Рыцарь Храма Соломона

Блаженна Венгрия, когда ущерб

Свой возместит! И счастлива Наварра,

Когда горами оградит свой герб!

Её остерегают от удара

Стон Никосии, Фамагосты крик,

Которых лютый зверь терзает яро.

Д. Алигьери.

Божественная комедия

      Робер ехал за Жоаном и смотрел ему в спину. Как, как дьявол всех забери, это сделать? Проще всего пришпорить коня и в один взмах снести голову. Сервиент не ожидает опасности со спины, он едва ли успеет обернуться и даже не поймёт.       — Жоан.       Сервиент оглянулся и весело сверкнул зубами:       — Да, мессер?       — Жарко, давай спешимся. Вон рощица, посижу в теньке немного — нехорошо мне что-то.       — Как скажете, брат Робер. Ваша правда — душно сегодня, — кивнул Жоан и повернул коня к месту своей казни.       На душе стало совсем мерзко.       Жоан легко спрыгнул с коня и помог спешиться рыцарю.       — Вот туточки тень погуще, мессер. Может, флягу достать? Если голову помочить — полегчает.       — Не надо. Погоди. Жоан… Я… Я видел, как ты читал письма от госпитальеров нашему командору. Я всё рассказал. Тебя выследили, когда ты передавал сведения людям короля. И не отпирайся, командор тебя давно заподозрил. Последнее письмо было фальшивкой. Ты шпион, Жоан.       Робер сам не знал, чего ожидал в ответ на свои слова. Испуга? Попытки отрицать? Что бы он стал делать, если бы Жоан начал умолять о пощаде? Жоан склонил голову набок, внимательно посмотрел на Робера и ухмыльнулся:       — Умные, твари. Чисто крысы — не выведешь, расплодятся и сами тебя сожрут. И что дальше?       — Как ты мог?! Ты же храмовник!       — Я служу своему королю, — оскалился Жоан. — Вы, проклятые иноземцы, что вы тут забыли? Не ваши ли войска бежали с Востока, поджав хвосты, как побитые собаки? Не вы ли, доблестные крестоносцы, потеряли все свои государства? И наше королевство приняло вас! Всех вас и всех жителей рухнувших королевств! Хорошо расположились на чужой земле?       Робер мотнул головой:       — Король Генрих — сам франк! Что у тебя в голове! И, вообще-то, он тоже бежал из Триполи.       — Ну и что? Да, часть государства он потерял, но тут он — законный правитель. А вы — чужаки.       — Он Лузиньян! Франк! Да и ты тоже франк!       — Я — киприот. Я здесь родился. Мало ли кем были мои дед с бабкой? А король Генрих хоть и зло, но своё — он хотя бы пытается вас всех изгнать.       — Но если уж на то пошло — это наш остров! Предок твоего короля выкупил Кипр у Храма!       — Вот именно — выкупил! И теперь этот остров принадлежит королевскому роду и людям, его населяющим, а не вам, саранче проклятой!       — Жоан! Ты же вступил в Орден! Ты же такой же, как я! Ты на Святом Писании обеты приносил.       Жоан снова криво усмехнулся:       — Ну. Чего не сделаешь, чтоб в ваше змеиное гнездо пролезть. Я потом покаюсь.       — Не покаешься. Я убью тебя сейчас.       Жоан кивнул.       — Ты попробуешь. — И, выхватив клинок, без предупреждения кинулся на Робера.       Разумеется, он не мог победить. И не понимать этого тоже не мог. Как и Робер, после пары выпадов подрубивший Жоану опорную ногу и добивший упавшего одним ударом в плохо защищённую грудь. Как ни крути, сервиент — не рыцарь, а стëганая куртка с железными заклёпками — не кольчуга.       Робер бессильно опустился рядом с мёртвым телом, стащил перчатку, закрыл опустевшие глаза и зачем-то отëр струйку крови, заструившуюся из угла рта. Заструившуюся и тут же иссохшую — сердце больше не гнало её по жилам. Надо очистить своё оружие…       Он непозволительно долго сидел рядом с Жоаном, неспешно и тщательно вытирал меч травой. Потом ещё тряпицей пройтись, и будет снова чистый. К металлу грязь не липнет. Чай, не душа.       Закончив, тяжело поднялся, стараясь не глядеть на начавшего коченеть сервиента. Землю они поизрыли достаточно, хотя она тут и твёрдая. Надо было ещё немного погарцевать и поломать конём ближние ветки, изображая стычку с мифическими разбойниками. Откуда бы им взяться на острове, полном до зубов вооружённых мужиков всевозможных мастей? Хотелось заорать.       Позади раздался шорох.       — И правда убил. Как думаешь, Бог зачтëт тебе это за грех?       Робер подскочил и резко развернулся. Жоан с развороченной грудной клеткой стоял и ухмылялся. Робер попятился.       — Сгинь. Этого не может быть! Ты мёртв. Ты не можешь говорить и стоять. И вообще! — воскликнул Робер, осенëнный воспоминанием. — Тебя же отпели и похоронили! Я сам видел!       Сказал и удивленно замолчал: как Жоана могли отпеть и похоронить, если он убил его пару минут назад?! Но он же помнит! Робер замотал головой, попятился от весело скалящего зубы шпиона и… проснулся.       Сердце колотилось в горле, лоб, несмотря на прохладу в келье, был мокрым от испарины. Робер сел, потëр лицо, мутным со сна взглядом осмотрелся. Париж, Тампль. Далеко-далеко отсюда лежат давно зарытые в землю кости Жоана. Гадость какая, приснится же! Пока рассказывал Бертрану, всю муть со дна души поднял. Прошлëпал босыми ногами до кувшина, напился воды и вновь лёг, пытаясь уснуть, — до утренней молитвы было ещё пару часов. Сон не шёл, и Робер смотрел в тёмный потолок, вновь вспоминая Кипр.       Отпевали и поминали убиенного храмовника, как положено каждого, сложившего голову на богоугодном поприще отвоевания Гроба Господня. Просили Господа о месте у Его престола достойному христианину и кары на головы убийц; порцию хлеба и мяса новопреставленного сорок дней отдавали нищим.       Робер молился вместе со всеми, ощущая, что призывает кару Господню на собственную голову.       Господь услышал. Или не Господь… Жоан мог позлорадствовать с того света: не прошло и сорока дней, как его убийце накинули на шею прочный ошейник — не дёрнешься. И только через долгий год Бертрану оказалось по силам этот ошейник снять.       Робер хмыкнул: пожалуй, это воспоминание было неплохим.       — …Кому и как ты пожаловался, недопëсок? Почему Магистр решил вдруг сделать тебя своим вторым оруженосцем? Родовитых молодых рыцарей не хватает? Дружок словечко замолвил? Что ещё знает этот лавочник? Что ты ему рассказал? Кто передал от тебя весточку во Францию в обход меня, ну?!       Даммартин тряс его за грудки и рычал в лицо угрозы. На дне глаз за яростью прятался тщательно скрываемый страх. Робер равнодушно отцепил его пальцы от своей котты и брезгливо отряхнул её.       — Не надо так явно бояться… брат. Храмовнику страх не к лицу. Я не ставлю своей целью вам вредить. И да — новых сервиентов я сам выберу в Фамагусте, не тревожьте себя хлопотами. А с вашими талантами вы быстро найдёте нового дурака делать за вас грязную работу и на побегушках состоять.       Тогда он упивался внезапно свалившимся освобождением. А теперь знал, какой ценой оно досталось Бертрану. И знание это жрало Робера куда больше тяжких воспоминаний.       Когда его представляли Магистру, тот лишь кивнул, никак не заострив внимания на новом назначенце. Робер, с диким волнением ожидавший аудиенции, даже слегка растерялся. Ну допустим, того, что один из многих храмовников был близок с Бертраном, Великий магистр и не должен был запоминать, но всё же… Второй оруженосец — ближе некуда, и вдруг такое безразличие к тому, кто будет у тебя за спиной неотлучно. Робер снова помянул Жоана и поëжился. Да уж, самое страшное — именно то, что за спиной. Откуда не ждёшь удара.       Но Магистр оказался не настолько безразличен к своему окружению. Вечером он задержал Робера в кабинете, чтобы перекинуться парой слов наедине. Долго рассматривал.       — Вы зримо возмужали с момента прибытия на Кипр, — наконец нарушил он молчание.       — А… Да, мессер. Так и лет прошло немало.       — Мне казалось, что вы были дружны с братом Бертраном.       Помнит, отлично помнит.       — Всё так, мессер, я и сейчас дружен, насколько это позволяет расстояние, разумеется. Мы переписываемся.       — И влиятельных родственников в Ордене, равно как и друзей, могущих продавить попадание в свиту, тоже нет, насколько мне известно? — продолжал Магистр.       Робер смутился. Давненько его не тыкали худородностью.       — Нет, мессер.       Магистр встал, прошëлся, остановился напротив Робера.       — Тогда отчего ваше имя попало в списки возможных кандидатов? Да ещё и от человека, коего к своим доброжелателям я никак не могу причислить?       Робер открыл рот, закрыл, снова открыл. Самому бы знать, как Бертран это сделал! Подумал и осторожно ответил:       — Я… Я могу лишь сказать, что не замышляю и никогда не замышлял против вас ничего дурного. И ничья воля не руководит мной.       — Ничья… — Магистр ещё раз пристально и задумчиво оглядел Робера. — Посмотрим.              Не спалось. Да уже и не стоило засыпать, скоро рассвет. Робер вышел из-под сводов замка под открытое небо — потолки вдруг стали давить. Хотелось… чего-то. Смутное сосущее чувство за грудиной не покидало с того самого момента, как он вновь ступил на французский берег.       Робер поднялся на самую вершину башни — караульные не останавливали, лишь слегка удивлённо провожали взглядом. С высоты Тампля крыши Парижа казались скорлупками. Взять бы сейчас коня и ехать, ехать… По улицам, за городские ворота, через пригороды, всё дальше и дальше навстречу поднимающемуся солнцу. Если несколько дней скакать во весь опор, можно достигнуть побережья. Где-то там в сонном спокойствии и размеренности проходят дни обители Сент-Коломб де ла Коммандери. Наверное, старый командор всё такой же твёрдой рукой управляется со своим хлопотным хозяйством. Хоть бы на денёк туда. Нет, не туда — в юность. Туда, где худенький и ужасно серьёзный Бертран снова что-то обсуждает со старшими братьями. Туда, где неунывающему Эсташу опять за что-то попало от командора и он со смиренно-хитрой рожей несёт повинность. А потом шёпотом рассказывает на ухо осуждающе зыркающему на него Бертрану что-то ужасно непотребное, и тот, вмиг забыв свой образ взрослого солидного храмовника, заливается молодым беззаботным смехом. Хоть на часок бы попасть в то время, где Бертран ещё умел так светло и легко улыбаться, а Эсташ был жив. Господи, просто был жив! Туда, где совсем недалеко от командорства жила самая прекрасная на свете девушка… Помнит ли? Как обошлось с ней время? Жива ли вообще? Одиннадцать лет минуло. Стоп. Хватит. Робер сжал зубы и мотнул головой. Да сколько же можно! Вот эти мысли точно надо выбросить из головы. Не надо больше этого! Было, и назад не вернëшь.       Робер, рассердившись на самого себя, быстро спустился назад в свою келью, схватил мешок с пожитками и вытащил с самого дна шелковистую тяжёлую ткань. Провёл рукой. Когда ещё Эсташ проницательно предлагал подарить кому-нибудь или уж сносить. Эсташа уже нет, а белый плащ с вышитым дорогими шёлковыми нитями алым крестом всё лежит на дне походной сумы. Робер кивнул сам себе. Надо оставлять прошлое прошлому. Он сносит его и выбросит. Ни к чему такая память.       Над Тамплем поплыл колокольный звон, созывая на молитву. Начинался новый день.