Хрупкость

      «Это лишь оболочка. Они уничтожили всё».       Всю оставшуюся дорогу Нэй думал об этих словах. Сказанные Сайласом о чём-то, что касалось лишь самого Сайласа, они неожиданно отозвались где-то глубоко внутри мучительно болезненным эхом. Временами он чувствовал себя так же: поломанным и опустошённым, незримо изувеченным, а в некоторые моменты, когда становилось особенно тяжело, обидно и одиноко — как будто уже не вполне живым.       С самого детства он обладал удивительной внешней красотой, поэтому в отчем доме к нему никогда не применялось никакого физического насилия, даже на уровне пощёчин; он прекрасно знал, что отец лукавил, называя его «невыгодным» и «бесполезным»: было очевидно, что не били его не из какого-то необъяснимого избирательного милосердия, а исключительно потому, что боялись ненароком перестараться и испортить такого «полезного» жениха. Но от моральной боли красота защитить не могла. Его моральные шрамы никого не огорчали, их число никому не было интересно, поскольку снаружи они были не видны.       Если бы он родился карной, всё было бы иначе. Он был бы свободен от постоянной унизительной покорности, свободен от необходимости всё время следовать несправедливым, жестоким, а порой и откровенно абсурдным правилам, делающим существование карн ещё удобнее, а существование кайлери — ещё невыносимее.       «Он не знает, каково это — всю жизнь оставаться красивой куклой, которая не имеет права высказать собственное мнение, — подумал Нэй. — Он не может этого понять. Если бы он понял, то его нынешние проблемы, какими бы они ни были, показались бы ему смешными».       Они проехали под аркой распахнутых металлических ворот, въезжая на территорию личных владений Картроу. Лошади сбавили темп, после чего повозка стала неспешно приближаться к виднеющемуся вдалеке зданию.       Нэй посмотрел на Сайласа — и их взгляды встретились. Первым, рефлекторным порывом было отвести взгляд как можно скорее. Впитавшиеся в рассудок особенности воспитания пустили корни так глубоко, что это желание, хоть оно и являлось навязанным, по силе не уступало желаниям подлинным, собственным. Но на сей раз Нэй не опустил голову. Усилием воли преодолевая страх, неловкость и ужасное смущение, он продолжил смотреть своему супругу прямо в глаза.       Глаза у Сайласа были серо-голубые. Они были очень грустные и очень нежные — в точности как его голос. Эти глаза странно смотрелись на лице, чертам которого природа не дала ни капли такой же нежной красоты.       — Они будут отмечать. Отмечать заключение взаимовыгодного договора, символом которого стал наш брак, — сказал Сайлас. На затянувшийся зрительный контакт он не выдал ровным счётом никакой реакции; казалось, он даже не обратил внимания на этот вопиющий выход за рамки правил. — Это больше их праздник, чем наш. Мы не обязаны присутствовать. Ты хотел бы остаться на какое-то время или сразу уйти?       И снова — сложные, противоречивые чувства. Услышав вопрос, выражающий небезразличие к его желаниям и дающий возможность выбора, кайлери испытал огромную благодарность и даже некоторую вполне искреннюю симпатию. Но симпатия эта была целиком платонической, ничуть не умаляющей стремления всеми доступными способами отсрочить то, что должно было неизбежно случиться, когда они впервые останутся наедине.       — Я до сих пор ничего не ел, — глухо отозвался Нэй. — Я хотел бы остаться ненадолго, чтобы успеть съесть хоть что-то.       Ему показалось, что после его слов карна вздрогнул — очень слабо, практически незаметно.       — Да, конечно, — осторожно кивнул Сайлас. — Прости, я совсем забыл, что другие привыкли есть не так редко, как я.       — Это уже третий раз, когда передо мной кто-то извинился, — сказал Нэй.       — Третий раз за сегодня?       — Третий раз в моей жизни. Но предыдущие два тоже были сегодня, и это тоже был ты.       По губам Сайласа снова проскользнула короткая грустная улыбка. Улыбка была мягкой, ненавязчивой, однако при этом она появлялась настолько часто, что постепенно начинала казаться неотъемлемым атрибутом лица.       — Поверь, тебе ещё надоест, — сказал Сайлас. — Многие говорили мне, что я без конца извиняюсь — то за одно, то за другое; я понимаю, что это действительно так. Порой я чувствую желание извиниться даже тогда, когда сам осознаю, что на деле не виноват. Это... что-то вроде привычки.       — Но... но ты же не кайлери, чтобы постоянно извиняться за всё подряд, — удивился Нэй. — Откуда такое?.. Почему?       Сайлас пожал плечами.       — Я не знаю. Я уже не помню, с чего всё началось.       Нэй не нашёлся с ответом.       Несколько минут ехали молча. Наконец, лошади остановились.       Сайлас выбрался из повозки первым. Затем он обернулся и протянул руку Нэю — как-то очень неловко, несмело, с видимым стеснением. Даже в том, как кайлери, отдавая дань этикету, вложил в его ладонь свою, было существенно больше твёрдости и решимости.       — Я знаю, тебе придётся смотреть в пол, — полушёпотом произнёс Сайлас, на секунду сжимая руку супруга чуть крепче, — мне жаль, что ты должен. Когда будешь смотреть в пол — держи плечи расправленными. Чтобы они ощущали, что ты лишь играешь роль. Не позволяй им почувствовать, что они победили.

*

      В просторном, богато и торжественно украшенном зале было шумно. Количество присутствующих, по сравнению с церемонией в церкви, возросло по меньшей мере в несколько раз, разговоры стали громче и непринуждённее. Хозяева дома и их гости ели, пили, вели светские беседы; женщины-кайлери добросовестно изображали равноправных членов высшего общества и временами даже кокетливо хихикали, делая вид, что разделяют веселье карн. Из мужчин-кайлери за столом находился только Нэй. Он не хихикал и, в отличие от большинства празднующих, не пил ничего из спиртного — хотя внутри себя боролся с огромным желанием напиться в стельку, чтобы забыть, где он и что он здесь делает. Вероятно, он в итоге всё же напился бы, если бы вовремя не пришла мысль, что опьянение сделает его ещё более беспомощным и заставит испытывать ещё больше отвращения к собственной слабости.       В течение всего торжества он ни с кем не заговаривал первым, а когда обращались к нему — на всё отвечал так кратко и сдержанно, что беседа всякий раз быстро сходила на нет. Лицо у него было скорбное и напряжённое, такое же белое, как и устилающая стол скатерть. И всё-таки он держал плечи расправленными — не столько для самого себя, сколько для Сайласа. Чтобы показать ему, что его слова были услышаны. Что его слова имели для Нэя какое-то значение.       Если бы Нэя спросили, что он чувствует к Сайласу, он не смог бы ответить — во всяком случае, чётко и ясно, одним словом. Это не было ненавистью. Это не было любовью. Это не было ни презрением, ни уважением. Это была странная смесь симпатии и отторжения, доверия и недоверия. Это было ответное сострадание, зародившееся как следствие такого же сострадания со стороны Сайласа, по отношению к Нэю. Это было ощущение, что он, Нэй, сострадает тому, кому должен завидовать.       Если бы Нэя спросили, рад ли он, что оказался в этом браке, он ответил бы — нет.       Если бы Нэя спросили, хочет ли он проснуться и осознать, что Сайлас был лишь частью его сна, что Сайласа на самом деле никогда не существовало, он ответил бы — наверное, нет.       Подавленный и униженный ролью, доставшейся ему за общим столом — ролью того, о ком все знали, что он не выбирал своего супруга и не имел возможности отказаться от этого брака, Нэй задумчиво жевал жареного индюка, время от времени бросая осторожный взгляд на сидящего поблизости мужа.       В тарелке Сайласа лежало крайне мало еды, но даже эта скудная порция оставалась нетронутой. Стоящий возле тарелки бокал был пуст. Карна не ел и не пил совсем. Нэя удивило, что никто из остальных присутствующих не обращает на это внимания. Гости как будто периодически посматривали с недоумением, но затем они быстро отвлекались, переключаясь на свои разговоры; Картроу же и вовсе вели себя так, словно ничего особенного не происходит — что, впрочем, легко объяснялось чрезмерной худобой Сайласа, которая, в отличие от здоровой стройности Нэя, выглядела не красиво, а пугающе.       — А почему новобрачные до сих пор с нами? — неожиданно громко и беззастенчиво прозвучал голос какого-то немолодого карны — очевидно, к тому моменту не просто нетрезвого, а откровенно перебравшего. — Слушают нашу болтовню и небось уже не знают, как от нас, скучных стариков, ускользнуть. Не пора ли им уединиться?       И так уже, казалось бы, донельзя бледный Нэй побледнел ещё больше.       — Действительно, — поддержала другая карна, тоже немолодая и не вполне трезвая. — Пора бы, наконец, узаконить союз, скрепив его должным образом.       Сайлас резко поднялся из-за стола.       — Мы уходим, — произнёс он негромко, но отчётливо, отчеканивая каждый звук. И, посмотрев на присутствующих как-то непривычно холодно, добавил тем же тоном: — Наверх.       Собравшиеся за столом удовлетворённо загоготали. В интонации Сайласа никто не вслушивался, выражение его лица никто долго не рассматривал. Они получили ответ, который их полностью устроил, и вернулись к пьяному веселью, не выразив желания излишне вдаваться в подробности.       Покидая зал вслед за супругом, Нэй спиной чувствовал на себе липкие, пошлые, насмешливые взгляды. Он знал, что все эти карны сейчас представляют его там, «наверху», и знал, в каком виде его представляют. Но хуже всего, что он, вопреки отчаянным попыткам думать о чём-то другом, с отвращением представлял те же картины и сам.       Каменная лестница вела на третий этаж. Пройдя в конец длинного коридора, Сайлас зашёл в относительно небольшую, неярко освещённую комнату, своим полумраком напомнившую Нэю свадебную церемонию: тяжёлые плотные шторы были задёрнуты, по углам в причудливо изготовленных старых подсвечниках горели кем-то заранее зажжённые свечи. Кайлери вошёл следом — тихий, безмолвный, как тень.       Двери закрылись.       В этот момент пришло осознание. Осознание, что те самые страшные сцены будущего, не раз непроизвольно возникавшие в его голове — это уже не будущее, а его настоящее. Осознание, что всё должно произойти прямо сейчас.       — Нет... нет, постой, — не выдержав, Нэй попятился. — Я... я, кажется, не готов, я... Это не просто видимость ради традиций, у меня... у меня правда ещё никогда никого не было. И я... я не хочу... не хочу вот так, с карной... как... кайлери... пожалуйста... только не так...       По щекам потекли слёзы, которые больше не было сил сдерживать. Его трясло. Весь страх, всё отчаяние, вся душевная боль, все эмоции, скопившиеся на протяжении последнего времени, вырвались наружу единым потоком, намного более мощным, чем он сам мог ожидать.       — Вообще-то... — севшим голосом начал Сайлас.       — П-пожалуйста... — Не слыша его, Нэй отступил ещё на шаг — и только сейчас, внезапно уперевшись спиной в шкаф, понял, что почему-то пятился не к дверям, а к стене.       — Вообще-то, — повторил карна, — я собирался просто показать тебе, где находится твоя новая спальня, и уйти. Но вот теперь... теперь мне стало интересно.       Кайлери в ужасе дёрнулся.       — Нет, не бойся. — Сайлас поднял перед собой ладони, как бы показывая этим: я не нападаю, я безоружен. — Без твоего согласия, против твоей воли ничего не будет. Ты сказал... «только не так»? «Не как кайлери»? До всего этого — до этого договора между нашими семьями, до этого брака — ты хотел быть на моём месте? На месте карны?..       — Д-да.       — И они знали об этом, когда заставляли тебя выйти за карну?       Нэй молча коротко кивнул.       — Я понял.       — И что теперь?.. — Голос Нэя прозвучал глухо, сдавленно. Первая, самая сильная волна паники уже начинала понемногу отступать, но хрупкое тело кайлери, судорожно вжавшееся в деревянную поверхность шкафа, всё ещё била крупная дрожь.       — Могу я попробовать кое-что? — спросил Сайлас. — Клянусь, если ты скажешь, что тебе не нравится — я остановлюсь в ту же секунду. Но мне кажется, ты не скажешь.       Кайлери сделал тихий порывистый вдох. «Нужно постараться успокоиться, — убеждали остатки самообладания. — Постараться... вести себя более сдержанно. По крайней мере, он не настаивает на немедленной традиционной консумации брака, это что-то другое. Он даже говорит о возможности прекратить... Всё могло быть значительно хуже. Несоизмеримо хуже».       — Л-ладно, — настороженно произнёс он, чувствуя, как в груди бешено колотится сердце. — И... и ч-что я должен делать?       — Ничего. Просто стой. — С этими словами карна опустился перед Нэем на колени и поднял подол длинного свадебного наряда, в который кайлери одели ещё утром.       Нэй сразу понял, на что это похоже — ему без особых подробностей намекали, что подобное в браке, возможно, придётся делать ему самому, — но он не сразу поверил в реальность происходящего. Только когда чужие губы мягко сомкнулись на его половом органе и начали совершать медленные осторожные движения, целенаправленно вызывая пока ещё отсутствующее возбуждение, стало очевидно, что ничем другим это быть не может. Это было что-то очень странное, новое, непривычное.       Но...       Но это действительно было приятно. А спустя пару минут и вовсе стало намного приятнее, чем он, давая согласие, мог предположить. Теперь кайлери вжимался в дверцу шкафа уже совсем от других ощущений. Его наполовину прикрытые веками глаза закатились, ресницы слегка подрагивали. В какой-то момент он почувствовал, как к его свисающей вниз руке прикоснулась рука Сайласа; аккуратно переместив изящную кисть супруга, Сайлас положил её себе на затылок.       Тонкие пальцы кайлери сжались инстинктивно, непроизвольно. Нэй охнул и содрогнулся всем телом. Его щёки, уже не такие бледные, как прежде, ещё сильнее залились краской.       Подол свадебного наряда упал на пол. Сайлас дотронулся рукой до своих губ и с абсолютным спокойствием, в какой-то степени даже с безразличием посмотрел на оставшуюся на кончиках пальцев вязкую жидкость.       — Я слышал, карнам очень нравится, когда им это делают, — сообщил он совершенно невозмутимо. — Подумал, что кайлери с похожим строением тела тоже должно понравиться. Судя по твоим вздохам, не ошибся.       — Но... — выдохнул ещё не до конца пришедший в себя Нэй в смущении и растерянности, — но это... это же против традиций? Ты же карна... ты же... не должен...       — Мне плевать, — равнодушно пожал плечом Сайлас.       — Н-на традиции?..       — На традиции, на себя. На то, с кем я делю постель, и на то, как именно. Карны дорожат своей гордостью, кайлери — своей невинностью, для меня же не имеет значения ни то, ни другое. У меня нет никаких собственных желаний, поэтому, о чём бы ни шла речь, я сделаю всё так, как того хочешь ты. Просто дай мне знать, чего именно ты хочешь.       Нэй медленно моргнул. Он уже окончательно перестал что-либо понимать. Ему казалось, что он видит нелепый нелогичный сон.       В груди постепенно разливалось чувство, которое кайлери не смог бы охарактеризовать как «хорошо» или «плохо». Но это не было и чем-то средним, нейтральным. Это было как будто «очень хорошо» и «очень плохо» одновременно.       Его отношение к Сайласу всё ещё оставалось сложным и противоречивым, но весы уже качнулись в одну из сторон.       — Ты уверен, что всё ещё не хочешь рассказать? — На последнем слове голос Нэя невольно дрогнул. — Рассказать о том, почему ты ничего не ешь? О том, почему у тебя нет никаких желаний? О том, почему все вокруг ведут себя так, будто это твоё нормальное состояние и в другом они тебя не видели? Что у вас здесь вообще творится?..       — Извини, — сказал Сайлас. — Пожалуйста, не думай обо всём этом дольше, чем оно того заслуживает.       После этого он вышел из спальни и закрыл за собой дверь.