Рыцарь Храма Соломона

      (Месяц спустя; начало декабря 1307 г.)       Бертран слепо смотрел в стол и цедил дрянное вино, которое вороватый хозяин безбожно разбавлял водой. Настучать бы по наглой роже, но Бертрану было всё равно — вкуса он не чувствовал. Сидел он так уже часа три и был не то пьян, не то просто кружилась голова в душном и тёмном помещении.       Будь Люсиан при нём по-прежнему, он не допустил бы такого состояния своего хозяина: вился бы вокруг, обеспокоенно бурча о невоздержанности, подкладывал закуску и совался с нравоучениями. Но Жослен увёз Люсиана из Нанси почти сразу — «опасно рядом с тобой, Лавочник, твою рожу каждая собака в Париже видела, опознают — оба пропадёте. Надо устроить мальчишку в безопасное и полезное для нас место». Первоначальный замысел Бертрана пробраться в Париж Жослен зарубил на корню: маховик охоты набирал обороты с чудовищной скоростью, и к травле подключились все слои благословенной Франции. Родственник, сосед, друг, знакомый — донести мог теперь любой и на любого, добрые христиане не желали иметь ничего общего с проклятыми чернокнижниками. Бывало, что беглецов сдавали родные братья. В случае же с оруженосцем досмотрщика Англии и Франции, который шесть лет по долгу службы ежедневно светил лицом перед десятками людей, на него разом указало бы пол-улицы, случись ему оказаться в Париже.       Люсиан, яростно ненавидевший Жослена из-за Робера, бурно протестовал, но Бертран, поразмыслив, пришёл к выводу, что Жослен прав: если уж какой-то нищий запросто вспомнил Люсиана, то и любой другой сможет. Жослен уезжал в Лангедок и предлагал прихватить Люсиана. Чем дальше от столицы, тем лучше. Бертрану же Жослен сунул денег на неотложные расходы и велел сидеть подальше от столицы и не высовываться. Пока что.       И вот уже месяц Бертран прозябал в Нанси. Устроился помощником в лавку с тканями и каждый день подобострастно приседал перед переборчивыми покупателями, помогая хозяину приумножать капитал. Знакомая и когда-то любимая работа бесила до темноты перед глазами и сжимающегося от бешенства горла: он попусту суетился в лавке, а время утекало водой сквозь пальцы. Но что делать дальше, он не понимал. Заводить знакомство с комендантом местной тюрьмы? Пытаться вызволять узников? Ну, положим, это как-то ещё можно было сделать, хотя и сомнительно. Но куда он их поведёт, где спрячет, переломанных и измождённых? Если до сего момента был хотя бы минимальный шанс вывезти их за границы Франции, то с выходом новой буллы папы Климента и этот призрачный шанс рассыпался в прах. Жослен велел сидеть тише воды, ниже травы и назначил встречу через месяц в том же самом кабаке.       Но в назначенный час не появился. Обманул? Случилось что? И вот уже несколько часов Бертран бесцельно напивался в общем зале, гоняя чёрные мысли, брезгливо морщась на нескоблёный стол и едва удерживаясь от того, чтобы постелить поверх засаленных досок плат.       — Доброго здоровья, дорогой. О-о-о, судя по состоянию, завтра оно тебе понадобится.       Бертран поднял голову на заслонившую свет фигуру, безразлично опустил взгляд и снова отхлебнул. Жослен устроился напротив, принял своё вино и ужин от расторопной служанки. Поулыбался ей, ущипнул за бок и сунул мелкую монетку. Дождался, когда та, довольная, отойдёт, склонился к Бертрану и зашипел:       — Ты что творишь? Разве время и место сейчас доводить себя до такого свинского состояния? Хозяин — свой человек, конечно, но мало ли тут захожих людей может оказаться?       Бертран снова поднял на него тусклый взгляд:       — И тебе не хворать, змей-искуситель. Я долго тебя ждал. Приполз наконец?       — Припо… Тьфу ты! Пришёл, обстоятельства задержали! Только непонятно зачем. У нас срочный вопрос, а ты!.. О каких делах можно с тобой сейчас говорить?       — Я трезвый. Да и о чём теперь разговаривать? Кончились разговоры. Какого чёрта я тратил время? Месяц назад я ещё надеялся. Я всё же думал, что Климент…       — Ц-ц-ц, ты тут остановился? Пойдём-ка в комнату поднимемся, — внезапно громко сказал Жослен, рассчитался с хозяином за Бертрана и, поддерживая под локоть, помог тому подняться в комнату. Плотно затворил дверь.       — Ты сдурел? Ты зачем так напился?       — Да трезвый я! И вообще… Какая теперь разница? Пусть арестовывают. Всё кончено.       — Какие мы храбрые-то, когда пьяные! Ложись спать. Завтра приду, поговорим. Лёг, я сказал! И только попробуй выйти отсюда до утра.       Утром Жослен вернулся снова, как и обещал. Похмельный Бертран как раз с жадностью доедал вторую миску наваристого мясного рагу. Еда была вкусной, посуда чистой, а пиво, принесённое вчерашней служанкой, — свежим и неразбавленным. Числиться в глазах хозяина другом Жослена было на удивление выгодно.       Жослен с одобрением осмотрел вошедшего в ум Лавочника и сел напротив.       — Ну вот, другое дело. Это что вчера было? Либо ты сейчас клянёшься, что никогда более такого не повторится, либо наши пути расходятся навсегда. Пьянство в нашей ситуации смертельно опасно. Причём не только для тебя, а для всех, на кого ты сможешь указать под пытками. Ты неприятно удивил меня и разочаровал.       Бертран сморщился:       — Вино оказалось не настолько разбавленным, как я думал. Или просто давно не пил в таких количествах. Не повторится, клянусь. Не тревожься, я ж не дурак — молча сидел, ни с кем не говорил, просто пил. Ещё отец учил, когда первую кружку наливал, держать язык за зубами: по кабакам вечно городские власти уши грели — кто что спьяну мелет.       — Ну-ну. Так что отмечал?       — Папскую буллу.       — Я так и подумал.       — Это же конец, Жослен. Булла предписывает аресты храмовников за пределами Франции и отчуждение имущества и земель. Я всё ждал, что Святой престол вмешается, заберёт под свою юрисдикцию и расследование, и братьев. По монастырям рассуёт на время разбирательств. Там бы мы что-нибудь придумали. А он…       Жослен качнул головой.       — Ты ведь в глубине души понимал, что так не будет? Да, мы надеялись, но это была надежда отчаявшихся.       — На каком основании король вообще ведёт следствие? Все ведь понимают, что это незаконно! Все! Почему молчат? Орден ему не подчиняется! В Тампле расположился, все собранные к Генеральному капитулу осенние подати со всех командорств загрёб. Да и без податей в казне денег было немало. На каком основании он нас ограбил? Только предъявлено обвинение, но вина ведь ещё не доказана. Как он посмел наложить лапу на наши деньги?!       — Такой большой и такое спрашиваешь. Не смеши меня глупыми вопросами. А на каком основании он произвёл аресты? Когда короля останавливали законы? Он просто объявил, что действует от имени инквизитора Гийома Парижского и якобы заручился одобрением Климента. Ну заодно и ограбил, как без этого? С ломбардцами и евреями было то же самое. Только у них не было такой силы, как у нас, поэтому их просто ограбили и выгнали. А Орден бы начал искать правды. Поэтому он нас просто обязан осудить и уничтожить. К тому же всех братьев сперва неделю мариновали королевские дознаватели, и к моменту опросов инквизиторами те уже не понимали, где небо, где земля. Теперь у короля на руках сотни признательных показаний, а значит — основание для ареста уже есть.       Бертран безнадёжно махнул рукой:       — Все высшие сановники дали признания, остальным братьям говорят об этом и убеждают проявить благоразумие. Для многих весть о том, что Магистр и верхушка во всём созналась, становится последней каплей. А на улицах такое мелют…       — Бертран… Ты же понимаешь… Конечно, созналась. Магистр признался в плевках на крест и отречении от Христа при приёме в Орден. Некоторые признали обвинения частично, де Пейро признал вообще все пункты. Но с него и спрашивали усерднее. В глазах французов Гуго едва ли не значимее Магистра. Магистр годами был за морем, а досмотрщик Англии и Франции тут, при дворе. Поэтому с него не слезли, пока не добились нужных показаний, а там и других раскрутили. Иногда и усердствовать особо не приходилось: зима на носу. Их держат в ледяных мокрых камерах впроголодь, а то и вовсе забывают принести еды. А у нас — сам знаешь — взрослые здоровые мужики всё больше по заграничным прецепториям да на Кипре, во Франции лишь старые да малые. Какому-нибудь неграмотному деревенскому мальчишке легко задурить голову, надавить, напугать. Слыхал, поди, бред про чёрную голову Бафомета? Ещё показывают чужие признания и письма от папы и короля с обещаниями помилования. У людей уже просто нет сил сопротивляться, они ломаются один за другим. Тех четверых не дрогнувших, которые единственные из двух сотен братьев, арестованных в Тампле, до сих пор всё отрицают, можно уже сейчас причислить к лику святых. Этот поганый трус Климент безнадёжно опоздал со своими указаниями не применять совсем уж изуверские пытки и не калечить. Пятьдесят рыцарей мертвы, сколько погибло сержантов — вообще никто не считал. Отказы от обвинений не вносят в протоколы, пытают до тех пор, пока не убьют или не получат то, что им надо. В Париж направляют только признательные показания. Слухи ходят, что самых стойких просто душат в камерах, чтобы не портить общую картину. Дознавателям тоже надо отчитываться.       — А почему на папской комиссии все вновь подтвердили свои показания? Перед кардиналами можно же было…       — Ха, а отказаться от признаний братья и вовсе не могут — сразу попадут под определение повторно впавших в ересь. К тому же братья отлично понимают, что представители Климента спросят и уйдут, а они останутся один на один со своими палачами. Как думаешь, к какому выводу люди приходят?       — Но ведь папская комиссия не может не понимать, как выбивались показания!       — А то Святой инквизиции это внове! И потом, Климент осознаёт, что ему не выстоять в прямом противостоянии с Филиппом. Он банально боится короля. Когда он сперва начал протестовать против арестов и выражать недовольство, Ногарэ подговорил выпустить письмо якобы от всего народа Франции, в котором этот самый народ выражает подозрения, что папа подкуплен тамплиерами, и требует от короля принять решительные меры. Тебе надо пояснять, что специально подобранные мелкие чиновники и горожане без колебаний поставили подписи под этим письмом? Филипп непрозрачно намекнул папе, что под ним престол тоже легко шатнуть. Поэтому, повозмущавшись поначалу, сейчас Климент пытается взять процесс в свои руки. Отсюда и булла: перехватывая инициативу, папа вынужден действовать жёстче. Святой престол принял решение и умыл руки, дорогой мой.       Бертран поднял больной взгляд:       — Всё? Это конец?       Жослен отвёл глаза.       — Филипп постарался, чтобы признания Магистра и высших сановников зачитывали в каждом городе, в каждой церкви. Ну а дальше люди сами понесли. Помогать нам запрещено под угрозой ареста, суда и отлучения от Церкви. На Кипре, в Арагоне, в Шотландии надежда есть. Возможно, в Германии и восточных прецепториях. Во Франции же… Не знаю, Бертран. Я не вижу возможности спасти братьев. Климент ещё будет, конечно, бодаться с Филиппом по поводу Ордена, вернее, его больше интересует имущество Ордена. Магистра и командоров мы сейчас не вытащим, забудь, нам самим бы ноги унести. Уже несколько человек из тех, кто смог избежать ареста, пойманы. Папа дал официальное добро, охота набирает обороты. Я поэтому тебя вчера и искал. Здесь становится чересчур опасно. И тебя и меня слишком многие знают в лицо, надо уходить из Франции, пока всё не уляжется.       — Куда, Жослен? Да и зачем?       — Сопли подбери. Это война. Нападение мы прозевали, битву за Францию проиграли, войну — ещё нет. Надо отступать. В Венгрию, в Арагон, в Испанию, в Шотландию. Есть куда. Мы — Орден, нас нельзя уничтожить, захватив руководство или командорство, даже все командорства целой страны. У нас много голов, и каждая может стать главной. Надо спасать братьев, которых ещё можно спасти. Спасать Орден. Работы много. Тут… Тут мы пока бессильны. Поехали со мной в Арагон, Бертран, у меня люди на вес золота, ты мне нужен. Король Хайме — друг Храма, он не будет слишком усердствовать в преследованиях, по крайней мере, постарается затянуть расследование. Нам надо вывозить из командорств золото и уводить людей. Организовать каналы по переправе спасшихся из Франции. Дальше как пойдёт. Весной, как только откроется навигация, я попытаюсь с первыми кораблями добраться на Кипр. Амори Тирский наш должник, возможно, он тоже встанет на нашу сторону. Хотя везде могут быть неожиданности — друзья-то они друзья, но как не добить упавшего и не отхватить свой кусок добычи?       — Бежим, да?       — Отступаем и перегруппировываемся.       — Ага. А ты… Ты точно не знаешь про…       — Про кого именно? Твоего отца, Пейро, Гонневиля, Шарне, Тюра и ещё несколько высших сановников увезли в королевский замок, Филипп опасается, что их попытаются вызволить, и стережёт пуще своей души. Где брат Робер, мне неизвестно.       — Ты же везде имеешь уши.       — Это было тогда, когда я был уважаемый рыцарь-монах. Я, так же как и ты, теперь никто, беглый преступник. Любой старый знакомец с лёгкостью может сдать меня королевским ищейкам, поэтому я никому не показываюсь на глаза. А новым ушам и глазам надо дать время прорасти и укорениться.       — В смысле?       — В смысле привет тебе от твоего Люсиана.       — Где он?       — Поступил на королевскую службу. Пока в Каркассоне, подальше отсюда. Там его никто в лицо не знает, а через два года, когда он повзрослеет и черты лица изменятся, я помогу ему перевестись в Париж в королевскую стражу. Вот тогда и придёт время спросить с короля. Я таких, как Люсиан, ещё человек пять смог найти и пристроить в безопасное тёплое место. Подальше от столицы рассовал, пускай подрастают. А нам пора делать ноги.       — Два-три года! Что станет с арестованными за это время?!       — Бертран, я не Бог! И не святой добровольно идти на костёр! Я делаю, что могу. Здесь я больше не могу ничего. Решай. Ты со мной?       Нагадала нам судьба придорожный кабак,       Кто здесь друг, а кто враг - теперь поди разбери.       Кто бы думать посмел, что всё закончится так,       Да вот за дверью метель, и не уйдёшь до зари.       Наливай да пей       Да за наших детей,       За глухих и слепых       Под защитой толпы,       За тупое тепло,       За приручённое зло,       И за то, чтоб в бою       Нам умереть повезло.       Ночь сжигать на свечах, явь заливая вином,       Мы остались вдвоём смотреть обиде в лицо.       Сколько лиг впереди, теперь уже всё равно —       Наша сказка закончилась бездарным концом!       Наливай да пей       Да за веру в людей,       За предательства яд,       За все пороки подряд.       За убийц и лжецов,       За отступивших творцов…       И за то, чтоб врагов       Мы узнавали в лицо.       Мы вернёмся сюда через три тысячи лет,       А до этого срока вряд ли вспомнят о нас.       Мы оставим свой след на неостывшей золе,       Прежде чем нас убьют на выражение глаз…       Наливай да пей       За погибших друзей       За ушедших за Грань       И за уставших от ран,       За избравших покой,       На всё махнувших рукой…       И за то, чтоб от них       Мы уходили легко.       Впрочем, выбора-то нет, а есть плохое вино       А раз так - надо пить, не опасаясь утра.              Мы не сможем помочь миру там, за окном,       И разбитую веру нам уже не собрать.       Наливай да пей       За крушенье идей,       За ловушки Судьбы       И за возможность забыть.       За безумную цель,       За ночную метель,       И за то, чтоб дошли       Художник и менестрель.       Наталья Новикова (Тэм Гринхилл)