Идентификация пустоты

      Сегодня он не в детском костюме. Надоели эти позорные игры в нелепые карнавальные переодевания. Сегодня он сам по себе. То ли из вредности, то ли из-за детской обсосанной обиды, то ли из-за вредной обидчивости, то ли из-за обидной вредности. Не захотел привычно наряжаться. Послал к чёрту мусорную договорённость, ведь Он всё равно придёт. Всегда приходит. Намазано тут ему сладострастным отборным мёдом. Всё равно же будет говорить, какой неповторимый и желанный, а в ответ будут довольные облизывания от столь необходимой лести для поднятия самоценности от томливо лежащего на кровати, даже не помывшегося после предыдущего клиента.       Всё-таки из-за вредности. И знает же, гад, что это не останется незамеченным. Не смертный приговор, конечно, но на добровольное наказание с царапающим холку крючком подвесился сам. Когда входят в его обитель разврата, не удосуживается и повернуться к вошедшему, свернувшись в утомлённом спазме на ходячей ходуном койке.       — Зачем ты ему это показал? — Кто-то явно не в настроении.       — Ты мне обещал, что лезть не будешь, — Адам всё-таки повернулся в сторону выхода, глубоко разочаровываясь в совершённом им поступке, так как прекрасно понимал, о чём речь.       — Тем не менее, ты всё портишь своими выходками. А если он догадается?       — Я не обязан перед тобой отчитываться.       Дэниэл прикрыл за собой дверь и быстрым шагом направился к нему. Парень рефлекторно поджал под себя ноги. Он знает, что сейчас будет. Удар по затылку. Не привыкать. Очень больный и сильный. Но реакцией в последнее время стала лишь хитрая улыбка. Обидная улыбка.       — Я позову охрану, если ещё раз это сделаешь.       Мужчина тяжело задышал, сжимая всю невышедшую агрессию в кулак. Скорее всего, злость имеет самоистезательную почву. Кажется, его челюсть вот-вот треснет пополам, раскрошится по полу в виде однотонной фрески, на которую больно ступить. Он крепко схватил парня за руку, поднимая с горизонтального положения так, чтобы тот оказался перед его лицом, подвешанным, как шаткая марионетка на прочных нитях у кукловода.       — Ты знаешь, что так делать не стоит, — злость не прошла, но каждое слово просачивалось с уважительной сдержанностью сквозь зубы.       — А ты нарушил наше обязательство, — Ад сверлил его не менее разгневанным взглядом, но он сам по себе, всей хрупкой комплекцией настолько ничтожно маленький по сравнению с ним, что серьёзно воспринимать эти хмурые бровки затруднительно, потому что это будет нулевой результат соврать, он навсегда для него выглядит как маленький ребёнок. — Зачем ты лезешь ко мне в голову?       — Был уверен, что ты, как обычно, херню натворишь. Скажи, это было так важно — оставаться у него ночевать? Я же тебе дал денег, ты мог оплатить квартиру, номер, хостел, да всё что угодно!       — Потому что он мне начинает нравиться. — Ад неуверенно отвёл глаза, сомневаясь в испотишных звуках неопределённости. — И он не бьёт меня, представляешь?       Бэмби усилил свою хватку на его руке, заставляя тем самым встать юношу на колени. Скорее всего, на запястье в очередной раз останется мерзопакостный синяк, переливающийся перламутром увядающей июньской сирени. Они ведь так украшают тонкие кварцевые кости, облеплённые сплошной паутиной прозрачной кожи.       — Потом будет плохо тебе, я просто снова напомню.       Психоаналитик вроде бы остудил свой пыл на этой ни разу неразрешённой ноте и, не отпуская сжатия, коснулся второй рукой его щеки, боязливо поглаживая вместе с боковыми волосками на виске. Парень очень тщательно скрывает, о чём думает, но своим недовольным лицом объясняет всё без слов, доводя до бескрайнего считывания ускользающей мимики, что похоже на ребяческую игру в кошки-мышки, где мышь в стократ раз превосходит по количеству выигранных очков.       — Не делай так больше, — Праудлав решил надломить его слабое место, а именно, проскользнуть мимо ярко созревшего конфликта, чмокнув крайне близко возле рта, не отодвигаясь и потираясь макушкой о подбородок, совсем как наглая кошка, сменившись ненадолго ролями.       — А ты больше не показывай настоящее прошлое, — Дэниэл заглянул к нему в глаза, сожалея о своих неконтролируемых деяниях, и вытянул губы, ожидая, что к нему примкнут.       Но Адам лишь вынырнул из жалкого объятия, скрещивая руки и падая назад на подушку. Он любит провоцировать. Мужчина лёг рядом, начиная ласкать стыдливо раздетое тело, целовать уворачивающуюся шею, останавливаясь на одном месте и сладко посасывая кожу и манящие выпирающие ключицы, но что-то его напрягает. Теперь багровые пятна, контрастируя жаркой печатью принадлежности, покрывают бледное тело.       — Ты пахнешь сексом.       — Я специально, — парень закинул одну ногу на его спину, сцепив пальцами руки затылок с прямыми жёсткими волосами.       — Вы целовались с ним?       — С кем?       — Ты же понимаешь, что речь идёт о твоём новом неожиданном любовном интересе.       — Допустим, да.       — Он делает это лучше, чем я?       — Напомни, пожалуйста, как ты это делаешь.       Психоаналитик сначала ревностно посмотрел на его ухмыляющиеся губы. Безусловно, ему не нравились подобные шипованные колкости от неуловимой души для его сердца, но точно также это нахальство его возбуждало крепче, чем любой сорокаградусный спиртной напиток из персонального коллекционного мини-бара. Он приблизился к всегда и невозможно желанным губам, заигрывая слабыми покусываниями, оттягивая нижнюю тонкую кожу вниз и впиваясь в неё зубами.       — Он не может быть лучше меня. Что ты в нём такого нашёл?       Ад бы ответил, что несомненно то, как он беззащитен и мило невинн, как он похож на него самого, только на другую, скрытую от всех посторонних глаз часть, какой он забавный, при этом очаровательно настоящий, и то, что ему просто нужен. Больше, конечно же, нужен.       Однако, вместо слов, юноша не удержался и первым захватил намечающийся обветренный поцелуй с блуждающими языками, ищущими друг друга не долго, так как очень частое совместное времяпрепровождение даёт о себе знать, становится очевидно, что они буквально были созданы, чтобы неистово ублажаться, от чего дикие причмокивания стали входить в обычную прелюдию, в такт проклятых сердец.       — Ответь, он лучше?       — Хм, даже не знаю.       Бэмби приподнял его, властно сжимая за слегка влажный от чего-то зад, когда Праудлав обхватил его второй ногой за талию и руками за шею, дабы удобнее разместиться на постели. Надвисать над усмехающимся мальчиком и одаривать поцелуями безобразно впалый живот стало входить в его дурную привычку. Дикую, но такую правильную. Обыденно он приходит к нему самым первым, чтобы застать ещё чистое, не растраханное и не тронутое тело. Но сегодня так не вышло. Сегодня вообще всё по-другому. Сегодня проснулась неподдельная собственническая ревность.

***

      Снов больше не являлось. Перерыв. Хватит. Анализ подскользнулся на ограничивающих препятствиях в виде бессмыслицы, сюрреализма и неадекватности. Анализ отошёл надолго в сторону, можно сказать, ушёл в запой. На смену вышли благоденствующие, раскинувшиеся нирванными кострами чувства. Только они способны вывозить весь этот беспорядочный джаз, творящийся в бессознательном.       Эван сидит на диване и рассматривает подаренную фотографию, точнее, будущую фотографию, ведь это отрезанный кусок плёнки. Красивой такой... плёнки. Гладкой, почти глянцевой. С аккуратной окантовкой. С насыщенной палитрой оттенков от преисподно чёрного до индустриально серого. Такой... Единственный кадр. Кадр, который не повторить. От которого веет сигаретным дымом. Который так хочется... хочется. Узнать получше, наверное. К которому трудно прикасаться, а если и проводить по нему пальцами, то крайне нежно, еле дотрагиваясь, и в лучшем случае останется щелочной ожог во всю руку. Речь идёт точно о плёнке?       Разумеется, попытки прятать от самого себя кричащий бессознательным факт о том, что этот парень ему нравится, стали походить на смехотворную пытку — не дышать воздухом и не думать ни о чём. Как такое могло произойти? Да чёрт его знает. Он заставляет проживать небывалое то, чем будто бы, о ужас, заполняется внутренняя пустота, лёгкие затапливаются тоннами отборного кислорода, порванные вены и сосуды твердеют, сердце, запыхавшись, качает порывисто бегущую кровь. Будто заново обретается некогда вялая, блеклая надежда на жизнь. С ним всё становится иным. Точнее, не всё, а кажется, что временной континуум подрезал свои размашистые усилительные поля, и часовые законы сузились в единую бесполезную точку. С ним кружатся все семитоные призменные эмоции, недоступные ранее, скрытые под семикодовым замком. Он очаровывает просто своим душистым присутствием рядом, и никак не хочется, чтобы это вообще когда-либо прекращалось. Уму непостижимо, какой это безумный бред. Самое прекрасное заключается в том, что Солитер ничего такого не сделал, чтобы его одаривали этими пушистыми покрывалами с блёстками симпатии. От этого искренность его поступков оборачивается несомненным букетом честности.       Суббота. Тридцать первое октября. Вроде как сегодня должно быть то самое мероприятие, на которое невзначай позвали. Это загородный дом. Время близится к восьми часам вечера. Он едет по району Белгравия впервые. Тут каждый глоток воздуха пропитан богатством живущих, потому что миллионеры, вдыхающие горький запах грязных купюр, выдыхают углекислый газ, пропитанный звоном монет и звуком печательной техники. Его старенький красный Остин Моррис имеет право, вот так вот проезжать мимо Роллс-Ройсов и низких Альфа-Ромео? Пятый... Шестой... Седьмой... Восьмой... Он сказал, дом будет белого цвета с чёрной крышей. Что ж, кажется, это он. Возле высокого ограждения припарковано несколько таких же помпезных авто. Начинает думаться, что это была плохая затея. Его никто не знает, он никого не знает.       Однако стоило ему скромно, без хлопка, закрыть дверь машины, как открывающийся участок забора распахнулся.       — Залезь на заднее сиденье.       В мраке сумерек с выключенными фарами его плохо видно, но глаза подведены тёмной подводкой, и от нижнего века нарисованы длинные кукольные ресницы, расстёгнутая на все пуговицы чёрная рубашка с красочным чёрным орнаментом оголяет торс, а такого же цвета широченные штаны на низкой посадке с разрезанными краями снизу могут спасть в любой момент, хотя и сидят на подтяжках. В руках у него был комок всякого тряпья. Он затолкал мужчину без лишних слов в салон.       — Караулил?       Праудлав на пару секунд застыл, видимо, давая простор для фантазий и догадок.       — Это мне?       — Ага. Если ты зайдёшь туда в этом, — Адам указал на его повседневную одежду и пальто, — тебя быстро зачмырят.       Солитер не без доли смущения снял своё потрёпанное пальто и рубашку, стараясь прикрываться кусками ткани. Ему протянули некачественную кожаную короткую куртку с металлическими заклёпками, рваные узкие джинсы и кулон с анархической буквой «а».       — С чего ты решил, что я захочу это надевать? — он уже накинул кожанку и, пусть неудобно, ужасно стыдясь находится на мелкие секунды в трусах, без низа, но натянул эти штаны, понимая, что их костюмы получаются парными.       — Ты бы всё равно не стал сопротивляться, — молодой человек заботливо поправил ему воротник, любясь шикарным, по его мнению, прикидом, избегая встречи блуждающих зрачков в сумраке.       — Я настолько предсказуем?       — Просто ты боишься мне отказать, — он как бы случайно коснулся его вздымающейся груди, ненадолго задержавшись на ней пальцами, потом он достал косметический карандаш и, удерживая голову за висок, приблизился к лицу. — Не двигайся. Посмотри на верх.       — Я смотрю, ты тщательно продумал и свой, и мой образы.       — Не хочу, чтобы мне было стыдно за тебя.       Он крайне аккуратно подвёл слизистую обоих глаз, насколько позволили постоянно дёргающиеся с непривычки мышцы и ресницы вокруг. Дышал не ровно, как-то сбивчиво, словно не мог дождаться его появления. Вышло кривовато, нижние веки тоже стали слезливо чёрными.       — Губы сам накрасишь?       — Губы?       — Это обязательно, иначе никто не поймёт, кто ты.       — А кто я?       — Дополнение ко мне, — Ад испортил его расчёсанные волосы, теребя рукой причёску так, чтобы она небрежно растрепалась.       — То есть я твой аксессуар на вечер, правильно?       — Заметь, ты это сам сказал, — он поставил карандаш на верхний край приоткрытого рта и стал тщательно вырисовывать контур, никак не добавляя лишние пару сантиметров, словно не желая портить прямость розовых полос. — Целоваться будет потом нельзя. Смажется.       — Я и не собирался.       — Сомневаюсь.       Парень закрасил всю поверхность тонкой кожи губ, периодически смачивая наконечник слюной, и в очередной раз оценил проделанную работу не без удовлетворения. Сзади них промелькнул свет от приближающихся фар. Его лицо попало под это сияние, и вычурные ресницы под одним глазом сильнее въелись во внимание.       — Ты типа Алекс Лардж?       — В рубашке Джимми Пейджа.       — Тогда что ты?       — Я — это я.       Он посмотрел через заднее стекло машины на приехавших людей, ненаигранно нагнулся, прячась за спинкой сиденья и давя на Эва за плечо.       — От кого прячешься?       — Там Лу. Мы не можем зайти обратно в дом вместе с ней.       — Почему?       — Не хочу идти с ней в тишине до двери. Она же меня дерьмом обольёт, как только увидит.       Ад немного вынырнул, проверяя, не ушла ли его бывшая пассия.       — Вот же шмара. Сошлась с этим обосанным Мишелем.       — Француз?       — Сосунок маменькин. Я давно подозревал, что они что-то мутят, — Адам скривил губы не то в усмешке, не то в брезгливом отражении проволоки.       — Но ты с ней расстался.       Молодой человек немного помолчал и переключился с агрессивной ноты, как-то игриво подползая к психоаналитику. Он явно что-то задумал.       — Побудешь моим парнем на эту ночь?       — М?...       Праудлав прервал его возмущение нежным поцелуем, сплетая мокрые языки невообразимым образом, и не давая думать больше ни о чём. Вроде не первый раз, но каждый раз ощущается таким особенным. Грустно ли это, что он предложил сыграть пару? Или это лишь непостижимая выдумка, взятая из ниоткуда? Идиотизм. Он отодвинулся и с усмешкой посмотрел на измазанный чёрным рот. Его губы также подверглись нефтяной порче, а в газетах бы явились заголовки: «Недружественная страна иррационально делится внутриваловым запасам, не думая о повышении стоимости должности ближайшего государства».       — А говорил, что не собираешься, — он протянул ему свои непревзойдённые солнечные очки широкой квадратной формы.       — Ты первый начал. Я... я сдался.       Он всегда выигрывает. Чертила.       Они зашли в коттедж. Поместье оказалось неприлично богатым, обставленным, широким. Интересно, оно просто арендовано или чьё-то из присутствующих? Все декоративные безделушки позолоченные, ярко блестят из любого угла дома, пол качественно подделан под белый мрамор, искусственные длинные фикусы у лестницы, установленной сбоку, вместо перил — прозрачное стекло, абстрактные картины, среди которых есть пара работ Уорхола. В основном тут молодёжь. Золотая молодёжь, как они сами себя называют. Богема. Все в приличных нарядах. Не из ближайшего магазина купленные.       Девушки — сексуальные кошки в ушках-ободках, испорченные версии хиппи образов, есть одна красная шапочка в шикарно коротком платьице, подобия пин-ап стиля с нарядами в горошек, королевы и принцессы, хорошая пародия на Мэрилин Монро, золотая принцесса с восточной внешностью, несколько чарующих ведьм и особа в слитном серебряном купальнике.       Мальчики в более строгих официальных костюмах, а ещё было несколько графоф и графоф Дракул, один Франкенштейн, типа ковбой, с ангельскими крыльями, белый Майкл Джексон, и, смутно кажется, но вроде нервный Генри. Музыка с пластинки не была знакомой, наверное, малоизвестная однотипная группа с ничем не отличающейся от играющих отовсюду мелодией. И все такие молодые, активно перекидываются фразами, разговаривают, пританцовывают и уже большинство пьяны. Посредине стоит барабанная установка, комбо-усилители, пара гитар и бледно-зелёный синтезатор.       — Здаров, Ад, у тебя что-то возле рта, — парень в забавном котелке на голове подошёл сразу к ним, улыбнулся, когда увидел Солитера. — И у твоего... друга? Мы ещё не знакомы.       — Ой, да? Не заметил, — он театрально поводил пальцем по коже, не собираясь исправлять внешний вид. — Это мой новый парень Эван. Лу оказалась обычной шалавой. Ну, ты итак это знал.       — Какая клёвая рубаха, Ад, — к ним подошёл ещё какой-то развеселённый парень в официальном костюме.       — Почему она припёрлась с этим блондинчиком?       — Это Мишель. Он разве не должен быть сейчас в Нью-Йорке?       — А что, его швырнула та старая баба как там её...       — Люсиль. Он просто перестал писать картины для неё.       — А Рози? Не вижу её. У них же там была блудная семья из четверых.       — Она осталась с этим Хьюбертом в Бальельме.       — Вы уже видели Лилу на обложке Татлера? У неё там така-а-ая попка — загляденье.       — Ещё эти светлые трусики. Она похожа на Бриджит Бардо, не думаете?       — Да, глаза и светлые волосы. Определённо, копия.       — Но до Фонды не дотягивает. У той задница отменная. У Лу плосковата.       Молодые люди увели Адама вглубь дома с разговором о последнем вышедшем фильме Кубрика «Барри Линдон» и о том, насколько режиссёр стареет, делая подобные кошмарные, но искусные фильмы. Солитер почувствовал, что юноша не совсем из их мира. Этого, конечно, не понять по то тому, насколько он уверенно себя ведёт среди этого нагроможднённого пафоса, но ему это не совсем подходило. В клубе, где потенциальными обитателями был полоумный сброд, его поведение выглядело гармоничнее. Тут все дети богатеньких мажоров и бизнесменов, и скорее всего, он знаком с ними исключительно из-за какой-то там гранённой Луизы.       Отточенная восковая фигура, среди ничтожного множества переработанных пластиковых.       К мужчине подошёл парень в блестящем бронзовом плаще. Он едва мог идти ровно, при этом в руках у него был бокал с плоским дном, а в нём нисколько не страшный бордовый напиток.       — Ади, это ты? — он приобнял Эва за плечо, и его рука едва спустилась талию.       — Ты, наверное, ошибся...       — Да ладно тебе, думаешь, спрятался за очками, и я тебя не вспомню? Твои губы я увидел издалека, — он понюхал разлохмаченные в хаосе переодевания волосы, как будто вдыхая оттуда наркотически опьяняющее снадобье для поддержания костного такта самоконтроля.       Эван слегка растерялся, ведь его не готовили к таким ситуациям, где обычные скромные манеры, очевидно бы, не помогли и не имеют весомого смысла. Так всё-таки эта приставучая сущность обаятельная не только с тем, кому за глаза говорят всякие липкие приятности.       — Я не Адам. Он там.       Бухой некто концентрирующе прищурился и нехотя отодвинулся, убрав в последнюю очередь кисть сбоку, рассеивая нерешённый скрытый мотив. Мотнув пару раз шеей туда-сюда, он не хотел верить собственным глаза.       — Удивительно...       И никакого вам «извините, прошу прощения». Вот так просто обляпал, занюхнул пыльные крошки былой чести, ушёл.       А может, всё-таки стоило? Стоило притвориться? Вынуть изнаночную стороной подтлевшей гарью души и перенять характерные манеры, манерный характер. Стоило обратить на себя внимание, а не пытаться вновь слиться с общей серой массивность стены. Стать стеной. Стать объектом, который запросто обойдут стороной, возможно, шёркнут подошвой, харкнут, обоссут, пойдут дальше. Это же так интересно — стоять неподвижным камнем, наблюдающим со стороны на всё происходящее. Это же твоё любимое занятие, не так ли? Быть обиженкой где-то на безлюдной обочине       От всех и вся. Быть просторным сосудом, удобно разместившемся под эпицентром рассады с подписью «vita» и биться в выдуманные затворки справедливости, негодуя, по какой причине ты внизу, а не там, в бушующем жизненном цикле. Это же всегда интереснее, не так ли?       Эван потёр вздувшийся от шума и гама висок, в очередной раз задумываясь о своей роли в приватном спектакле с единичным главным героем, у которого не прописан ни характер, ни значение, ни сюжетная арка с самопожертвованием, иначе к чему все эти стянутые страдания, запертые в машинный ящик среди груды общего хлама.       А чем же так плохо находиться непосредственно внутри?       Хоть разок?       Что если...       — Ади, это ты? — человек в плаще снова расположил нахальные руки на талию, будто его тут только что не было. Теперь ладонь отдавала большим теплом, от чего её местонахождение жгло больнее случайно выпавшего уголька из камина.       Но как? Только что же диалог подошёл к концу.       — Ты, наверное... Нет. Он там.       — Ой, ха-ха, а вы похожи.       Эван внимательно проследил за удаляющейся фигурой, стараясь не моргать и не сводить глаз. Не может же вот так мерещиться на ровном месте? Бред. Или просто плохая память?       Ну как так выходит, что Он постоянно в центре. Все его знают. Любят. Хотят. Что особенного-то? Обычный симпатичный доходяга. Иногда смешной. Иногда бесячий. Больше красивый Открытый?       О нет. Это та самая грань раскрытой печати, когда каждая латинская буква кажется знакомой, слова вполне составляют единый смысл, но общая суть никогда не ясна и всё становится хуже, когда читаешь до конца страницы и переворачиваешь её. Тогда предыдущие строки становятся противоречащими строками, и без лупы и редкого старого словаря с горстью пыли никогда не докопаешься до истинного значения с кучей кодов, замков, петель и проходов. И надо ли оно?       Он же ни разу не открытый. Непонятный. Самодовольный. Как так получается...       — Ади, это ты? — какая же стальная хватка у этого типа. Солитер вздрогнул, учащённо промаргиваясь.       Боже. Серьёзно?       — Хитрый какой, спрятался под очками.       Что сейчас произошло? Снова?       — Тебе не идут такие, — блондин хотел было снять громоздкий аксессуар, однако остановил пальцы на душке возле уха. — Пол-лица же скрыто.       — Эм...       Волосы небрежно убрали за ухо, прислоняясь, почти падая носом к виску. Не очень приятно слышать и сладковатый джин, и шорох дыхательных путей. До брезгливых мурашек.       — А тут прикольно. Со вкусом, я бы сказал.       — Да, — не то чтобы Эв растерялся, но самоотверженно притворился не собой, с долей неуверенности. Такой непоколебимой смелости, как у Адама, нигде не достать. Только если ударовать.       — Ты знаешь, я был на многих хэллоуинских празднествах. Обычно там всегда вычурно, слишком много этой синтетической паутины, — Уайлд приобнял психоаналитика за плечо, рисуя рукой воспоминательные декорации, — детских тыкв, американских пластилиновых конфет, и выглядит это всё удручающе. У вас тут... мило. Мне нравится.       Восковые свечи с жарким огоньком, вставленные в золотущую люстру, нервно подмигнули, встрепенулись, пошатнулись, выдохнули. Под ней, на сереющем мраморном полу уже образовались еле застывающие липкие островки. Через какое-то время они станут бесформенными замками, которые таят и оберегают в себе праздный момент. А если сразу по ним пройтись босиком, то пятки неизбежно ошпарит. Появятся волдыри повыкорябистей, чем у любого воняющего упыря, не обязательно в костюме. Очень мило.       Брайан прислонил кончики нежных, что сразу говорит о бездарности в музыкальной сфере, пальцев к виску, медленно разглаживая кожу на скулах. Эв встал как вкопанный, уже жалея о своих дурацких желаниях.       — Я скучал, — отвратный хрип шёпота, от которого хочется увернуться. — У меня есть мэджики.       Ещё бы знать, что это такое.       Певец повёл горе-притворщика в комнату, расположенную прямо под громадной центральной лестницей. Краем глаза Солитер подцепил равнодушный, даже какой-то гипнотический взгляд настоящего Адама, который плёлся за ними до самого скрипа петель.       — Ты не очень-то разговорчив сегодня. Что-то случилось?       Эван искусственно пропершился горлом, подмечая те самые привычки Праудлава и стараясь примерить на себя хотя бы извилистый язвительный голос.       — Я... поцапался со своей подружкой.       Слабо.       — Ох, так у тебя была дама сердца?       Уайлд как бы опасливо оставил небольшую щель в двери, не закрыв её до конца.       — Была. Сейчас она дама обочины.       Уже лучше.       — Подъяичной трассы?       — Типа того.       Брайан меднообразно утёк расплавленным металлом на кресло. Соприкосновение кожаного одеяния и мебельного покрытия издало неловкий забавный звук.       Испытание оставаться в своей кондиции подбивало без того разболтанную стойку подошвы. Адам бы уже давно присел рядом или скорее присел бы прямо сверху. Но не стоял бы подрагивающим болванчиком на рок'н'ролльной подтанцовке.       — Не бывает людей сердца.       Адам бы...       — Человек не может находиться в сердце.       Он бы...       — В моём сердце может находиться только... Я.       Да.       — Боже. Как ты остекленел. Словно бокал росы, — осипший соловей алкашечно икнул, пораженённый слуховым рассечением. — В прошлый раз ты показался мне совершенно затуманенным, глупым, я бы даже сказал, блудшим в заблости. Ты меня приятно удивляешь.       Солитру ревностно любопытилось понять, что это был за прошлый раз, однако на текущее состояние анкеты гуляющего юноши, давно яснился пункт о всей страстности его вязких похождений.       — Знаешь, я такого же мнения. В наше нелёгкое время пропала тенденция на самость. Люди, как пожираемые червями свиньи, бессовестно и напрочь отвергли ту единственную и значимую для всех секцию человечности, что отличает нас от низших порочных существ. Они же только и делают, что пропитываются этим мусорным шлаком из журналов и теликов. Абсолютно забивая огромный хер на самоуважение. Взять тех же хиппушников. Что внутри, что снаружи их показушно натурального образа — сплошная грязь. Сплошная возня с обсессивными взглядами на других таких же бомжей, на низших существ, на неживые объекты декора земли, созданные никак не больше, чем для использования в коммерческих целях. Протестуя против войн, их лозунг звучит как спасите нас, бесформенную биомассу без мозгов и личностей...       Пока Эван тщательно выскарбливал из потока надменной шизоидности капли смысловой нагрузки, в попытке сосредоточиться и не выглядеть идиотом, он сел на подлокотник, всё ещё представляя себе поведение Адама, будь он сейчас вместо него самого.       — ...я что хочу сказать: блядь, никто не ценит себя. И это, нахуй, их проблема.       Брайан почти прокричал благим матом, следом давяще захлебнув джина, словно он только что сказал невероятного тона тост на Рождество.       — Да.       — Какой же ты... М-м-м... Обожаю.       Адам постоянно манит собой. Абсолютно всех. Просто существуя самим собой.       Уайлд хотел было поманить Солитера ещё более сомнительно ближе, однако его кто-то созвал на бюджетную пародию саундчека, таким образом кинув размазанную потеряшку одну в абсолютно душащей оболочку глаз и стискивающей полости ноздрей комнате. Напоследок прилетел столько же фальшивый, сколько смачно развязный воздушный поцелуй.       Всё ещё центрально одиноким в своей линии романа, но также ужасно окружённым необработанными, второсортными персонажами за стенкой, он пребывал между где-то далеко там и отчуждённо здесь. Как так. Извнутренняя налитость велюровой персиковой прослойкой от особенности искусственного снисхождения срикошетила, разорвала и пробила, нет, сшибла его представления о таком знакомом Эване.       Как в самый настоящий праздник ужаса, страха и маскарада, за занавешенными шторками окном разлился мелкий и частый дождь. Из приоткрытого окна донёсся запах освежающей прохлады, как после стирки Джини всего гардероба дома, и летучей влаги, как после воздушных поцелуев. Боже. Неправильно введённый адрес.       Солитер подошёл к шумящему окну, размышляя о строении этой подлестничной комнаты, в которой есть выход на улицу. Хотя, по логике конструкции отверстие должно вести прямо в... холл? Гостиную? В другую комнату? Но нет же, вот он, задний двор, блистающая трава, приглушённый свет убывающей луны, фантазийно вырезанный ажурами высокий забор. Вот прошёл человек. Точнее, как бы проплыл. Да. Точно, не как бы.       Ладно.       Допустим.       Психоаналитик глянул на себя в зеркало над винтажным комодом, неестественным для себя образом поправив волосы, и приспустил джинсы на спонтанный лад, как будто ему не без разницы на это нелепое отражение перед собой. Вроде даже ничего. Одежды под кожанной курткой разве что не хватает. Но очень даже ничего. Эдакий сабантуй на абортную ноту.       Он вышел из каморки, ожидая услышать стоящий до какого-то момента гул ещё громче, но ни противных малолеток, ни голосов, ни статично качающихся тел не увидел. Эван пару раз обернулся назад в комнату и в холл, проверяя себя на близорукость и заторможенность, однако нет. Никого нет. Как след простыл, хоть и оставленные недопитые бокалы, достойные презренной брани, оставляли вопрос проветривающе открытым. Куда все делись? Резко вышли подышать свежим воздухом, дабы перебить весь смрад ещё не до конца состоявшейся перепойки?       Где-то сверху, со второго этажа, послышался звонкий женский хохот. Заливной и весьма игривый. И не в единственном числе. А потом и не только женский. То есть всё-таки кому-то пока что не задушило скрежетащей духотой пути от еле открывающихся ноздрей до дна лёгких. Мужчина аккуратно, как если бы он тут находился по криминальной воле судьбы, ступал ступенька за ступенькой, дощечка за дощечкой, по левой стороне разветвлённого прохода, среди уютных тумб с фотографиями в рамках, именитых пейзажных картин и привлекательно закрытых дверей. Он шёл на периодически издаваемые смешки, боясь создать лишний шорох, всё ещё думая, что он тут первый в списке не лишность. Как вдруг его всё же услышали, и в паре метров от него распахнулась дверь.       — Ад! Где ты пропадаешь?       Он тут явно незваный гость. А вот Адам...       — Да так, внизу болтался с остальными, — главное — не подавать виду.       Какой-то юноша, неровно покрашенный на лице зеленовато-болотной краской и в рванье, украденном у бомжа, сначала слегка прищурился, отчего Эв напрягся, паникуя о несоответствии своего тона голоса.       — Кто там, Грег?       — Подожди. Помнишь, ты мне задолжал пару купюр? — парень нахально улыбнулся, и будь тут нормальный Адам, это бы заставило его чувствовать себя немного ниже пьедестала.       Эван не стал надолго растягивать вхождение в образ, отпуская дальнейшую ситуацию в руки всевышнего.       — Ну да, — гордая и в то же время нелепая ухмылка с заниженным хохотом, — было дело.       — Ты же фотограф? Мне нужна твоя услуга, и я прощу те пятнадцать фунтов.       — Да без проблем.       — И ещё я хочу, чтоб ты это куда-нибудь выставил, — юноша неуверенно перевёл взгляд с пола куда-то в сторону, облизнув нижнюю губу.       — Да, да. Я всё могу.       — Тогда залетай, и это... Дверь закрой на ключ.       Солитер неожиданно прокашлялся, когда зайдя в комнату, улицезрел две почти что оголённые дамы и молодого человека в полностью белом костюме с декором на макушке в виде заячьих ушей, напоминающих товар из магазина секс приблуд. Пока разворачивался, дабы провернуть защёлку замка, перестроился с испуганных колебаний на более уверенное и статичный мимический тон, параллельно тряхнув головой и сглотнув нервозную слюнную жидкость.       — Ада-а-ам! Давненько ты я тебя не видела. Где ты шнырялся? — юная девушка в леопардовом топе, свисающим оборками на талию по бокам, но без какого-либо нижнего белья, потянулась руками ко входу. Возможно, её костюм был основан на комиксах про воительную и невероятную красотку Шину.       — Наверное, опять с барыгой Моссом посрался и прятался. Ты же знаешь его, Ама.       — Что? Я... Нет. У меня были кое-какие дела, — психоаналитик трепетно прошёлся глазами по лежащему на антикварном комоде фотоаппарату, серьёзно делая вид, что он разбирается, и так как его напрягало ведение диалога явно не в его пользу и свет, было решено подключить усвоенную им язвительность Праудлава. — Вы хотите, чтобы я на этот кусок пластика сделал что-нибудь хорошее?       — Я же говорила тебе, Хэнк, он противный моногамный дрочитель Лейки. Полный провал! — вторая девушка в жемчужной расцветки платья, больше похожего материалом на ночнушку, лениво почесала верх предплечья. На ней был размазанный макияж с подобием на кровоподтёки и голубоватые синяки. Труп сбежавшей невесты со свадьбы с выпавшим за грани одежды бюстом.       — Так уж и быть, я покручусь раком с этой штуковиной.       Мужчина презренно взял в руки серую коробочку, осудительно провертел из стороны в сторону, накинул лямку через шею и пристроился одним глазом к визиру. Там, в объективе, по ту сторону фотика, перед ним расплылся кадр небрежно расстеленной постели с молодыми людьми, царящими над ложем светильниками в форме ракушек, издающих тёплый свет, и золотым орнаментом сплавленных цветений на обоях. Кадр начал стремительно меняться, когда тот парень, которого назвали Грегом, резко присел на кровать и столь же резко, без замедлительного начала стал целовать, даже засасывать остатки от образа Амазонки, а второй, что, по всей видимости, копировал белого зайца-жениха, удобно пристроился на другой девчушке, беспрестанно массируя её соски.       Эван старался не показывать своего смущения, строя профессиональные взгляды и положения рук, подбирая более-менее эстетичный ракурс.       Тела дуально заворачивались в единую, безобразно размытую по контурам массу, создавая ужасающее по смыслу, но обтекаемое по формам зрелище. Особенно приятным моментом была безмолвная часть симфонии Ададжио, где сплетения ответвлений, как у деревьев, обнажённо танцуют в ритме невидимого ветра. Щёлк. Смотрящий, словно никчёмно погибший призрак на краю реальности, ощущает отвращение, когда его разум сталкивается с этой вихревой феерией. Это настолько же неправильно и вульгарно, сколько завораживающе. Каждое движение — это вспышка света, отражающаяся в монохромных водах забвения и в камере, где границы между юнцами стираются, как линии преломления от ламп, не могут найти себе места и скачут то вдоль груди, на которой рассыпаны локоны свадебной девицы, то вдоль тонких палочек-ног юноши, целующего в этот момент другого. Щёлк. Участники этого менуэта наслаждаются своим единением, погружаясь в игристый океан чувственности, гедонии, где нет ни стыда, ни боли, ни оператора. Их смех раздаётся плёночным эхом, словно звуки далёкой радуги, недоступной для тех, кто стоит в тени.       А в тени стоит Эван. Эван — это и есть тень. Будь он настоящим Праудлавом, его бы поманили, пригласили, затянули в это озеро влажной кожи, пахнущей естественными смазками и стонами.       Это так приятно. Быть... Им.       Гораздо приятнее, чем каким-то Эваном.       Эваном, который стоит и смотрит, как истукан, на этот трахающийся сгусток молодой крови, пульсирующий в членах и вагинах. И завидует.       Щёлк. Щёлк. Наверное, будет не очень правильно фотографировать только женские изгибы, обделяя вниманием вездесущие задницы парней. Щёлк. Мышцы ягодиц в объективе прелестно обращаются подвижными ямами с их плавно расплывающимися гладкими волнами дуг. Щёлк. Как им хорошо. Как же колюще они выдыхают при каждом толчке бёдрами. Щёлк. Концентрация влаги зашкаливает. Щёлк. Солитеру стало жарко. Чем дольше он смотрит, тем обширнее и больше все они выползают чуть ли не через визир. Настолько душно, что, кажется, Аманда стала угасать в своём рассудке. Её руки подёргиваются в тревожных судорогах, не удерживая положение лёжа на спине, выворачиваясь на экспрессивный жест в стороны, словно она ощутила себя переродившимся фениксом. Щёлк.       Солитер мог бы подумать, что именно так выглядит трёхкратный оргазм, представить, насколько ей сейчас и хорошо, и невыносимо от всевозможных стимуляций, что белёсо-голубые глаза, колеблющиеся в орбитах, просто не знают, кого поблагодарить взглядом или от кого исходит наиэстетичнейшная вибрация.       Даже как-то слишком хорошо. Чересчур её рывки телом затянулись. Ей плохо? Нет. Грег трахает её и целует в шею. Ей не может быть плохо. Но ноги выкачивают рваный ритм, теряя поверхность для отбивания удара, и, кажется, она ударила свою подружку по лицу. Щёлк. Плёнка скоро кончится. Соблазнительно миниатюрные ступни дирижируют старомодный вальс. Правда, в темп слабо попадают. Вздымающаяся грудь рельефно растекается и подрагивает, реагируя ярко на каждый толчок внутрь. Аманда пытается ухватиться руками за что-нибудь, но выходит лишь разукрашивать отреставрированную картину в склизком воздухе. Щёлк.       Эван отвернулся на секунду из-за увиденного жуткого представления на ложе. В зеркале на комоде получается тоже интересный ракурс. Щёлк. Тёмное круглое пятно заслонило объектив, и теперь он смотрит сам на себя. Через себя. Внутрь себя. Настолько... наизнанку и вглубь, что складывается головокружительное впечатление. В прямом смысле, отражение расширенного зрачка без хрусталика, заслоняющего визир вдоль и поперёк, как будто расширяется или приближается, выходит за рамки кадра. Или становится новым, более теневым кадром, где растекаются фигуры в другой перспективе, с их перевёрнутыми ногами и головами. Их пока что не слишком чётко видно, однако если присматриваться, то можно и додумать: где тонкие губы, где стройная лодыжка, где тёмный сосок, где и сам Солитер.       Где он сам в тёмном рванье раздваивается, вырастает в росте, делаясь тоньше в теле, словно набирающая сил сколопендра, обретает бледность и поблёскивающие металлические аксессуары. Холерические болячки на половине лица, воняющие сыреющим гноем. Там нет глаз. Там сплошные зияющие отречением дыры и совершенно нет дыхания. Тут запотевает или визир, или линза, или само зеркало, и, как назло, тяжелейшим из движений кажется оторваться от выделяющейся позади тени и невозможным отклеиться от фотоаппарата.       Щёлк оглушает барабанные перепонки, кадр, наверное, будет смазанным из-за резких движений рук, чьё принадлежание трудно определить. Расчертвёрченное возвышающееся насекомое без крыльев наполовину улыбается, наполовину скорбится. Звон в ушах становится невыносимо острым. Приходится сщуриться, моргнув несколько раз.       Азотный толчок в спину быстро возвращает предметы вокруг на первоначальные позиции, кроме одной. Кроме совершенно неособенной, неказистой и неважной.       Эван был столкнут, ударившись о стекло зеркала. Разбился в крошечные осколки из благородного опала, режущие щёки, царапающие виски, и утонул в отражающейся пошлой действительности.       Вместо графской кровати с маскарадными персонажами перед лицом теперь венозные полы с жилками и занозами без лакировки, в которые не очень-то вписывается прямого профиля нос.       — Чёрт!       Оказалось, тёмные помещения без света выглядят вполне светлыми. Когда есть хоть какие-то проблески ламп или солнечных потоков. Когда же они абсолютно отсутствуют, тяжело выстроить контакт хотя бы с ориентировкой. Психоаналитик, впивая себе щепки, словно гвозди, в подушечки пальцев, постарался встать, выставляя руку над собой, дабы ощутить пространственные параметры комнаты. Тут было адски прохладно, и хоть нещадно протыкай глаза — темно.       С другой стороны, если не видеть многократное, что располагается во вне, все те множества, что вырывают и окунают в искушения, то, может, так будет лучше для всех.       Если идти на пути в отталкивающее неизведанное, там не всегда будет опасность. Не всегда будет что-то склизкое, мерзкое. Не будет бьющих басами через усилитель отпрысков мелодий и оборванных тряпок из несчастий. Там не всегда будет что-то вообще, чего стоит ожидать и что возможно вообразить.       Можно же просто... Идти. Идти навстречу, без стопорящих предчувствий и мыслей. Просто идти, да.       Растворяя под собой невиданное, но прочувствованное подошвами, и вести позади серебристую нить, которая без укрытых светил не имеет ни малейшего значения ни дня него, ни для кого-либо более. Ведь она так легко способна оборваться на полпути или даже вначале. Тогда надежды на путеводные звёзды выдуваются углеродом и оседают бензиновыми разводами луж под горчичной пеленой облаков, а остаточные волокна в месте разрыва подрываются крошечными вспышками трения огнива о камень.       И что тогда?       Оставленные на половине оборота обложки мелькают тысячами пейзажей — от персиковых закатов среди небоскрёбов, до приглушённых улочек с фонарями и фиолетовыми цветами под окнами, среди белой каменной плитки.       И что делать?       Сюда никакую нить не протащишь.       Как крыса, оставленная матерью в канализации, пищать, ползти и сдохнуть от сточных вод мегаполиса.       За этот оборот интригующе хочется заглянуть, но страницы под свиристель ветра перемещаются веером, обдавая мешаниной сладкого и травяного. И чем ярче виднеются развороты стальных, с ржавой замочной скважиной, дверей, тем очерчённей потоки страбоскопа падают на уродливо вывернутый в стенах коридор.       Тень никогда не заслонит свет. Она потеряет свой зеркальный источник и не сможет больше существовать. Это неравная борьба с унижающим поражением.       Если Эван отсюда уйдёт, то никто не сможет увидеть открывающиеся ставни. Никто и не осыплет их личинками светлячков. И не заглянет.       А возгласы душусжирающего отчаяния и страха потери не потерпят избегания перфоманса, орущего отсыревшими красками. Они затянут, накинут бутафорское лассо на нос и с игрой в «лимбо» протащат под текущий камень.       — Догоняй!       Швейцарской расцветки поля налились ярко-выраженной траванцой и рассекли штилевую ночь. Кожу щеки обдул тёплый ветерок, а заигрывающее солнце отпустило лучи на макушку.       — Так нечестно! У тебя ноги длиннее!       Два резвящихся сопрано рисовали круги средь бела дня. И тяжёлым казалось определить лишь то, кто из них был счастливее.       — Ну всё. Я сдаюсь.       Более маленькая фигура врезалась в спину резко остановившегося парня, от чего оба повалились лицами к скрытой травинками земле.       — Зачем ты снова мне поддался?       Рука пианистического сложения скрылась в тёмной, еле вьющейся копне, распотрашая вываливающиеся за пределы единой формы волосы. Глаза у Адама закрылись, а уголки губ поползли вверх от приятных ощущений.       — Эван.       Отворачиваться не хотелось больше из-за радостного грения меж рёбер, нежели от любопытного пейзажа «солнечные зайчики».       — Comme j'en ai marre de toi... Va te faire foutre! — со звуком бюджетной бижутерии многочисленные браслеты-кольца стукались друг о друга перед лицом, когда девушка потрясла рукой.       — Фэ футр сама иди! Quel genre de spectacle de monstres est-ce, salope? Tu es une sale pute!       Солнце подогрело макушку. Золотые ручки у выдвижных комодов отблеснули белым пятном, но тут же содрогнулись от удара по столешнице. Под ногами был уверенный деревянный ламинат.       — C'est à cause de toi, espèce de merde.       Длинные ярко-красные ногти впились в куртку Солитера, отталкивая на, предположительно, прикроватную банкетку. Руки и ноги замерли морозной мятой из популярных леденцов у прилавков. Эти же самые руки сцепились с осветло-русыми локонами, стягивая их вниз.       — Faible, ton nez saigne à nouveau.       Вдали раздался весёлый хохот, после оглушающего звона в колокол. В носу защекотал свежий воздух. Детские удаляющиеся голоса и приближающийся шум волн со вкусом водорослей.       — Эван, послушай песенку.

Это лишь судьбы поворот

И выбирать предстоит не мне

      Занавес алой сцены. В этом доме точно была сцена. С роялем посередине. Гости расселись по небольшим столикам, лениво посасывая свои коктейли и виски. Ре-минорный септаккорд. До второй октавы. Ля. Фа. Жемчужные бусы в три ряда.

Предо мной скалистых вид красот

Где пригодились бы мысли в песке

      Мотив мелодии чем-то схож с «Синим Бархатом» Бэнни Вэйна. Аранжировка так точно. Ему ужасно идут длинные чёрные перчатки. Особенно когда они лирично указывают на зал и резко приземляются в область сердца. Девушка сбоку прикурила сигарету с мундштуком, и перо на её повязке стало в обрамлении дыма.

Ведь это всё не про меня

Надеюсь, ты примешь сей факт

Мокрая

Вся твоя голова, как воды особняк

А в моей руке песка очаг

      Казалось, Тан поёт именно Эвану в глаза, даже когда его голова обращается к небесной люстре на потолке, а пальцы изображают дырявый веер. Слова тянутся, словно мелкий сахар, пересыпают в грубую соломку и растекаются вокруг залаченой причёски. Только крупицы какие-то чёрные и блестящие. Пианист уже разбил несколько клавиш, и они отлетели в заворожённый исполнителем контрабас. Только сзади стоящие вокалисты на подпевке не прекращали приговаривать «воу-воу».

Бережно и тихо любящая рука

Кладёт осторожно песчинку возле тебя

Самая счастливая фантазия

Подольше жить

Спокойной ночи, милый,

Так уж и быть

      Музыка продолжала литься ромом в невероятно пахнущий рядом мохито. Психоаналитик сидел и просто восхищался персональным спектаклем. Невозможно было оторваться.       Как красиво.

***

      Оно ещё не дышит. Ещё ничего не осознаёт. Не осознаёт свою немощность и ничтожность перед этим ужасным миром. Миром, в котором ему не будет никто рад, и никто даже не отзовётся. Не отзовётся на тихий всхлипывающий плач, если такому вообще суждено стать физически осязаемым. Осязаемым пока не только встревоженный маткой, но и чистым кислородом, больничным светом. Не видать этому созданию света. Никогда. Оно будет бороться, расти, формироваться. Оно уже готово называться жизнью. Но оно никогда не явится перед фактом настоящей жизни. И оно всё ещё не дышит, но очень хочет.       Победит ли жизнь? Или последнее слово всегда остаётся за занавесной смертью?