Хрупкость

      Вскоре после того, как ушёл Сайлас, пришли слуги. Точнее, служанки — юношей среди них не было, что означало: либо среди домашней прислуги Картроу вообще нет юношей-кайлери, либо все юноши-кайлери в качестве личных слуг достались другим членам семьи. Нэя это, признаться, несколько огорчило. Но абстрактные «юноши» его, конечно же, не интересовали — его интересовал вполне конкретный, и только он.       Нэй знал, что это был не обычный сон. В обычном сне не чувствуется босыми ногами холод, исходящий от каменного пола, тем более так отчётливо. В обычном сне всё не выглядит настолько реальным. А главное — в обычном сне не бывает так неестественно тихо. В обычном сне фоновые звуки могут не восприниматься именно как звуки, то есть они могут не восприниматься слухом, но спящий, даже не слыша их, как бы знает, что они присутствуют. Нэй же явственно осознавал, что он тогда не слышал никаких фоновых звуков потому, что в том месте, где он оказался, их не было. Он знал, что это за место. Все знали, что это за место, многие в него попадали в так называемых «снах»; некоторые попадали в него не единожды — обычно не без причины.       Он понял, что выяснить о печальном беловолосом незнакомце хоть что-то будет не так легко, как хотелось бы, и украдкой вздохнул. Зато служанки сияли — дружно, все как одна. Едва появившись на пороге спальни, они тут же заговорили наперебой.       — Вам так повезло, Нэйлиам! — сразу сообщили Нэю не терпящим возражений тоном. — Мы все так рады за вас! Невозможно даже представить, какое это счастье — быть тем, кого выдали за такого доброго, милосердного карну, как наш господин Сайлас.       Нэй выдавил слабую улыбку.       — Да, он и правда очень добрый. Я не ожидал, что тот, за кого меня выдадут, будет настолько хорошо ко мне относиться, — согласился юноша совершенно искренне, впрочем, без особого счастья в голосе.       — Поверьте, многие мечтали оказаться на вашем месте. Если бы только они могли выбирать сами — тут бы раньше очередь стояла, ей-богу. Ваш родитель, верно, всей душой печётся о вас.       «Всей душой, — молчаливо усмехнулся Нэй. — Даже от истерических рыданий на коленях только брезгливо отмахнулся. Как же отвратительно, стыдно и тошнотворно всё это было, и как же мерзко теперь от этого воспоминания. Лучше бы я тогда не пытался что-то изменить».       — Удивительно, что при такой всеобщей любви мой муж... шутил, что мне с ним не повезло. Если честно, впервые встречаю подобную скромность в характере карны.       После этих его слов служанки вдруг стушевались, замялись, начали как-то неловко переглядываться.       — Ох, милый, это не скромность, — произнесла одна из девушек смущённым полушёпотом, — это другое. Господин Сайлас, он... видит всё иначе. И мир вокруг себя, и себя самого. Наши лекари называют это меланхолией.       — Видит «иначе»? — Взгляд Нэя стал внимательнее. — «Иначе» — это как?       — Понимаете, — мягко сказала кайлери, — господин Сайлас живёт в ином мире. В его мире всё тёмное, чёрно-серое. В нашем мире есть грусть и радость, мрак и свет, а в его — только грусть и мрак. Но вы не пугайтесь, милый, для вас свет найдётся. Уверена, что уже нашёлся. Он всегда его находит для других.

*

      Служанки и вправду оказались доброжелательными, располагающими особами. Они произвели на Нэя очень приятное впечатление — и всё же он не мог дождаться их ухода и почувствовал радость, когда, наконец, остался наедине с собой. Ему было трудно сосредоточиться на разговоре с обычными собеседниками — материальными, из плоти и крови; всё внимание, все мысли и чувства непроизвольно стремились к прекрасному образу, который уже начинал постепенно расплываться в памяти, становясь всё более смутным, призрачным. Чем больше у образа стирались черты лица, тем отчётливее становился страх никогда не найти и в какой-то момент окончательно забыть — хотя часть сознания понимала, что забыть полностью уже вряд ли когда-нибудь получится.       «Пожалуйста, просто существуй на самом деле, — мысленно повторял Нэй снова и снова. — Просто будь кем-то настоящим, а не частью крайне реалистичного сна. Пожалуйста, просто... просто всё ещё будь живым».       С той же мыслью он вышел из комнаты, не бросив даже одного быстрого взгляда в зеркало: результат усилий служанок, так долго приводивших в порядок его внешний вид, сейчас не представлял для него никакого интереса. С детства ему внушали, что он непременно должен стремиться быть самым красивым кайлери из всех — но он больше не ощущал желания быть самым красивым. Теперь Нэй ощущал искреннее желание оставаться менее красивым, чем тот другой кайлери, чтобы самым красивым из всех мог себя чувствовать он, тот парень.       Это было нечто куда более серьёзное, куда более глубокое, чем мгновенная влюблённость в привлекательную оболочку, состоящую из нежного личика и изящной фигуры. Он влюбился во взгляд. В выражение лица. В интонации голоса. В звучание чьей-то тонкой, чистой души, которое он услышал в этих интонациях.       Днём коридор третьего этажа выглядел уже совсем не так мрачно и зловеще — и, разумеется, нечасто пустовал. Несмотря на то, что ключи Нэй получил лично от мужа — и, следовательно, имел право ими пользоваться открыто, не таясь, — юноше почему-то было безумно неловко отпирать незнакомые двери, да ещё и на глазах у случайных свидетелей. Но поскольку даже не попытаться найти своего печального призрака он не мог, оставалось только изображать заинтересованность видом из окна — в ожидании момента, когда многочисленные чужие служанки и ещё какие-то девушки-кайлери на время разойдутся.       Он ждал несколько минут. Затем ещё несколько. Затем, по ощущениям, — ещё около получаса. Наконец, последняя кайлери скрылась из виду, позволяя достать из-под накидки уже порядочно затёкшую руку, сжимающую связку ключей.       Нэй был уверен, что это та самая дверь. Он хорошо запомнил её расположение относительно остальных дверей: предпоследняя в противоположном конце коридора. Он посмотрел на ключи. Большинство из них были крайне похожи друг на друга и отличались лишь некоторыми деталями, не позволяющими одному и тому же ключу подходить к разным замка́м. Зрительно оценив замочную скважину, парень пришёл к выводу, что ему не остаётся ничего иного, кроме как перебирать все ключи по очереди, пробуя один за другим. «Какой-то из них должен подойти и открыть эту спальню, — подумал Нэй, — ведь у меня есть ключи от всех комнат, за исключением...»       У него перехватило дух.       «...за исключением чужих личных покоев».       Ключи тихо звякнули в руке: кайлери судорожно сжал пальцы, чувствуя, как накатывает отчаяние и какая-то огромная абстрактная обида — не на Сайласа или ещё кого-то определённого, а, скорее, на всю вселенную разом. Бесцельно, безотчётно — в порыве эмоций, который необходимо было на что-то направить — он вцепился в ручку двери свободной рукой.       Неожиданно дверь поддалась: тихо скрипнула и приоткрылась. Она оказалась не заперта.       Нэй удивлённо моргнул и резко выдохнул, не успевая так быстро переключиться с отчаяния на радость. Впрочем, времени на то, чтобы спокойно всё осознать, ему не дали: в коридоре снова послышались женские голоса и чьи-то приближающиеся шаги. «Если не сейчас, то когда? Другой такой возможности может не представиться ещё очень долго», — вихрем пронеслось в голове.       — Ужасно, просто ужасно, — прозвучал один из голосов совсем близко. — Бедняжка их прячет, не хочет, чтобы кто-то видел... Надеюсь, лекарь знает и даёт какую-то мазь, чтобы быстрее заживало...       Не придумав ничего лучше, Нэй аккуратно просочился в комнату — беззвучно, как тень, — и так же беззвучно прикрыл за собой дверь.       «А что, если они сейчас зайдут именно в эту комнату?.. Чёрт. Но даже если зайдут — выходить обратно уже поздно. Ладно... теперь переживать об этом бессмысленно, так? Нужно надеяться на лучшее и не терять ни минуты, чтобы незаметно уйти отсюда сразу, как только голоса за дверью стихнут».       Он осмотрелся.       Его ожидало две хороших новости. Первая заключалась в том, что, судя по всему, в комнате помимо него никого не было. Вторая новость обрадовала юношу ещё больше: комната выглядела почти в точности так же, как она выглядела ночью. В отличие от других кайлери, рассказывавших, что они оказывались в том месте неоднократно, Нэй очутился там впервые — и, невзирая на осведомлённость, до последнего допускал, что всё это может оказаться обыкновенным сном. Лишь теперь он, с безграничной радостью, окончательно убедился, что это действительно был не просто сон: никогда прежде — если говорить про привычный слой реальности — Нэй не видел эту комнату изнутри, следовательно, он не мог заранее знать, как она выглядит.       Всё здесь было знакомо, всё было тем же: та же массивная тёмная мебель возвышалась чуть ли не до самого потолка, и сам потолок был таким же высоким, как тогда — значительно выше, чем в спальне Нэя, хотя обе спальни располагались на одном этаже; та же кровать стояла на том же месте, в окружении ровно тех же подсвечников. Свечи в подсвечниках теперь не горели, но им и не было смысла гореть посреди дня, тем более в отсутствие хозяина покоев. Ещё одной отличающейся деталью показалось парню то, что верхушки высоких шкафов и все примыкающие к потолку углы комнаты были густо оплетены паутиной. Паутина висела внушительными сетками — возможно, не слишком прочными, однако необычайно большими; её было действительно очень много. Казалось, её никто здесь не убирал годами. В остальном помещение выглядело вполне пристойно, оно не производило впечатление давно заброшенного, но в то же время обилие паутины накладывало отпечаток запустения, создавая в сознании некий диссонанс.       Кайлери знал, что в покои в любую минуту могут зайти, и всё же звук открывающейся двери раздался за спиной слишком внезапно.       «Нет, нет, нет, слишком рано. Слишком быстро...»       — Нэйлиам?..       Юноша сразу несколько успокоился. С некоторым удивлением он обернулся на знакомый голос.       Он не имел права спрашивать, почему его супруг вдруг решил зайти именно сюда. В этом доме абсолютно всё принадлежало роду Картроу: и эта комната, и все прочие комнаты, и все суетливо-заботливые служанки, и все те ухоженные красавицы-кайлери в дорогих изысканных платьях, и он, Нэй, тоже. Став законной собственностью Сайласа Картроу, он не стал полноправным членом семьи — он лишь перешёл из статуса новой, ещё никогда не бывавшей в использовании игрушки, ожидающей своего покупателя, в статус игрушки официально приобретённой, такой, которой другие карны не могут пользоваться без разрешения владельца.       Он не мог спрашивать. Это был бы дикий и вызывающе неуместный вопрос. Он — кайлери, а значит, объяснять причину своего пребывания в этой комнате должен он.       — Дверь была не заперта, — через силу выдавил Нэй.       Он знал, что это не объяснение. Он уже намеревался в продолжение своего неловкого оправдания сказать что-то ещё — но не успел.       — Она всегда не заперта, — совершенно спокойно произнёс Сайлас. — Эта комната тебя чем-то заинтересовала?       Нэй побледнел.       — Извини... прости... прости, пожалуйста. Пожалуйста... прошу, не забирай у меня ключи. Я больше не буду заходить в покои, от которых у меня нет ключа.       Карна в ответ лишь грустно покачал головой.       — Нэйлиам, я не стал бы забирать у тебя ключи в любом случае. Потому что забирать у тебя ключи — это ненормально. Потому что так не должно быть. Но вообще-то у тебя есть ключ от этой спальни, поскольку она — моя. По традиции в этой части дома должны находиться только спальни кайлери, но мне, слава богу, плевать.       — У нас такие же традиции относительно спален, — осторожно поддержал тему Нэй, медленно выдыхая. — Я даже ни разу в жизни не выходил за пределы лестницы на том этаже, где располагаются покои карн. Нам с детства внушали, что это... опасно.       — Кайлери не против, что я здесь сплю. Никто из них меня не боится. Надеюсь, теперь не боишься и ты. Мои братья-карны тоже не против: они знают меня достаточно хорошо, чтобы понимать, что для их жён я безопаснее любой служанки.       — Но почему здесь, а не с остальными карнами?..       — Просто мне здесь лучше.       С каждым новым словом супруга кайлери постепенно всё больше успокаивался, всё больше возвращался к моменту той неожиданной радости, которую ощутил, услышав из-за спины голос Сайласа, а не кого-то другого.       — Это немного странно, но... ладно, — растерянно пожал плечами Нэй. — Если моё мнение на этот счёт имеет какое-то значение — я, конечно же, не против того, что мой муж не считает унижением спать на одном этаже со мной и мне подобными.       Сайлас слабо улыбнулся. В его глазах как будто промелькнуло что-то...       Что-то.       — Спасибо, — ответил он. И вдруг добавил: — Стой... Не шевелись.       — Что такое? — удивился Нэй. — В чём дело?       — Пожалуйста, пригнись немного, только без резких движений, — сказал Сайлас, — и медленно подойди ко мне. Ладно?       Сайлас смотрел куда-то вверх. Проследив за направлением его взгляда, кайлери тоже начал не торопясь поднимать голову.       — Зачем? Что случи... а-а-а, чёрт! Чёрт! Твою мать!       Прямо над его запрокинутой головой на целом волокне паутины висело жуткое, уродливое нечто. Нечто было размером как минимум с половину его головы. Оно было абсолютно лысое, блёкло-белое, с небольшим розоватым отливом. Перебирая длинными тонкими ногами, оно спускалось всё ниже — и в данный момент почти касалось своим огромным белёсым брюхом лица парня.       Юноша в ужасе отшатнулся, одновременно пригнувшись — теперь уже он сделал это непроизвольно.       — Осторожно, не размахивай возле него руками, — прозвучал рядом обеспокоенный голос Сайласа. — Ты его пугаешь.       — Ты что, издеваешься?.. — обомлел Нэй. — Это я его пугаю?!       — Да, ты. Он не видит тебя, но ощущает резкие движения поблизости и из-за этого чувствует себя в опасности. Тебе его бояться не надо, он тебя не укусит.       — С чего ты взял, что он не укусит?!       — Он не умеет.       — Что?.. В каком смысле «не умеет»? — Нэй ещё раз присмотрелся к тонким розоватым прожилкам в полупрозрачных мутно-белых ногах паука и невольно отпрянул, отодвинувшись ещё дальше. — Ч-что это вообще за тварь?       — Трупник, — сказал Сайлас, — он же паук-падальщик. Он же надмогильник — считается, что они якобы любят плести свою паутину на кладбищах, возле надгробий, хотя лично я ни разу такого не видел. Эти пауки не хищники, они некрофаги. Они питаются разлагающимися тканями мёртвых тел, но сами никогда никого не убивают. Трупники не умеют охотиться, не умеют нападать. Для них паутина — всего лишь ещё один способ передвижения, они не едят насекомых, которые в неё случайно попадают. В их теле даже нет яда.       — Чёрт, ты это что, серьёзно сейчас?.. — сильное и слишком неожиданное потрясение на время выбило кайлери из жёстких рамок привычного этикета. — А если... если кто-то, допустим, уснёт и будет лежать неподвижно? Откуда он знает, что это не труп и его ещё рано есть?       — Он не будет есть, если не почувствует гниения. Когда на кухне готовят индюшатину, или баранину, или ещё что-то подобное, я беру немного мяса для него — и он никогда не ест сразу, хотя это плоть создания, которое уже мертво. Я оставляю мясо на улице, в таком месте, где не доберутся собаки, и время от времени ношу паука к нему, чтобы он не умер от голода. Это не так уж обременительно на самом деле. Он ест очень редко, даже реже, чем я, — с тёплой грустью улыбнулся карна.       — Жуть какая, — поёжился Нэй. — Зачем ты такое держишь у себя в спальне?       Карна сложил ладони лодочкой и осторожно поднял, плавно протягивая их к безобразному существу с таким же безобразным названием. Нэй внутренне содрогнулся, когда существо, приняв этот жест дружеского расположения, сначала дотронулось до рук его мужа своими отвратительными лапами, а затем и вовсе перебралось на них целиком — и невозмутимо уселось.       — Жить в моей спальне для него безопаснее всего, — всё тем же заботливым тоном объяснил Сайлас. — Как я уже сказал, он безвреден и совершенно беззащитен, но он всё равно никому здесь не нравится. Просто потому, что он всегда тянется к смерти и всегда находится к ней ближе, чем к жизни. В этом мы с ним очень похожи.       — Ты не прав. Служанки тебя обожают, по ним видно, что это искренне, — аккуратно возразил чуть притихший кайлери. — И... и мне тоже не всё равно, что с тобой происходит. Почему ты тянешься к смерти? Это всё та же тема, которую ты пока не готов обсуждать, да?       — Да.       — Я понял. Можно всего один вопрос?       — Да, спрашивай.       — Когда я приехал сюда, леди Картроу встретила меня словами, что здесь запрещено говорить о смерти. И обо всяких... страданиях. Она сказала, что я должен всё время улыбаться и никогда не показывать грусть. Это как-то связано с тобой и с... той темой?       — Моя мать разочарована мной так же, как и все остальные, однако она любит меня той слепой материнской любовью, которая позволяет ей любить даже такое ущербное, убогое дитя. Она думает, что разговоры о смерти усугубляют моё состояние. Как и мрачная атмосфера в целом. Но повлиять на тех, от кого действительно зависит атмосфера, она не может, поэтому ждёт каких-то чудес от тебя — от мальчика, которого сюда привезли против его воли, от мальчика, который здесь такой же пленник, как и я. Не обращай внимания, Нэйлиам. Тебе не нужно прятать грусть за фальшивой улыбкой, напротив, если тебя что-то расстроит — обязательно расскажи мне. Знаю, у тебя мало причин мне верить, но клянусь, я на твоей стороне. Если тебе понадобится какая-либо помощь — я сделаю для тебя всё, что будет в моих силах.       Нэй заглянул в задумчивое, по обыкновению немного печальное лицо Сайласа. Потом посмотрел на огромного паука, который по-прежнему смирно сидел на ладонях карны, впрочем, не вполне на них умещаясь. Паук старательно подтягивал к крупному тельцу длинные ноги — так, будто отчаянно стремился всё-таки полностью уместиться в истощённых руках своего покровителя.       — Ну ладно, — сказал Нэй, — может, не такой уж он и страшный. Даже, может, немного милый, когда вот так поджимает лапки. Чем-то похож на замёрзшую нахохлившуюся птицу.       «Лапки... — повторил он про себя. — Лапки!.. Боже...»       Паук слегка пошевелился, умащиваясь поудобнее. «Лапки», конечно, выглядели просто ужасно.       — Хочешь погладить? — спросил Сайлас. В его мягком, ласковом голосе не было ни малейшего намёка на издёвку: он спрашивал на полном серьёзе. Кажется, он и вправду не чувствовал к этому жуткому существу ничего, кроме любви; кажется, предложение погладить этого паука — паука, которого он любил — было для него проявлением огромного доверия к Нэю.       «Вот честно, совершенно не хочу, — ответил Нэй мысленно, — я и увидеть-то этот стыд природы не хотел».       — Э-э... — сказал он вслух. — Я... Да, я хочу.       И прежде, чем успел до конца осознать, на что согласился, протянул руку — стараясь не смотреть на то, к чему он её протягивает.       Нэй ожидал, что кожа паука будет холодной и скользкой, но она внезапно оказалась сухой и тёплой, почти горячей. Паук действительно не попытался напасть. Не попытался укусить или схватить лапами. Паук ничего не сделал.       Преодолевая инстинктивный, подсознательный страх, Нэй задержал кончики пальцев на месте, продлил прикосновение — но паук всё равно ничего не сделал.       — Он такой тёплый, — смущённо заметил кайлери. — Я думал, трупники ближе к... хладнокровным.       — Их кровь теплее, чем наша, и срок жизни у них меньше, чем у нас, — сказал Сайлас, — но этот ещё совсем юный. Можно сказать, он ещё ребёнок.       — Так это он ещё не вырос?!       — Да, взрослые как минимум вдвое крупнее. Если его не травмировать и не пугать слишком часто, думаю, он проживёт ещё лет пятнадцать, или даже двадцать.       «Он сумасшедший, — подумал Нэй. — И я тоже. Мы оба сумасшедшие. По сравнению с нами двумя даже вот это выглядит нормальнее».       Он погладил паука снова. Паук опять ничего не сделал.       Совсем ничего.       — А у твоего чудовища есть какое-то... ну... что-то вроде... имени?       — Её зовут Маргарет, — с нежностью произнёс карна. — И да, вообще-то это она.       В груди Нэя что-то медленно раскалывалось надвое: не разрушалось, не портилось, а именно как бы раздваивалось.       — Ты придёшь ко мне сегодня вечером? — спросил Нэй.       Сайлас удивлённо поднял голову.       — А ты этого хотел бы? — отозвался он, глядя несколько настороженно, словно в ожидании какого-то подвоха.       — Ты ведь не станешь что-то делать без моего согласия, как и обещал?       — Конечно.       — Я хотел бы. Возможно, просто поговорить. Или... не знаю. Ты теперь мой муж, и это нормально, если мы... если между нами произойдёт что-то помимо разговора. Я уже не так сильно боюсь этого, как раньше — потому, что вчера мне впервые в жизни дали возможность выбора хоть в чём-то, и потому, что тогда, в прошлый раз, было очень приятно. Но... я правда не знаю, как объяснить. Я и сам, кажется, не совсем понимаю, что чувствую.       — Одиночество, — сказал Сайлас. — Тебе очень одиноко, поэтому ты невольно тянешься к единственному, кому здесь доверяешь хоть немного — ко мне. Я понимаю.       — Нет, я не...       — Нэйлиам... Нэй. Пожалуйста, не нужно пытаться объясниться передо мной так, как будто ты в чём-то виноват. Ты ни в чём не виноват. Всё хорошо.       Почему-то от этих слов стало не легче, а наоборот, больнее. В горле стоял комок. Кайлери судорожно сглотнул, но комок никуда не делся.       — Приходи вечером всё равно, — упрямо повторил Нэй — тихо и быстро, боясь, что на каком-то из слов голос дрогнет. — Раз уж так случилось, что этот мир нас связал друг с другом, раз так случилось, что мы друг другу не противны и, может, даже немного приятны — приходи. Чем бы всё это ни было.