Хрупкость

      — Помоги... — бесплотный полушёпот прозвучал как будто из ниоткуда — умоляющий, полный тихого отчаяния и обречённости.       Голос был очень нежный, высокий, однако при этом явно мужской. Нэю он был незнаком, но по звучанию тот сразу понял, что это голос какого-то молодого парня-кайлери — такого же, как он сам.       — Пожалуйста... помоги... — снова донеслось едва различимым затихающим эхом.       Нет, точно не показалось. К кому бы ни были обращены просьбы о помощи, они были настоящими. От осознания их реальности сделалось одновременно и тоскливо, и тошно, и жутко. За свою жизнь Нэй не раз становился невольным свидетелем того, как разные кайлери — как девушки, так и юноши — подвергались ужасной жестокости со стороны супругов, родственников и просто особ с несравнимо более высоким положением в обществе; ему не раз приходилось слышать чужие крики боли, и плач, и мольбы, притом зачастую это были мольбы куда более громкие и душераздирающие; но почему-то именно от этого обессиленного, печального, непонятно откуда раздающегося зова внутри похолодело так, как никогда прежде.       Он открыл глаза и сел на постели. В одном из подсвечников — напротив его кровати, в правом углу комнаты — горела свеча. Она горела ненавязчиво, неярко, одиноко подрагивая посреди ночной темноты. Всего одна свеча. Но Нэй точно помнил, что не оставлял зажжённой ни одной свечи: перед тем, как забраться под большое тёплое одеяло и уснуть, он погасил все.       Он помнил, что, несмотря на захлестнувшую его перед этим бурю эмоций, засыпал он спокойно, даже с некоторым достаточно приятным чувством на душе. Произошедшее в спальне серьёзно укрепило в нём доверие и симпатию к Сайласу. Хотя то, что между ними произошло, не являлось консумацией брака в её привычном, общепринятом виде, вполне можно было сказать, что «брачная ночь» всё же состоялась — они просто поменялись местами. Однако для Нэя разница была принципиальной, полностью меняющей всё. Юноша так отчаянно, так панически боялся соития в роли, традиционной для кайлери, что, лишившись девственности в роли, традиционной для карны, сперва и вовсе не воспринял случившееся как полноценное соитие. Осознание наступило уже после ухода Сайласа — и это осознание вызвало в нём лишь радостное удивление; осознав, он не ощутил ничего даже отдалённо похожего на то, что ожидал почувствовать после своего первого полового акта с нелюбимым мужем. Роль карны была для Нэя настолько желанной, что он, вероятно, согласился бы на подобное и с первым встречным — если бы знал, что это вообще возможно для кайлери. Тем более для такого кайлери, как он — уязвимого, молодого и невинного, которого, казалось, все воспринимают одинаково.       Вечером, лёжа в постели и медленно погружаясь в сон, он непроизвольно вспоминал отдельные мгновения, заново переживал их внутри себя. Ярче всего вспыхивали в памяти прикосновения Сайласа: нежные, бережные, приятные, направленные исключительно на то, чтобы доставить Нэю физическое и моральное удовольствие, они упали глубоко в сознание скромным неприметным зёрнышком, которое теперь внезапно начало прорастать. Это всё ещё не была любовь, это всё ещё не была даже спонтанная лёгкая влюблённость, но это было что-то очень светлое, очень чистое, не причиняющее никакой боли. Это было что-то, что ему больше не хотелось грубо и категорично отвергать. Нэй засыпал в мире, который начинал постепенно меняться к лучшему. В спальне, где не горела ни одна свеча.       Слабый огонёк мерцал, поблёскивая через прорези старинного подсвечника. Невесомая тень маленького пламени танцевала на витиеватых узорах, словно оживляя их. Это выглядело мрачно и вместе с тем завораживающе, притягивающе; тревожно — и в то же время красиво некой необычной, неочевидной красотой.       Когда дверь комнаты приглушённо скрипнула, Нэй вздрогнул всем телом и резко обернулся на звук. Но в спальню никто не вошёл. Кайлери вообще не заметил возле двери никого, кто мог бы до неё дотрагиваться всего секунду назад: высокая и тяжёлая створка двустворчатых деревянных дверей как будто приоткрылась сама собой.       — Помоги мне. Если ты меня слышишь... если ты можешь меня увидеть...       Снова этот голос. Теперь Нэй уже был почти уверен, что он доносится откуда-то из глубин дома. Казалось, голос каждый раз пролетает по пустым ночным коридорам отдельно от своего обладателя — стремительно и незримо, так, как пролетали бы порывы ветра.       Дрожащими от волнения руками кайлери нащупал в полумраке накидку, с вечера оставленную им недалеко от кровати, и кое-как набросил себе на плечи. Он не взял с собой свечу, чтобы её светом ненароком не привлечь внимание других обитателей дома, не стал надевать обувь, чтобы шаги звучали тише. Ступая босиком по холодному полу, он осторожно приблизился к приоткрытой двери. Ненадолго замер, прислушался — но не услышал ничего, кроме собственного сбившегося дыхания и отдающего в виски сердцебиения. Судорожно сглотнув, юноша попытался сделать дыхание более ровным и приглушённым. Затем вытянулся как струна, стараясь не задеть дверь своим телом — чтобы она не скрипнула опять, уже по его вине, — и беззвучно проскользнул в зияющую щель.       В коридоре никого не было. Но там, в коридоре, на полу что-то лежало.       Он присмотрелся.       Серебристый лунный свет отражался от осколков. Поначалу Нэй принял их за осколки стекла; однако когда он присел и аккуратно взял ближайший осколок в руки, произошло что-то странное. На подсвеченной луной гладкой поверхности, как на картине, внезапно возникло лицо — некрасивое и в какой-то степени отталкивающее, с резкими, широкими, грубыми чертами. Оно чем-то походило на лицо Сайласа, даже волосы были того же цвета — тёмно-каштановые, но это был не Сайлас, это был кто-то другой. Абсолютно прямые и будто «прилизанные» тёмные пряди волос спускались ниже плеч, в остальном же об их длине судить было невозможно, поскольку она не умещалась полностью на поверхности осколка, — и всё-таки, несмотря на отсутствие традиционной короткой стрижки, эта внешность определённо принадлежала карне.       Незнакомое лицо появилось перед глазами всего на миг — на такой короткий миг, что Нэй даже не успел по-настоящему испугаться. Когда оно появилось, парень несколько раз моргнул от неожиданности — и картинка тотчас изменилась. Теперь с осколка на него смотрело его собственное отражение: утончённый красавец с изящными чертами лица и с великолепными длинными волосами — густыми, слегка волнистыми, белыми как снег. Кайлери понял, что сжимает в руке кусочек разбитого зеркала.       Тихо прерывисто вздохнув и как-то слишком быстро успокоившись после увиденного, он перевёл взгляд на остальные осколки. На некоторых обнаружились небольшие тёмные капли, малозаметные при таком освещении.       Кровь?       Нэй положил осколок обратно на пол, выпрямился — и медленно двинулся вперёд по коридору. Теперь он шёл ещё более осторожно, внимательно глядя не только по сторонам, но и вниз, чтобы случайно не поранить босые ноги: добавить к чужой крови свою не хотелось. Дом спал, целиком погрузившись в какое-то даже несколько неестественное всеобъемлющее безмолвие. Нигде не тикали ни одни часы, не завывал за окном ветер, из-за закрытых дверей соседних комнат не доносилось ни поскрипывания кроватей, ни храпа, ни тихого бессвязного бормотания спящих, разговаривающих во сне.       — Неужели это никогда не закончится? Никогда не прекратится? Неужели это будет продолжаться до тех пор, пока я не исчезну окончательно?..       Двери одной из спален были открыты. На полу спальни извивались колеблющиеся тени, возникшие из-за зажжённых свечей. Эти тени вместе с тусклым желтоватым светом от пламени немного переползали через порог, как бы робко, застенчиво дотрагиваясь до темноты коридора. Голос, который прежде был бесплотным и звучал будто из пустоты, сейчас шёл из этой комнаты. Юноша повернулся...       На мгновение он потерял дар речи. Замер. Остолбенел. Если любовь с первого взгляда существовала, то, вне всякого сомнения, это была именно она.       На краю кровати сидел молодой парень. Это был кайлери мужского пола — огромная редкость, которой также являлся и Нэй, — и это был без преувеличения самый красивый кайлери, которого Нэй когда-либо видел. По хрупким узким плечам и по худенькой спине струились светлые локоны — такие же белоснежные, как у Нэя, но только ещё длиннее; более короткие пряди — до плеч — двумя плавными естественными волнами обрамляли нежное лицо, в котором мягкий, миловидный овал лица сочетался с точёным носом, изящными губами, аккуратным подбородком. У него были большие серо-голубые глаза, очень красивой миндалевидной формы, дополнительно украшенные длинными белыми ресницами. Он был похож на ангела.       Он держал в руке один из осколков зеркала. Другая его рука была вся в крови. Кровь текла из множества тонких порезов — относительно неглубоких и как будто нарочно нанесённых так, чтобы изранить себя, но при этом не убить. Когда парень снова занёс над своей кожей острый край осколка, Нэй почувствовал такую страшную, ослепительную, оглушительную душевную боль, которую невозможно было описать никакими словами, невозможно было выплакать никаким количеством слёз. Ему захотелось подставить собственную руку, чтобы закрыть собой это нежное, прекрасное, и так уже чудовищно истерзанное и измученное создание, и он в самом деле принял бы удар на себя, забрал бы эту рану себе, если бы мог — но ноги словно приросли к полу, тело буквально отказывалось его слушаться.       — Нет, — в ужасе прошептал Нэй, — нет... нет, нет, нет!..       Прекрасный белокурый кайлери полоснул осколком по беззащитному предплечью, оставляя на руке новый — очередной — порез. Когда на ране выступила кровь, он невольно вздрогнул от боли, однако выражение его лица не изменилось — оно оставалось всё таким же отрешённо-печальным; он даже не поморщился. Потом он поднял грустный взгляд на Нэя и произнёс:       — Извини.

*

      Нэй резко открыл глаза.       Он лежал в своей постели, рядом никого не было.       Свеча не горела.

*

      — Доброе утро?.. — прозвучало из-за закрытой двери осторожно, вопросительно. — Ты уже не спишь? Могу я войти?       — Не сплю, — отозвался Нэй, который действительно давно уже не спал. — Да, конечно, заходи.       Дверь приоткрылась. Сайлас выглядел уставшим и нездорово бледным, но явно очень старался уже с порога выжать из себя приветливую, доброжелательную улыбку.       — Я ненадолго. Принёс тебе ключи.       — Ключи?       — Да, — подтвердил он, лишь теперь, наконец, заходя в спальню мужа, — от всех комнат, за исключением чужих личных покоев. «Чужих» — в смысле не моих и не твоих. Твои открываются вот этим, мои — этим. — Карна поочерёдно продемонстрировал два ключа, на миг выделив их из множества других, а после без лишней помпезности вручил Нэю всю увесистую связку, скреплённую чёрным металлическим кольцом. — Знаю, понадобится какое-то время, чтобы ты запомнил, какой ключ от чего и что в какой части здания находится, это нормально. Ты скоро во всём разберёшься, только не заблудись сейчас, пока ещё не успел разобраться, ладно?       Нэй растерянно моргнул.       — Ладно. Но... я... только не пойми неправильно, — сбивчиво пробормотал он, — я правда благодарен тебе за ключи, за этот небольшой кусочек свободы. Потому что другие на твоём месте не позволили бы мне и такого. Просто... знаешь, это немного странно. Ты не хочешь мне ничего рассказывать, когда я задаю вопросы, но даёшь возможность попасть туда, где я могу наткнуться на что-то, что мне видеть не следует. Я не понимаю.       — Нет, не совсем так, — мягко возразил супруг. — Я не «не хочу рассказывать», Нэйлиам. Скорее, я не готов. Многие темы, крайне занимающие остальных, меня так не занимают и вообще нисколько не трогают, и всё же есть то, о чём мне слишком трудно говорить прямо. Мне больно об этом говорить, больно об этом даже думать. Я хочу рассказать тебе, но пока не могу найти в себе сил. Прости. У меня нет каких-то тайн, которые я от тебя умышленно скрываю, нет стремления тебя в чём-то обмануть. Ты можешь беспрепятственно заходить в любую комнату, где находится что-то связанное со мной, можешь брать мои вещи, если захочешь; я не дорожу ими и среди них нет чего-то, что тебе «не следует видеть».       — Погоди, то есть... серьёзно? Ого, — выдохнул кайлери. — Я... я... я даже не знаю, что на это ответить, я такого не ожидал. Спасибо. Правда... спасибо.       — Странно, что не ож... к-кх-х!.. — голос Сайласа сорвался на полуслове, неожиданно превратившись в сдавленный хрип.       В первый миг Нэй не на шутку испугался, потому что не сразу осознал, что случилось. Он попытался было что-то сказать, задать какой-то вопрос, но увидел, что Сайлас чуть приподнял руку, словно прося никак не комментировать произошедшее. Другую руку карна держал возле своего горла — в воздухе, на некотором расстоянии, даже не прикасаясь к коже; было заметно, что он так держит её просто рефлекторно, а не потому, что это вправду чем-то помогает.       И тут Нэй понял.       Диапазон, которым Сайлас говорил постоянно, тоже был слишком высоким для его настоящего голоса — чувствовалось, что ему приходится всё время следить за своим произношением и прикладывать немалые усилия, чтобы оставаться в рамках настолько нетипичного звучания. Но сейчас он постарался зайти ещё дальше, взять ещё более высокую ноту — и уже не смог. Голосовые связки просто не поддались. Очевидно, предыдущая нота была предельной, максимальной высотой, которой возможно было добиться при таком строении гортани.       Сайлас хрипло закашлялся, этим низким, «обычным» кашлем ещё больше обнаруживая естественную глубину своего голоса. С его как будто спокойного, как будто сухого глаза вдруг упала на пол горькая немая слеза.       У Нэя что-то ёкнуло внутри.       — Ты... ты в порядке? — несмело спросил он. Он знал, что это глупый, риторический вопрос, но почему-то всё равно не мог не спросить.       — Прости. Мне пора идти, — тихо сказал Сайлас вместо ответа. — Если тебе нужна будет помощь с ключами или же понадобится что-то другое — попроси слуг, либо попроси, чтобы они позвали меня. Только, пожалуйста, не будь с ними слишком резок.       — Резок? Со слугами? Что ты, я бы никогда, — удивился Нэй. — Как я могу позволить себе их чем-то обидеть, когда настолько хорошо понимаю, что они чувствуют? Я ведь тоже кайлери. Мы все в одной лодке.