырубился, я не сразу заметил… Потом помыл тебя и обработал,— вдруг произнёс Абрамов. Антон застыл, осознавая сказанное. Слова врезались в сознание, и холод прокатился по телу. Значит, он… продолжал и тогда, когда Антон был без сознания. Насиловал его даже тогда, когда тело было полностью неподвижным… Как кукла. «Ёбаный псих», — пронеслось в голове. Он медленно повернулся к Енисею, но тот смотрел спокойно, даже равнодушно, будто не сказал ничего ужасного. — Ну спасибо… — пробурчал Антон, ирония и злость смешались с усталостью. Его не смущало даже то, что тот его мыл, обрабатывал. «Сам ебал — сам и лечи»,— мрачно отметил про себя. — Чем ты меня накачал… тогда и вчера? — Тогда и вчера — меф, поэтому тебе хотелось и петь, и двигаться… и секса,— сказал Енисей спокойно, словно это было обыденным фактом. «Великолепно. Просто заебись»,— с отвращением подумал Антон. Ему хотелось только одного — уйти отсюда, подальше, навсегда. — Я хочу домой,— тихо сказал он и свесил ноги с кровати. Пол был тёплым, но ему показалось, что ступил на ледяную корку. Горячая рука снова коснулась его. По спине прошёлся ладонью Абрамов — от поясницы вверх к шее. Прикосновение было нежным, осторожным, будто он хотел успокоить, но для Антона оно было ядовитым, обжигающим. Казалось, что это не рука — змея скользнула по коже. — Я тебя отвезу,— шёпотом сказал Енисей. Его дыхание обожгло шею, губы скользнули по плечу, двигаясь дорожкой к уху. Голос был мягким, почти ласковым, но слова — как холодное лезвие: — Надеюсь, мы поняли друг друга? И ты не будешь чудить… Не хотелось бы, чтобы твой зад лицезрел весь Екатеринбург. — Я понял тебя,— сглотнул Антон, стараясь скрыть охвативший его страх. Внутри всё сжалось комком, но он не позволил этому выйти наружу. Он не мог подарить Абрамову удовольствие видеть его сломленным. Пусть думает, что ему всё равно. Пусть верит, что он не добился своего. — Умница,— хмыкнул Енисей. И вдруг резко схватил Антона за волосы, заставив запрокинуть голову. В следующую секунду он впился в его губы. Поцелуй был жёстким, властным, требовательным. Енисей не спрашивал — он брал, как всегда. Его губы сминали губы Антона, дыхание смешивалось, язык настойчиво прорвался внутрь, словно хотел доказать право на власть. Антон сначала сжал зубы, пытался отстраниться, но хватка за волосы не оставляла выбора. Этот поцелуй был не просьбой — приказом. И сопротивление таяло. Он чувствовал вкус чужого рта, чувствовал ярость и страсть, которые смешивались в одном движении. Сердце колотилось, страх и отвращение мешались с чем-то ещё — тем самым странным откликом тела, которое предавало его. Он не заметил, как перестал сопротивляться, как сам подался навстречу, ответил. Сначала робко, потом — всё смелее, словно губы сами нашли свои движения. Только тогда, когда Антон уже отвечал, Енисей чуть отстранился. Но не отпустил. Их губы всё ещё почти касались, дыхания смешивались. И он улыбался — едва заметно, краем губ. Улыбка эта была тёмной, победной, опасной. Они смотрели друг другу в глаза. Их взгляды схлестнулись. У Антона — тяжёлый, мрачный, полон ненависти и усталости. У Енисея — серый омут, в котором таились и желание, и странная нежность, и безумие. И этот миг был страшнее, чем всё, что происходило ночью. Салон чёрного «Ауди» сейчас был для Вицина словно тесная клетка, в которой его везли — без права выбора, без воздуха, без надежды. Когда-то он смотрел на эту машину с восхищением, почти с детским восторгом. Чёрная, на литых дисках, мощная, гладкая, она казалась символом силы и свободы. Помнил тот первый день, когда Енисей выехал на ней к школе: вся толпа мальчишек облепила машину, стремясь хоть краем глаза заглянуть в салон. «PX 7…» — почти шёпотом переговаривались ребята, будто произносили магическое заклинание. И именно тогда, в курилке, Абрамов, играя ключами, лениво предложил: «Хочешь, прокачу?» Он произнёс это так, будто ему и впрямь было всё равно — но Антон внутри весь вспыхнул, загорелся нетерпением. Он изо всех сил пытался держать лицо, сохранять видимость равнодушия, но душа уже колотилась, как барабан, от желания быстрее оказаться в этом салоне. Тогда это казалось праздником. А теперь — казнь. Теперь «Ауди» больше не манила, не обещала дорог, свободы, скорости. Она давила, как металлический саркофаг, и хотелось только одного: доехать скорее до дома, выбраться, вдохнуть воздуха, уйти прочь — подальше от авто и подальше от Енисея. Когда за окном мелькнул родной Уралмаш, сердце у Антона дрогнуло. В груди будто что-то оттаяло, зашевелилось. Казалось, лучик слабого, осеннего солнца прорвался сквозь холодную муть и коснулся души. Ему даже показалось, что мир снова оживает. Машина плавно остановилась у родного подъезда. Вицин рывком дёрнул ручку, словно спасательный круг, как будто от этого движения зависела его свобода. Но дверь была заперта. Заперта так же, как и он сам — в ловушке. «В последнее время все двери передо мной закрыты, и ни одна не ведёт к выходу», — горько мелькнуло в голове. — Подожди,— сказал Абрамов. И прежде чем Антон успел выдохнуть, его резко притянули к себе. Губы Енисея врезались в его уста, властно и жадно. Поцелуй был похож не на ласку, а на хищное желание присвоить. Енисей целовал так, словно хотел высосать из него душу, наполниться им до краёв, сделать его частью себя. Он держал его крепко, намертво, будто Антон был дымом, который он затягивал в лёгкие. Никотин, которого не бывает слишком много. Сигарета, которой невозможно накуриться. «Выдыхай скорей мою душу наружу, ей тесно, В твоих легких так мало места.» Когда Абрамов наконец отстранился, сделал это неохотно. Его губы ещё жадно держали нижнюю губу Антона, прикусили её, задержав на миг. Только потом он медленно отпустил, выпрямился и открыл дверь. Тут же щёлкнул замок со стороны Вицина — словно немая издёвка: «Ты свободен… но поводок всё равно на твоей шее». Хорошо ещё, что салон был затонированный, и никто снаружи не увидел этой сцены. Антон выскользнул наружу, будто спасаясь из заточения. Вдохнул воздух глубоко, жадно, и холод ноября резанул лёгкие. Воздух был тяжёлый, влажный, с тонким намёком на приближающийся мороз, и от этого казался ещё более живым. Даже ледяной укус в лёгких был слаще, чем дыхание в салоне машины. Он направился к подъезду быстрым шагом, не оборачиваясь. Не хотел видеть Енисея, не хотел даже признавать, что тот существует рядом. Но вдруг остановился — прямо у входа, потому что к подъезду подходила мама. — О, приехал, — сказала Валентина. Голос её прозвучал тепло, буднично, но в нём была радость. Она смотрела на сына, а потом взгляд её упал на Енисея. Улыбка растянулась шире, лицо озарилось. — Здравствуй, Енисей, рада тебя видеть. — Здравствуйте, тётя Валя, — почти обворожительно, слишком мягко для своей природы улыбнулся Абрамов. Он шагнул к женщине и обнял её так легко, так непринуждённо, словно был самым правильным, самым заботливым другом семьи. У Антона внутри всё перекосилось. Его скрутило от этой сцены, как от чего-то лживого и мерзкого. Ему хотелось закричать, вывернуть всё наружу: «Мам, не верь ему, он — яд, он тебя обманывает, он меня держит на цепи!» Но слова застряли. Горло сжало, и вместо крика он лишь скривился, как будто проглотил ржавый гвоздь. — Как позанимались? Мой оболтус, надеюсь, не отлынивал и не скидывал на тебя всю работу? — хохотнула Валентина, заглядывая в глаза Абрамова так доверчиво, словно видела в нём не просто школьного друга сына, а кого-то безупречного, достойного, почти идеального. Антон сжал зубы. Слова матери отдавались в голове болезненным эхом. «Ога, позанимались… так позанимались, что мало не показалось. И на диване, и в душе, и где только можно. Всю квартиру “обзанимали” до скрипа стен». Его кулаки сами собой сжались так сильно, что костяшки побелели. От ярости, от бессилия, от того, что никто не видит правды. — Всё отлично, он хорошо поработал, — словно издеваясь, проговорил Енисей. Губы его растянулись в безукоризненной улыбке, а глаза смотрели прямо в Валентину — мягко, уверенно, будто в этих глазах не таилось ни тени зла. Словно он не насиловал её сына всю ночь, словно не держал его на привязи, словно не губил его изнутри. — Ну отлично, — облегчённо вздохнула Валентина. — Может, зайдёшь попить чаю? Антона пронзило холодом. В груди всё оборвалось. Он замер и повернул взгляд на Абрамова, словно цепляясь за него глазами. В этом взгляде было всё: мольба, отчаяние, тихая просьба — «Пожалуйста… не заходи. Дай мне передышку. Дай хоть немного побыть одному, со своими мыслями. Я больше не выдержу». И, что удивительно, Енисей словно понял. Как будто прочёл его беззвучный крик. Иногда Антону казалось, что он действительно умеет читать его мысли, заглядывать прямо в душу, и это пугало сильнее всего. — Извините, вынужден отказаться, нужно отцу помочь по работе, — мягко произнёс Абрамов, и с плеч Антона будто слетел невидимый груз. Он облегчённо выдохнул, стараясь сделать это так, чтобы мать не заметила. — Ох, ну ладно, — вздохнула Валентина с лёгкой тенью разочарования. — А вы сегодня в школу не пошли? Антон уже второй день прогуливает… — Да, извините, всю ночь работали над проектом, завтра уже сдавать, — виновато сказал Енисей. Его голос звучал так искренне, так убедительно, что Антон сам удивился, как легко этот псих играет роль. — Ой, не знаю, как он ЕГЭ собирается сдавать… — тяжело вздохнула мать, качая головой. — Уже и репетиторов всех обзвонила, но все заняты… — Дак… я могу с ним позаниматься, — бодро предложил Абрамов и при этом перевёл хитрый взгляд на Антона, будто дразнил его, словно говорил глазами: «Ну что, готов? Хочешь, я стану твоим учителем и дома?» — Нет, — резко нахмурился парень. В голосе было больше злости, чем он рассчитывал, но сдержаться не мог. Мысль о том, что Енисей будет «заниматься» с ним ещё и в учебниках, казалась невыносимой. «Какими ещё репетиторами? Он и так меня “учит” — методами, от которых я никогда экзамены не сдам», — пронеслось в голове. — Правда? — с восторгом воскликнула Валентина, словно вовсе не заметила отказа сына. — Было бы замечательно! Сколько ты берёшь за репетиторство? — Что вы, какие деньги? — нарочито возмутился Енисей. — Я же по дружбе… Антон скривился, как будто ему в рот сунули протухшую рыбу. От этой лжи тошнило сильнее, чем от всего, что он чувствовал до этого. — Ох, замечательно! — не скрывая радости, воскликнула мать. — Может, всё же чаю? — Нет, нет, благодарю, — улыбнулся Абрамов с вежливой непреклонностью. — Ну как знаешь. Ладно, прощайтесь, а я на работу пошла собираться, — сказала Валентина. Она наклонилась к сыну, чмокнула его в щёку и тут же повернулась к Енисею, тепло кивнув. А потом, по-домашнему лёгко, скрылась в подъезде. Мир будто сразу стал другим. Слишком тихим. Слишком гулким. Абрамов медленно шагнул ближе к Антону. Его движения были неторопливыми, уверенными, будто он знал — парню некуда деться. Енисей наклонил голову, приглядываясь к нему сбоку, и задержал взгляд на его лице. Он молчал, но от этого молчания натянулась струна тишины — тонкая, режущая, готовая в любую секунду оборваться. Антон сжал губы. Не хотел ничего говорить. Да и зачем? Смысла не было — каждое слово только сильнее связывало его по рукам и ногам. Енисей ещё постоял, будто чего-то ждал, будто хотел услышать не слова, а тишину, в которой всё сказано без звука. Потом резко развернулся и направился к своей машине. Сел в неё лёгко, привычно, и уже через секунду резкий звук мотора прорезал воздух. Чёрная «Ауди» сорвалась с места и умчалась прочь, оставив после себя только запах бензина и пустоту. А Антон остался стоять один. Один на родном дворе, где каждая деталь была знакома с детства, но теперь всё казалось чужим. Он стоял, и внутри него кипело возмущение — на мать, на себя, на мир, но больше всего — на того, кто так ловко умеет держать его жизнь в руках. Вицин и сам не понял, как ноги его повели не к собственному подъезду, а в сторону соседнего дома. Он будто не выбирал — его вела неведомая сила, какая-то внутренняя тяга, как будто там, в другой квартире, ждало что-то единственное настоящее, что могло его спасти, приютить хотя бы на миг. Он сам не мог объяснить, зачем шёл туда, что скажет, как объяснит своё появление… Просто чувствовал: туда нужно. Там есть нечто, что сможет хоть немного вытащить его из этой вязкой тьмы. Дверь открылась не сразу. Он уже почти развернулся, собираясь уйти, и в этот момент услышал щёлчок замка. На пороге стояла Наташа. Волосы спутанные — глаза сонные и недовольные, халат небрежно запахнут, на лице выражение раздражения. Но стоило ей посмотреть внимательнее, как в этом взгляде промелькнула еле заметная мягкость — будто что-то в ней дрогнуло, словно узнала в Антоне то, что другие бы и не заметили. Они не обменялись ни словом. Наташа, вздохнув, отступила вглубь квартиры, словно молча приглашая войти. Антон замялся, будто сам себя удерживал на пороге, но всё же сделал шаг внутрь. Она прошла на кухню, привычным движением щёлкнула кнопкой чайника. Вицин пошёл следом и сел за стол, ощущая странное облегчение: стены этой квартиры, обжитые, прокуренные, чужие, но такие настоящие, давали больше покоя, чем всё, что было за последнюю ночь. — Кофе будешь? — только и спросила она, открывая окно и доставая тонкую сигарету из пачки. — Нет, — покачал головой Антон. Она не стала настаивать. Просто закурила и молча затянулась, выпуская дым. Вицин поймал себя на мысли, что именно эта тишина — самая спокойная за последние дни. Словно воздух здесь был очищен от лжи, от насилия, от липкого страха. Даже если квартира принадлежала женщине, которую весь район знал по дурной славе, именно здесь он почувствовал себя в убежище. Антон поднялся, подошёл к подоконнику, взял сигарету из её пачки. «Kiss» с ментолом. Обычно он такие не любил, казались приторными, женскими. Но сейчас это не имело значения — нужно было затянуться, почувствовать дым в лёгких, хоть чем-то заполнить пустоту. Свои сигареты давно кончились. — Мне было четырнадцать, и я совсем ещё не знала, что такое жизнь, — вдруг тихо сказала Наташа, отворачиваясь к окну. Голос её стал другим: глухим, тихим, будто ветер говорил вместо неё. — Не прожила её ещё, ведь она только начиналась. Антон задержал дыхание, боясь спугнуть этот момент. Её слова были неожиданными и потому ещё более пронзительными. — Я была отличницей… участвовала в олимпиадах, учителя меня любили, я дружила, наверное, со всеми в школе… ну, ты, наверное, помнишь? — она обернулась, и Антон кивнул. Да, он помнил. Наташа была из тех, кто сияет. К ней тянулись. Она была добрая, лёгкая, отзывчивая. В каждой школе есть своя «та самая старшеклассница» — красивая, успешная, окружённая вниманием. Для младших — почти звезда. Он помнил, как они иногда шли вместе домой: он, ещё мелкий, и она, старшеклассница, разговаривавшая с ним так, будто он был ровесником. Она помогала с уроками, могла купить сигареты, когда он сам ещё боялся подойти к ларьку. Её грамоты и фотографии до сих пор висели в школе. Для учителей она осталась образцом. Они до сих пор уверены, что Наташа добилась в жизни успеха, ставят её в пример. И лишь немногие знают правду: что теперь она — проститутка. — Я всегда была популярна среди парней, но мне было не до этого… я об этом даже ещё не думала. В приоритете у меня была учёба, художественная школа, — продолжила она. Антон кивнул снова. Он помнил её рисунки. Они висели в школьных коридорах, яркие, живые, и многие восхищались ими. Даже он сам когда-то тянулся к карандашу и бумаге именно благодаря ей. Тогда Наташа сказала, что у него есть талант, и эти слова врезались в память. — За мной ухаживали, но я всем отказывала, — голос её стал мягким, почти безжизненным. Антон попытался вспомнить и действительно не смог припомнить, чтобы у неё были парни. Она общалась, смеялась, но всегда оставалась какой-то недосягаемой. Тогда у неё была мягкая, почти щенячья миловидность — светлое лицо, большие глаза, смех, в котором не было ни капли фальши. Она казалась беззащитной, чистой. Сейчас же в ней не осталось ничего от той девочки. Только глаза — те самые большие зелёные глаза. Но и они стали другими: холодными, резкими, как стекло. Она стала женщиной с тяжёлой красотой, в которой таилась роковая тень. И всё же, когда она заговорила, в ней словно на секунду ожила та шестнадцатилетняя школьница, и Антон это уловил. — В восьмом классе нас с Лизой позвал парень из параллельного класса в гости, поиграть в «денди», — Наташа тяжело сглотнула, будто каждое слово было камнем. — Мы пошли без задней мысли… Там был ещё один парень. Я тогда подумала, что он слишком взрослый, чтобы играть с ними в приставку. Ему было лет двадцать пять… Его звали Умар. Чеченец. Красивый, высокий… Но меня он почему-то сразу напугал. В нём было что-то отталкивающее. Не знаю… Антон не решался даже вдохнуть громко. Сигарета тлела в пальцах, забытая. Он боялся сделать затяжку, будто дым мог нарушить эту тонкую ткань её исповеди. Всё замерло: воздух, стены, даже он сам. Только чайник напомнил о себе тихим вскипанием, и Наташа, словно очнувшись, оторвалась от окна. Она повернулась, подошла к кухонному гарнитуру, привычными движениями насыпала кофе в большую кружку и залила кипятком. Горячий аромат мгновенно разлился по кухне, и это тепло запаха вдруг показалось Антону странно живым, человеческим. — Потом Лиза с тем мальчиком из параллельного решили сходить в магазин за чем-то… уже не помню, — продолжила Питрачук. Она снова подошла к окну, подняла к губам большую кружку, сделала медленный глоток и, не отрывая взгляда от стекла, заговорила дальше. — Я осталась с Умаром… В какой-то момент, когда мы играли, он положил руку мне на бедро. Я постеснялась её убрать, но внутри всё похолодело. Было жутко страшно. Тогда я решила уйти в туалет, закрыться там и дождаться ребят… но он перехватил меня в коридоре. Я даже не успела коснуться ручки двери. Голос её дрогнул, словно сама память вытолкнула её обратно в ту квартиру. Она слегка прикрыла глаза, поставила кружку на подоконник, вытащила новую сигарету и, закурив, сделала глубокую затяжку. — Он схватил меня за шею, прижал к стене. Я от испуга начала плакать… А он молча повёл меня в комнату, не убирая руку с горла, уложил на кровать… — дым вырвался из её губ рывком. Слова давались тяжело, но она продолжала, как будто хотела разорвать глухое молчание прошлого. — Я умоляла его отпустить, хотела выбежать на балкон, закричать. Даже мелькнула мысль закрыться там, может, кто-то услышит и придёт на помощь. Но он держал меня. Даже телефон отобрал. Мне было страшно… я ведь была ещё целкой, даже ни с кем не целовалась. И он начал меня насиловать. Пальцы Наташи дрожали, но голос не ломался — в нём было то особое упрямство, с которым человек вытаскивает из себя гной, зная, что иначе не выжить. — В какой-то момент в дверь начали стучать. Это Лиза зачем-то решила вернуться. Потом она говорила, что почувствовала что-то, какая-то сила заставила её вернуться. Я успела закричать, но он зажал мне рот. Лиза долбилась в дверь, кричала, но он не открыл. Он хотел ещё изнасиловать меня… анально. А я умоляла, чтобы он этого не делал. Всё что угодно, только не это. Тогда он продолжил… ну, ты понял. Антон сидел, словно окаменев. Руки его предательски дрожали. Каждое слово Наташи будто разрезало его изнутри, совпадая с его собственной болью. В этой кухне сидели два человека, которых мир сломал по-разному, но одинаково жестоко. Они были словно два сгустка, сжатые и набитые болью до предела, которые не могли взорваться — иначе разлетятся на осколки. — Когда всё закончилось, я быстро начала одеваться. Он вышвырнул меня из квартиры, при этом сказал, чтобы я не смела никому рассказывать. Иначе мне не жить… Боже, я так боялась, что он меня убьёт, — тяжело выдохнула Наташа. — Лиза сразу поняла, что произошло. Она обняла меня прямо в подъезде и увела. Я тогда не хотела жить. На теле и на шее были синяки. Я дома спала в водолазке, чтобы мама ничего не увидела. Я так боялась, что кто-то узнает… Такой позор. Я не написала заявление. Побоялась. Она на миг замолчала, потом выдохнула и, не глядя на Антона, продолжила: — Потом, через несколько недель, когда я более-менее пришла в себя, я встретила его на улице. Он взял меня за руку и, представляешь… — Наташа повернулась к Антону и вдруг горько рассмеялась. — Он извинился. Только вот мне не нужны были его извинения. Я хотела, чтобы он отпустил меня немедленно. Только кивнула, не в силах что-то сказать. Он отпустил меня, а я убежала домой. Лучше бы он не извинялся. Я не хотела жить… Мама была на работе. Наташа прикрыла глаза и замолчала, будто собираясь силами для последнего удара. — Лиза решила зайти ко мне. Мы должны были пойти вместе в библиотеку. Наверное, Бог её послал. И мне повезло, что дверь я по своей глупости забыла закрыть. Она пришла тогда, когда я уже висела на люстре, — её голос едва слышно дрогнул, сигарета задрожала в руках. — Она меня буквально вытащила из петли. У Антона сердце сжалось так сильно, что он едва не вскрикнул. Он задрожал, захотел подойти и обнять её, сжать, сказать хоть что-то… Но не решился. Боялся нарушить хрупкий баланс, сделать только хуже. — И знаешь, я сейчас жалею, что не написала на него заявление, — Наташа перевела на него взгляд. В её зелёных глазах было что-то стальное, твёрдое, как приговор. Она смотрела так, словно говорила: «И ты пожалеешь, что не написал». — Сейчас он работает в полиции. И мне паршиво от того, что такой человек у власти, что теперь он может насиловать и запугивать куда страшнее. И на моей совести, возможно, уже несколько невинных душ. Тишина повисла между ними тяжёлым грузом. В ней было слишком много боли, и от того, что они ею делились, легче не становилось. Это была волна, которая топит обоих. — Как… — прохрипел Антон, прокашлялся, будто очищая горло от застрявшего крика. — Как ты справилась с этим? — Никак, — Наташа пожала плечами, потушила сигарету. — От этого не избавиться. Просто прошло много времени. Хотя и говорят, что время лечит, но это не так. Я научилась жить с этим. И тебе придётся. — Я не могу написать на него заявление, — вдруг выдохнул Антон. В голосе его было столько усталости, что Наташа только хмыкнула. Он торопливо добавил: — И теперь не потому, что боюсь осуждения общества… а потому, что это бесполезно. Его отец очень серьёзный человек и с лёгкостью отмажет его. А ещё он снял всё это на видео и теперь шантажирует меня. Питрачук нахмурилась, резко повернувшись к нему всем корпусом. — Что он хочет? — спросила она. Голос её был словно сталь. — Чтобы я… — Антон замялся, отвёл взгляд. — Я поняла, — тихо вздохнула девушка, прикрывая глаза. — И он сделал это снова? Антон лишь кивнул. Ему было мучительно стыдно, но странным образом именно ей он сумел признаться. Казалось, она одна могла понять. — Мотивы его непонятны? — уточнила Наташа. Получив кивок, она поджала губы. — Понятно… Ситуация безвыходная. Мазь нужна? — Нет, — Антон быстро покачал головой и покраснел, пряча глаза. — Он мне обработал всё сам… — Какой заботливый, — хмыкнула Наташа. — Енисей, вроде, его зовут? — спросила она, ухмыльнувшись. — Как ты догадалась? — удивлённо вскинул голову Антон. — А я ещё на вечеринке поняла, что он к тебе неровно дышит. Только вот не думала, что он на такое способен, — задумчиво протянула девушка, закрывая окно. — Могла и мне сказать, — буркнул Антон, снова садясь на стул. — А ты бы мне поверил? — фыркнула Питрачук, всматриваясь в его лицо. Вицин промолчал. Он понимал, что она права. Не поверил бы. И так они сидели в её квартире — две израненные души, которые делились своей болью, словно выливали её друг другу в чаши. Но эти чаши не становились легче. Они лишь переполнялись ещё больше, и всё же в этой тяжести было что-то новое — общее, родное, то, что впервые давало ощущение: они не одни.