Лепестки роз у твоих ног

Ёлка должна была быть уже через неделю, а там — долгожданные каникулы. И потому учёба перестала иметь хоть какой-то вес: мысли витали где-то в ожидании праздника, и ни у кого не было желания открывать учебники. Всё внутри школьной жизни замирало перед этим рубежом — Новый год. В этом году 11 «А» выпала «честь» выступать на утреннике для младших классов. Никому это не нравилось, конечно, — кто хотел на исходе школьного пути изображать сказочных героев для первоклашек? Но спорить с Алёной Сергеевной было себе дороже. Она стояла за порядок горой и редко шла на уступки. По традиции: в обед — ёлка для малышей, вечером — дискотека для старших. А дискотека эта всегда превращалась в свой особый ритуал: музыка, темнота, запах дешёвых духов и сигарет, украденный у родителей алкоголь, спрятанный в курилке. Школьный праздник с лицом взрослой жизни и сердцем подростковой безрассудности. — Так, тут речь ведущего: Внимание! Внимание! Доводится до сведения… — нараспев читала Алёна Сергеевна, перелистывая сценарий. — …и выходит Снегурочка! Снегурочка, выходи! — Давай, Снегурочка, — хмыкнул Енисей, толкнув Зидана в плечо. Ромка недовольно поправил белый парик, съехавший набок, и вышел вперёд — Снегурочка из магаданской колонии. Физкультурный зал тут же взорвался смешком, разносящимся эхом. — Здравствуйте, мои друзья! Все вы знаете меня! — буркнул Зиданов, бросая злые взгляды на Алёну Сергеевну. — Возле ёлочки пушистой вас сегодня собрала! — Что ты на меня-то смотришь? — вскинулась учительница. — Ты на детей смотри! — На каких детей? Их тут нет, — возмутился Рома. — Ну а ты представь, что есть! Зиданов, не мандражируй меня! Сейчас вообще будешь Красной Шапочкой! — почти взвыла женщина, поправляя очки. Её пучок на затылке угрожающе рассыпался, как и её терпение. — А чё я-то Снегурочка? Вон, Вицину больше подходит! — взмахнул рукой Рома в сторону Антона, который путался в своём нелепом костюме разбойника. — Ага, нехер было выёбываться, так что давай пляши, — тут же отозвался Антон, ухмыльнувшись. — Так, щас рот мылом мыть отправлю, — строго сказала Алёна. Антон картинно поднял руки, изображая покорность. — Всё, продолжаем! — устало скомандовала учительница, прикрыв глаза. Казалось, её саму это всё тяготило, но держалась она привычно строго. — Доведёте меня — дискотеку отменю к чёртовой бабушке! — Ну серьёзно, давайте уже нормально отрепетируем и по домам, — поддакнула Полина, поправляя на голове ушки лисички. В сценке участвовал весь класс. Кому-то досталась роль зверушки, кому-то — разбойника. Больше всех досталось Паше и Зидану. Сорокин, размахивая своими килограммами, изображал зайца: пол под ним сотрясался, а живот прыгал в такт. Зидан — Снегурочка. Полина красовалась в ушках лисички. Кристина — Атаманша, и роль эта ложилась на неё так естественно, словно она и вправду жила на сцене, а не в школьной парте. Зато Енисей, как всегда, оказался в выигрышной позиции — ему достался Дед Мороз. Войти под занавес, сказать пару слов, зажечь ёлку — и дело с концом. Антон с завистью и раздражением думал, что тот как будто всегда выходит сухим из воды. Самому же ему пришлось изображать разбойника, да ещё и частушки петь. А из частушек он знал только те, что из «Сектора Газа». — Так, далее речь ведущего, стишки детей… — Алёна Сергеевна пролистала сценарий. — И вот входит Атаманша. Атаманша, заходи! Кристина, повязав на бёдра яркий платок, вышла в центр. В её движениях было что-то настолько живое, что казалось — она и впрямь рождена для сцены. Чёрные волосы обрамляли лицо, и весь её образ был похож скорее на героиню театра, чем на школьницу. — Всем молчать, детишки! В гости к вам не зря пришла! Услышала новость — везёт подарки Дед Мороз. Ни один, а целый воз! Надо срочно мне решить, Как Дедулю обхитрить. Подарки будут у меня — Обойдётся малышня! Знаю, кто поможет мне! — проговорила она с такой выразительностью, что даже стены, казалось, слушали. И тут же Кристина засвистела так громко, что свист эхом разлетелся по залу. — Ага, так никто не приходит! На месте, я сказала! — тут же рявкнула Алёна Сергеевна на Антона с Женькой, которые должны были изображать разбойников. — Кристина, продолжай. — До сих пор, наверно, спят, Хуже маленьких ребят! Ничего, вас разбужу И про новость расскажу! — продолжила Кристина и снова свистнула. Антон с Женей переглянулись: идти или нет? — Вот, пошли, пошли! — замахала на них руками учительница. — Кто свистел? Что происходит? Кого грабят, кого ловят? — выйдя вперёд и едва ли не пнув пол ногой, проговорил Антон без всякого выражения. Он покрутился на месте, обвёл взглядом пустоту, где должны были стоять дети. — А это кто такие? — Ну, повыразительнее… — простонала Алёна Сергеевна. — Это детишки. Я им «цыць» сказала, И молчать всем приказала. Ты один? Где остальные? Друзья-разбойники лесные. — подхватила Кристина. — Спят, конечно, все сейчас! — громче сказал Вицин, будто прибавив голосу эмоций. — У меня сюрприз для вас! Телефон свой доставай, И дружков всех вызывай! Антон полез в карман, достал телефон и театрально поднёс к уху. — Але, але! Да, это я! Бля, давай, гони сюда, жи есть! — ухмыльнулся он, повернулся к Кристине, которая тут же согнулась от смеха. — Щас на «Приоре» пригонят. Смех прокатился по залу волной. Даже те, кто держался до последнего, не выдержали. Только Алёна Сергеевна метнула на Антона такой взгляд, что тот тут же съёжился и, перемигнувшись с залом, уже как по сценарию продолжил роль. Репетиция тянулась. За окнами сгущались сумерки, снег мягкими хлопьями ложился на землю. В зале было жарко и душно от костюмов и смеха. Все устали, но в этой усталости было что-то трогательное, словно это не наказание, а тихая привилегия. Антон вдруг поймал себя на том, что смотрит на всё со стороны. На смех, на их дурацкие костюмы, на Алёну Сергеевну, которая ворчит и ругается, но всё равно ведёт их за собой. И стало горько. Это был последний год. Последняя репетиция, последний праздник, последняя возможность вот так — всем классом, всем этим маленьким миром — стоять в зале и ржать над чужой импровизацией. Он моргнул — и словно увидел не семнадцатилетних ребят, а детей. Тех самых, какими они были в пятом, шестом классе. Всё то же самое: смех, нелепые костюмы, искры в глазах. Только они сами верят, что стали взрослыми, но по сути остались теми же детьми. И даже Алёна Сергеевна — строгая, неугомонная, с её вечными очками и тугим пучком — стала для них чем-то большим, чем просто учитель. Она сопровождала их одиннадцать лет, терпела их глупости, растила их шаг за шагом. И теперь тоже оставалась в прошлом, в том, что скоро безвозвратно уйдёт. Время идёт так беспощадно быстро — подумал Антон. — Хочется схватить его за руку и попросить: останься. Хотя бы ещё немного. Хоть ещё одну репетицию. Ещё один звонок. И ещё один смех. Женя уже никогда не попросит списать у Полины. Кристина не будет больше разыгрывать свои цыганские сценки. Паша с Антоном не будут убегать курить, опаздывая на урок. Миша перестанет ворчать, как устал от них всех. И Енисей больше не будет сидеть за третьей партой второго ряда, поворачиваться к нему и смеяться над его шутками. Антону вдруг сдавило сердце. Он перевёл взгляд на Абрамова. На его плечах висела нелепая красная шуба, в руке — посох. Белая борода, перекосившаяся от времени и пыли, смотрелась глупо. Но серые глаза… они были такими же. Тот же свет, та же искра, то же чувство. Теперь Антон видел в них то, что раньше не замечал. Любовь — глубокую, упрямую, неизбежную. И от этого становилось ещё больнее. Тусклый свет лампы мягко ложился на стены комнаты, словно пытался укутать её в домашний уют. Комнату, которая для Антона ещё недавно была сродни тюрьме, кошмару, месту, где он чувствовал себя загнанным зверьком. Но почему-то сейчас она выглядела иначе. В этом полумраке, в лёгком свечении, в тишине и близости чужого дыхания было что-то особенное. Уютное. Тёплое. Почти безопасное. Может быть, всё дело было не в комнате, а в том, что именно в этой комнате он лежал под тяжёлым телом Енисея, ощущал его дыхание на своей коже, чувствовал его руки, сильные и настойчивые. И в этих руках было странное противоречие: они сжимали его, словно боялись потерять, но при этом в них не было грубой силы, они скорее напоминали оковы из воздуха — невидимые, но неразрывные. Антону было приятно целоваться с Абрамовым. Приятно растворяться в чужих губах, чувствовать, как время и пространство исчезают, оставляя лишь это соединение — нежное и жадное одновременно. Приятно касаться его тела, гладить плечи, где каждая мышца жила своей жизнью, словно отзываясь на прикосновения. И всё же внутри этого удовольствия всегда таилась тень чего-то большего, страшного, пугающего. Может, потому что до этого ему никогда не признавались так? Да, девчонки говорили, что он им нравится. Были признания, были робкие взгляды, были бумажки на переменах. Но всё это было легко, неопасно, невесомо. Сказали, он улыбнулся, кивнул, пошёл дальше. Мир не менялся от чужой симпатии. Но тут… тут всё было иначе. Абрамов признался в любви — и эта любовь была больной, безумной, одержимой. И оттого страшной. Вначале она пугала, ломала изнутри, но потом вдруг захватывала, кружила голову, уносила в пропасть, в которую Антон уже сам смотрел, не в силах отвести глаз. Абрамов не собирался отпускать. Никогда. И Антон чувствовал это каждой клеточкой своего тела. Ему казалось — если бы Енисей мог, он бы сам себя вырвал из этой привязанности, потому что такая любовь не лечит, она сжигает. Но невозможно перестать любить, когда всё твоё «Я» растворено в одном человеке. Получалось, что они оба пленники. Пленники чувства, которое было слишком большим, чтобы вместиться в сердце, и потому разъедало его изнутри, как кислота. — Я люблю тебя, — отстранившись на миг от губ Антона, произнёс Енисей, всё так же держа его под собой. Эти слова звучали просто, но внутри них было что-то чудовищное, огромное, необъятное. Лицо Абрамова в этот момент казалось почти нереальным, слишком правильным, слишком красивым. Антон поймал себя на мысли: будь он девчонкой, он, наверное, уже давно бы влюбился. Но он не девчонка. Он парень. Парень, который вообще не понимал, что чувствует. Парень, который боялся даже назвать то, что с ним происходит. Может быть, потому что назвать — значит признать. Серые глаза Енисея в темноте сверкали. Но это был не хищный блеск, не взгляд волка на жертву. Скорее — взгляд волка на своего детёныша. Взгляд зверя, который готов броситься на весь мир, лишь бы защитить того, кого любит. И от этого становилось ещё страшнее. Антон молчал. Что он мог сказать? Какие слова могут оправдать или объяснить то, что между ними? Он чувствовал себя пленником чужой любви, любовного плена, из которого не было выхода. Осторожно, почти нерешительно, он начал выбираться из кольца рук Енисея. Тот не удерживал его — наоборот, словно позволял. И в этом «позволении» чувствовалось что-то горькое: будто бы сам хотел отпустить, но не мог. Антон сел, подтянул колени к груди и обхватил их руками, будто пытаясь спрятаться от самого разговора. — Я знаю, Антон. Ты не можешь этого принять… Но я ничего с этим поделать не могу, — вдруг сказал Енисей, мягко сжимая ступни парня, будто боялся потерять и этот контакт. — Это больная твоя любовь, — тихо произнёс Антон, глядя на него. — Ты пробовал лечиться? — Пробовал, — прикусив губу и криво улыбнувшись, признался Енисей. — И с психологом работал, и таблетки пил… Бесполезно. Зидан вообще предлагал мне в психушку лечь. Но я уже говорил: ты не в голове, ты у меня в сердце. Антон поднял глаза, полные недоумения. — Подожди… Зидан в курсе? Абрамов не ответил сразу. Улыбнулся и, словно желая прервать слова, притянул его к себе, обнял со спины и уложил на себя, как будто Антон был его одеялом, его защитой. — Конечно. Если бы не он, я бы одним суицидом не ограничился… Я бы пытался снова и снова, пока не получилось, — хмыкнул Енисей. Но смех этот был не радостным. Это была та горькая усмешка, которой люди защищаются, когда им слишком больно. Как будто смехом можно построить стену между собой и собственной пропастью. Антон замер. Он боялся повернуть голову и встретить его глаза. — Он с самого начала знал? — осторожно спросил он. — Да… Ты же помнишь, когда я к вам перевёлся, мы с ним подрались? — Енисей слегка наклонил голову, и Антон кожей ощутил его взгляд. Получив кивок, продолжил: — Я уже не помню, чего мы тогда не поделили… Но потом стали дружить. Сначала в курилке пересеклись, потом как-то само пошло. Рома вообще умный. Он сразу догадался, что со мной, и почему я так реагирую на тебя. Даже раньше, чем я сам понял, что влюбился в тебя. Он мне об этом прямо сказал — за что получил в морду. А потом… потом я понял, что он был прав. — И что потом? — тихо спросил Антон. — Потом… он не осудил меня. Был рядом. Наверное, поэтому он мне как брат стал. Вытаскивал из всякого пиздеца, из запоев… А когда я начал таскать шлюх домой — ну я реально с катушек слетел, — он даже отцу моему позвонил. Тот заблокировал карты, забрал машину… я чуть успокоился, — голос Енисея был тихим, будто он разговаривал не с Антоном, а с самим собой. — А вот когда Зидан узнал, что я сделал на Хэллоуине… тогда он дал мне в морду. И неделю со мной не разговаривал. Но сейчас всё хорошо. На то мы и друзья. Антона поразили эти слова, они словно открыли перед ним дверь в мир, который он раньше не видел. Будто внезапно он взглянул на Рому с другой стороны — с той, которую прежде упорно не замечал или не хотел замечать. Антон всегда держался от Зидана чуть поодаль: он знал, чем тот живёт, какие у него привычки, какие у него слабости. Да, они общались, но никогда Антон не воспринимал его настолько близко. А ведь и Рома, и Енисей были его друзьями. Вот только дружба их двоих — Абрамова и Зидана — казалась какой-то особенной, почти священной. Не поверхностное приятельство, не та дружба, что держится на совместных посиделках и школьных воспоминаниях, а братство — крепкое, закалённое огнём, где каждый готов встать за другого, даже если для этого придётся проломить стену или дать другу в морду за правду. И вдруг Антону стало завидно. Горько и немного стыдно. Ведь он никогда не испытывал такого с Пашей, хотя считал его лучшим другом. Они с Пашей действительно были близки, но всё же в их дружбе не было того нерушимого единства, того молчаливого понимания, когда можно смотреть друг на друга и знать: этот человек никогда не предаст. До братства Абрамова и Зидана им было далеко. И вместе с этим на сердце у Антона поселился страх. Страх за Енисея. Он вдруг понял: когда-нибудь эта любовь, эта одержимость, что горит в Абрамове, обязательно его погубит. Но рядом с ним есть человек, который держит его в этом мире — Рома. И каково же это — каждый день наблюдать за тем, как твой друг сгорает на глазах? Как он умирает не телом, но душой, и ты ничего не можешь сделать, кроме как пытаться удержать его за край, в то время как он сам всё глубже падает в бездну. Это похоже на пытку. Антон вдруг ощутил желание, которого никогда прежде не испытывал. Он захотел попросить у Бога освободить душу Енисея. Очистить её от этого огня, который жжёт и разъедает изнутри. Он хотел, чтобы Бог смилостивился, простил Абрамова и позволил ему обрести покой. Пусть не сейчас, пусть после смерти, но впустил бы его в рай — как очищенного, как искупившего страданиями свои грехи. — Енисей… — тихо позвал Антон, словно опасался, что его голос будет слишком громким и донесётся до небес. — М? — мягко отозвался тот, наклоняясь ближе, и Антон почувствовал, как его дыхание коснулось щеки. — Ты веришь в Бога? — спросил он, не поднимая взгляда. Абрамов замолчал на секунду, и в этой паузе Антон почти услышал, как тот прикусил губу. Ему даже не нужно было видеть лицо — он уже знал мимику Енисея наизусть. — Не знаю… — произнёс он наконец. — А что? — Я помолюсь за тебя, — серьёзно сказал Антон и, подняв голову, посмотрел прямо в серые глаза. — Попрошу Бога простить тебя… очистить твою душу, чтобы ты больше не страдал. Он услышит. Он должен помочь. Енисей молчал. Его глаза заблестели — так, будто в них стояли слёзы, но они не пролились. Он лишь медленно моргнул, словно соглашаясь с каждым словом, и осторожно коснулся губами носа Антона. — Спасибо, — прошептал он, робко улыбаясь. Между ними повисла тишина. Но это была не пустая, мёртвая тишина, а наполненная — словно они оба смотрели друг другу в глаза и искали в них спасение. Спасение от любви, которая стала слишком тяжёлой, слишком жгучей, чтобы быть благом. Антон вглядывался в серые глубины и вдруг видел там море. Серое, бурное, бескрайнее. Его волны были не водой, а болью. И только сейчас Антон понял, почему раньше не замечал этого. Может быть, если бы он узнал раньше, всё сложилось бы иначе? Может, любовь не превратилась бы в страдание, а была бы мягкой, тёплой, как свет костра в холодную ночь? Может, они оба могли бы быть счастливы? «Господи, прошу, избавь нас от этого. Дай нам дышать. Освободи Енисея, очисти его душу, избавь от грехов». — Любовь — разве страдание? — Да! Я страдаю, и он страдает! — возопил Антон. — Глупые дети… Я даровал вам самое прекрасное чувство, а вы сами превратили его в яд. Оба гореть вам в аду за это! И в этот миг Енисей вдруг улыбнулся, словно смёл с лица всю горечь, что накопилась там. Он отстранил Антона чуть-чуть и, перегнувшись через подлокотник дивана, выдвинул ящик тумбочки. Антон удивлённо посмотрел, а Абрамов уже держал в руках маленький пакет. — Давно хотел проколоть ухо, — сказал он просто, показывая одноразовый набор для прокалывания и крошечную серёжку из белого золота в форме крестика. — Вот только повода не было. А теперь есть. Хочу, чтобы ты это сделал. — Ты чего? — Антон чуть не выронил воздух из лёгких — так был ошарашен. — Я не умею… — У тебя получится, — улыбнулся Енисей. — Я в тебя верю. Ты ответь мне, но только глазами. Ты ответь мне глазами — Любишь? Если да, то тебе обещаю, Что ты самым счастливым будешь. Если нет, то тебя умоляю Не кори своим взглядом, не надо, Не тяни за собою в омут, Но меня ты чуть-чуть помни… Я любить тебя буду — Можно? Даже если нельзя… Буду! И всегда я приду на помощь, Если будет тебе трудно! И странным образом Антон поверил тоже. Поверил не в себя, а в то, что слова Абрамова не могут быть пустыми. Енисей никогда не бросался ими зря — за каждым словом у него стояла правда. Антон взял маленький стерильный пистолет, неуверенно разглядывая его. Дрожащими руками достал спиртовую салфетку. И этот момент вдруг показался ему обрядом. Почти таинством. Он протёр мочку уха Енисея, как будто очищал его от грехов. Каждый его жест был медленным, осторожным — будто он боялся навредить не телу, а душе. А потом, затаив дыхание, выровнял руку и нажал на рычажок. Щелчок. Маленькая боль — и тонкий крестик лёгкой дугой качнулся в ухе Абрамова. И Антон вдруг почувствовал: этот крошечный крестик — как оберег. Как щит, который защитит Енисея от его собственной боли. Может, Бог не услышал его молитвы. Но этот крестик услышит. Он станет молчаливой просьбой о прощении и символом, что душа Енисея всё ещё может быть светлой. Серые глаза вспыхнули особым светом, будто в них стало меньше тьмы. — Спасибо, — сказал Енисей и погладил щёку Антона ладонью. За что он благодарил? За прокол? За молитву? За то, что Антон оказался рядом? Антон не знал. Может быть, — за всё сразу. Бог видел, шло из сердца глубины Раскаянье Давида, сокрушенье. И Бог простил, и тяжесть снял вины. Бог наказал и подарил прощенье. И если Он простил – в небытие Вина уходит в памяти у Бога. Нет прав теперь ни у кого, нигде, Винить, Творцом помилованных, снова. Таков Господь! И если довелось Услышать вам про согрешенье брата, Не осуждайте! Чтобы не пришлось Вам каятся об этом виновато.