Рыцарь Храма Соломона

      Бертран стоял, не рискуя приближаться к церковным воротам, и издали наблюдал за мерным течением жизни. Собор Святых Назария и Цельсия ничуть не изменился за прошедшие годы. Точно так же величественно вздымались стены, точно так же плющ взбирался по серому камню, как и много лет назад, когда маленький Бертран, выловленный с шумных улиц Каркассона, отмытый и принаряженный по случаю воскресной службы, за руку с отцом чинно шёл по круглым булыжникам мостовой. Нет больше на белом свете Пьера и Клэр Мерсье, их взрослый сын вором стоит поодаль и боится пройти через церковные ворота, словно нечисть, — а стены стоят. Что им людские годы?       С тоской глянув ещё раз на величественный неф, Бертран развернулся, приняв решение, и зашагал прочь. Чтобы выросший в Каркассоне мальчишка да не знал всех дыр в церковной ограде!       У отца настоятеля на отдельном клочке земли, помнится, рос самый вкусный виноград. Монах его вывел сам и пытался размножить. Высшей доблестью среди мальчишек Каркассона считалось пролезть ночью через дыру в кладбищенской ограде, пересечь кладбище и выйти к огороду, где монахи выращивали овощи для своих нужд и где были разбиты виноградники. Надо было принести приятелям сорванную гроздь в доказательство своей храбрости. Это было чем-то вроде посвящения.       Бертран бледно улыбнулся, вспоминая, как жутко светила луна, как от покосившихся крестов пролегали длинные тёмные тени, как тихо было на кладбище и лишь где-то вдалеке кричала ночная птица. Собственное дыхание грохотало по всей округе. Как же страшно ему было! Смелости хватило на дорогу туда. Он открутил трясущимися руками кисть винограда и уже собрался было в обратный путь, когда под ногой оглушительно треснула ветка. Казалось, звук был таким громким, что его обязательно услышит не только сторож, но и весь Каркассон. Бертран подпрыгнул, как спугнутый заяц, и понёсся прочь, не разбирая дороги. Три раза упал, ссадил руки и колени, порвал штаны, но на сизой грозди с крупными, налитыми сладким тёмным соком ягодами не раздавил ни единой виноградинки!       Ох, и ругалась же утром мать, разглядывая испорченную одежду.              — Где ты был?! Отодвинул засов, по ночи где-то болтался, мы спали с открытым домом! Где ты был?! Что случилось?!       А отец вдруг вступился:       — На кладбище, поди, на спор ходил?       Мать ахнула. Бертран опешил от такой проницательности и что-то покаянно заблеял.       — До винограда-то дошёл, герой? Сорвал?       Бертран пристыженно кивнул.       Отец улыбнулся.       — Храбрец. Я, помнится, раза с третьего смог кладбище миновать. Оставь, Клэр, не ругайся, положено так. Не последние же штаны порвал. Отцу настоятелю в воскресенье отнеси штуку выбеленного полотна в дар. А ты, сынок, мёртвых не бойся, чего бояться тех, кто уснул вечным сном? На то он и вечный, что нельзя их разбудить.       Да, папа, ты был странно мудрым и добрым для простого лавочника. И бояться надо было совсем не мёртвых…       Пролом, надёжно укрытый плющом, оказался на месте. И, судя по оборванным кое-где листочкам, новое поколение мальчишек продолжало испытывать свою храбрость по старинке. Бертран поднырнул под зелень, застрял плечами в дыре, вдруг оказавшейся ужасно маленькой, чертыхаясь, с трудом протиснулся. По памяти пробрался между могил, нахмурился, потерявшись, — уж больно разрослось и изменилось кладбище за прошедшие тринадцать лет. Сориентировался, шагнул вперёд и неожиданно для себя оказался там, куда стремился. Остановился, осматривая надгробья. Смахнул с лежащего рядом булыжника пыль, присел.       — Мама… Папа… А это я.       Сколько он так просидел, шёпотом разговаривая с умершими, Бертран не знал. Проговаривал, выплёскивал из себя. Так давно молчал, хоть камню рассказать всё начистоту…       — …Пап, прости, я не знаю, правильно ли я поступил тогда, тринадцать лет назад, и сейчас тоже. Ты, наверное, сердишься. Был бы я сейчас почтенный господин Мерсье. Наверное, неплохо. Мам… Мне так одиноко, мам. И страшно. Тебе могу честно признаться. Очень страшно. Увы, храбрым воином я так и не стал, и рыцарем не успел. Ты хотела как лучше, я знаю. Хотела, чтобы я стал уважаемым человеком. Знатным. А теперь нас проклинают в каждом кабаке, преследуют и загоняют, как зверей. Во всех грехах, каких только можно, обвинили. Я теперь преступник, убийца. И ещё убью. Или меня. Я проститься пришёл, мам. Если поймают, то всё будет кончено.       — Что вы здесь делаете, сын мой? Скоро закат.       Бертран вздрогнул и похолодел. Как можно было так расслабиться, так забыться! Он встал, медленно повернулся. К нему, подслеповато щурясь и прихрамывая, шёл старый священник. Живой, надо же! Ох, как же неудачно. Может, не узнает? Трудно в тридцатилетнем мужчине узнать тощего шестнадцатилетнего мальчишку.       — Я… Я племянник Пьера Мерсье, сын сестры. Проездом в Каркассоне, завтра рано утром уезжаю. Матушка велела заглянуть, проведать могилки и пожертвовать церкви за присмотр.       Священник кивнул:       — Мы смотрим за всеми могилами. За теми, за которыми нет ухода родных, — особенно. Пьер и Клэр были благочестивыми прихожанами и хорошими, добродетельными людьми. Мы помним их и молимся за их души, как и за души других, обретших покой на этом кладбище. Сын-то их единственный… М-да… Вы не знаете ли случайно, какова судьба Бертрана Мерсье?       Бертран помедлил.       — До нас доходили слухи, что он погиб на Востоке.       — Вот как… Печально. Но, может, оно и к лучшему. Я ведь сам ему благословение давал на вступление в Орден. Бертран был славным юношей, я не хочу верить, что…       — Да… Да… — Бертран вытащил несколько монет. — Вот, возьмите. Тут немного, сколько смогли… Это подношение монастырю. Я пойду, святой отец. Ваша правда — темнеет уже.       Бертран обошёл священника и торопливо зашагал к выходу. Не полезет же он при свидетеле в заросли! Он был почти уже вне пределов слышимости, когда позади раздался негромкий голос:       — Вся семья Пьера Мерсье умерла за пару лет до твоего рождения во время лихорадки. У Пьера нет сестёр и племянников. Мне ли не знать? Бертран… Это ведь ты?       Рука сама собой метнулась к кинжалу.       — Бертран мёртв, — глухо ответил он.       И, кажется, не соврал. Тот Бертран, верно, и правда был мёртв. Он пришёл бы в ужас, если бы узнал, что этот хладнокровно просчитывает, сдаст ли его священник и не лучше ли не рисковать и заколоть случайного свидетеля. И уже близок, очень близок к тому, чтобы, стоя на монастырской земле в трёх шагах от родительских могил, убить человека, из чьих рук принимал первое причастие.       — Как знаешь, — вздохнул святой отец. — Не бойся, я не выдам тебя. И не смей поганить освящённую землю убийством, убери руку от оружия!       — Не боитесь?       — Чего мне бояться, кроме Бога? Мне семьдесят четыре года, Бертран. Я не могу приютить тебя — это опасно, кто-нибудь прознает и донесёт. Паства у меня хорошая, но бесхитростная: тому, что говорят королевские глашатаи, многие верят. Деньги забери, пригодятся.       Бертран качнул головой, всё ещё не оборачиваясь.       — Оставьте. Деньги у меня есть и приюта мне не надо, я действительно покидаю город. Почему вы хотите мне помочь?       — Я не верю тому, что говорят про храмовников. Грязь можно найти везде, это правда. И в Ордене, наверное, случалось то, о чём кричат глашатаи на каждом углу. Но чтобы все поголовно погрязли в гнусностях и ереси — этого не может быть. Святой престол предписывает мне не укрывать беглых храмовников. Странно это — выдавать монахов, пытающихся спастись в церкви, светским властям. Здесь, в Лангедоке, на самом деле неохотно выполняют распоряжения Рима и Парижа. Место у нас — хе-хе — такое, ереси способствует.       Бертран невольно рассмеялся.       — Что ж вы такое говорите, святой отец!       — Я слишком стар, чтобы бояться говорить правду, — пожал плечами священник. — Ну что ж, прощай тогда. Я буду молиться за тебя.       — Если бы это помогало, святой отец. Но спасибо. И прощайте.

***

      Эсташ, сощурившись, смотрел на приближающийся берег Кипра. Безжалостное южное солнце палило землю, отражалось от воды ослепительным серебром, заставляя прятать глаза и плакать при попытках разглядеть тонкую полоску земли. Привычно мутило от качки, но морская болезнь отчего-то не приносила таких страданий, как раньше. То ли желудочное недомогание оказалось самым безобидным из того, что пришлось испытать за последние годы, то ли вкус свободы был таким сладким, что на любую тошноту было плевать.       Эсташ тронул рекомендательное письмо, бережно упрятанное за пазуху. На месте. Такую ценность заплечному мешку не доверишь. В рекомендательном письме некий купец писал, что наёмник Эрванд смешанного сирийско-германского происхождения верой и правдой служил ему восемь лет, владеет копьём, обычным и двуручным мечами пешим и с коня, арбалетом, похуже — луком и турецкой палицей. Говорит на франкском, понимает огузский. В деле охраны обозов хорош, отлично ладит с животными и неимоверно силён. Но после ранения в грудь не может переносить сухой воздух пустыни, оттого купец практически со слезами на глазах отпускает такого ценного воина.       Сержио, выправивший бумагу, прищёлкнул языком:       — И ведь ни единым словом не соврал, описывая твои достоинства, ещё и преуменьшил в части здоровья. Лекарь говорит, что снова здоров как бык. Ну и про армянский не стал упоминать — подозрительно.       — Я ещё и кыпчакский немножко понимаю, — проворчал Эсташ. — Но это тоже не надо упоминать. Я же у мамлюков вроде как и не бывал никогда.       — Как ты умудрился?       Эсташ пожал плечами.       — Пять лет, Сержио. Пять проклятых лет я слушал, как разговаривали между собой мамлюки из охраны. От безделья спать совсем не хотелось. Лежишь, пялишься ночи напролёт в темноту и не знаешь, куда себя деть, а за решёткой эти трындят и трындят. Вот и слушаешь, не будешь же уши затыкать? Ну и еду тебе дают со словами: «Жрите, собаки. Никак не передохнете. Еду на вас переводить». Сначала начинаешь слышать в речи одно слово, потом второе…       Сержио покивал:       — Это дар, на самом деле, так легко учиться языкам. Здесь, в султанате, тебя бы с руками оторвали с такими умениями, тут столько языков намешано. Вон в Арагоне один перебежчик послом от соседнего султаната состоит. Святой престол на говно исходит, что нельзя выкреста арестовать, Хайме пеняют, что перебежчиков привечает. А Хайме только разводит руками: рыцарь тот теперь не выкрест, а посол чужого государства — лицо неприкосновенное. Он, конечно, дворянин, тебя на такую должность не возьмут, но можно что-то очень хорошее и хлебное найти. Может, передумаешь?       И только вздохнул на непреклонное «нет».       …Берег приближался. Выступала из ослепительной белизны изломанная линия, прорисовывались очертания гор.       — Замок Святого Иллариона, Клод, летняя резиденция королевской семьи. Помнишь, ты так жалел, что за столько времени на Кипре тебя ни разу не отправили сюда по надобностям? И правда, очень величественно. А гоферов с этой стороны острова почему-то нет, Реми. Может, подальше от берега растут?       Стоявший неподалёку пассажир косо глянул на него, пробормотал что-то про не знающих меры в выпивке и отошёл подальше.       Эсташ хмыкнул и продолжил наблюдать. Хотелось непременно увидеть, как судно медленно входит в бухту, как бегают по палубе моряки и орёт старший. Не пропустить ни мгновения. Эсташ глянул на свои отчего-то подрагивающие пальцы. Сжал, разжал. Глубоко вздохнул.       Когда спускался по сходням на берег, ему казалось, что ноги вот-вот подломятся, — так тряслись колени. Шум, гам, обычная портовая сутолока. Эсташ поспешил убраться от основных людских потоков; как во сне, отошёл ещё дальше, туда, где берег был пустым, и там наконец опустился на колени, зарыл пальцы в песок. Смежил веки, вслушиваясь. В плеск волн вплетались крики животных, вопли птиц, разноголосый людской гомон…       Где-то вдалеке ударил колокол.       Семь лет. Семь лет он не слышал колокольного звона.       Эсташ медленно открыл глаза, стёр со щеки неуместную солёную влагу, нашёл виднеющийся над крышами портовых построек шпиль с крестом и поднял руку, осеняя себя крестным знамением.