Хрупкость

      — Я знаю, если ты сейчас не там, ты не слышишь меня. Я знаю, вероятность, что ты сейчас там, крайне мала. Но ты тоже ночью не был уверен, что я услышу.       Лежащий на кровати Нэй моргнул и снова устремил грустный взгляд вверх. Там, вверху, висел потолок спальни — его собственной спальни. После разговора с мужем и невольного — но, очевидно, неизбежного — знакомства с Маргарет кайлери провёл какое-то время за бесцельным блужданием по длинным коридорам, где ряды дверей, мрачные и до боли похожие друг на друга, переплетались с почти одинаковыми пустыми тупиками. Так и не решившись зайти куда-то ещё, он вскоре вернулся к себе. Хотя до вечера было ещё далеко, он чувствовал странную усталость — такую, словно день уже подходил к концу.       — Я ищу тебя, — продолжил кайлери всё тем же едва различимым шёпотом, — чтобы помочь. Чтобы спасти. Но я всё ещё не понимаю, что я должен сделать. Мне очень, очень нужна какая-нибудь подсказка. Если ты слышишь... Я впускаю тебя в своё сознание. Не уверен, что это правильная формулировка, но, думаю, её должно быть достаточно. Я разрешаю тебе забрать меня на ту сторону. Мне нечего бояться, я желаю тебе только добра.       Сердце гулко стучало в груди, отбиваясь эхом где-то в висках. Когда он сомкнул веки, звук как будто стал громче.       Тук-тук. Тук-тук. Тук-тук.       «Будто бы стучусь в запертую дверь в надежде, что мне откроют», — подумал он.       Тук-тук. Тук-тук.       Ничего.       — Ладно, — кайлери зачем-то произнёс это вслух, хотя теперь уже почти не сомневался, что его никто не слышит. С каждой прошедшей минутой ему становилось всё более неловко перед самим собой — за эти наивные обращения в пустоту, которые, очевидно, с самого начала были слишком глупой идеей. — Найду другой способ.       Он открыл глаза. Сел. Встал. Походил по комнате.       «Девушка, чей голос я сегодня слышал в коридоре, говорила что-то о мази. О лекаре. Она сказала: бедняжка их прячет, — вспомнил Нэй. — Какова вероятность, что речь шла о ранах, нанесённых себе самостоятельно, а не о жестоком развлечении чьего-то супруга, учитывая, что второе отнюдь не редкость?.. Впрочем, я присутствую в этом доме лишь затем, чтобы красиво выглядеть всякий раз, когда моему собственному супругу захочется на меня посмотреть; я ем, сплю и красиво выгляжу — и больше ничем не занят, свободного времени всё равно в избытке. Та кайлери наверняка где-то здесь, на нашем этаже, в какой-то из спален. Я должен узнать её по голосу. Нужно её найти и аккуратно поспрашивать обо всём: может, удастся выяснить, кто этот парень и как с ним встретиться тут, а не там. И с другими кайлери тоже стоит поговорить, вдруг они что-то знают».       Юноша вышел в коридор с решительным намерением завязать непринуждённую беседу с первой же обитательницей здешних покоев, которая попадётся ему на глаза, — но в коридоре, ещё недавно полнившемся мелодичными молодыми голосами, как назло, никого не оказалось. Тоскливо поморщившись, кайлери поплёлся вдоль дверей, уже почти ставших привычными. Он шёл неспешным шагом, задумчиво и скучающе глядя то на эти двери, то на мелкие трещинки, местами встречающиеся в каменных плитах стен.       За спиной протяжно скрипнула дверь — в полной тишине её скрип прозвучал слишком громко.       Нэй остановился. За окном не было видно ни земли, ни неба: там клубился какой-то странный белый туман — очень густой, заволакивающий абсолютно всё.       Тук-тук.       Радость и страх смешались, образовав чувство, от которого кожа покрылась мурашками. Захотелось поёжиться, словно от холода.       Открывшаяся дверь была дверью покоев Нэя. Парень понял это ещё до того, как обернулся. В полумраке спальни виднелась знакомая фигура: хрупкая, с длинными белыми волосами. Нэй взглянул на неё через дверной проём — и фигура сразу отошла в сторону, скрывшись за стеной.       Это было приглашение.       Кайлери медленно вошёл в комнату.       — Я провожу здесь всё свободное время. Я люблю это место. Здесь ты можешь быть тем, кем хочешь — достаточно всего лишь действительно хотеть. И порезы здесь исчезают. Можно резать сколько угодно, выплёскивая боль, а потом всё убрать бесследно за пару мгновений. На другой стороне не так.       Он стоял возле того самого подсвечника, в котором ночью — в прошлом «сне» — горела единственная свеча. Когда он поднёс свою изящную бледную ладонь к уже начавшему остывать оплавившемуся воску, свечи вспыхнули целым облаком маленьких огоньков: они зажглись словно сами собой, все разом. В комнате стало светлее.       Он был всё таким же красивым и грустным, только руки теперь были закрыты длинными рукавами.       «Нет, в этот раз я не потеряю шанс начать с главных вопросов», — подумал Нэй.       — Кто ты? Как тебя зовут?       Незнакомец молчал.       — Ты тоже находишься где-то на территории этого дома?       Снова молчание.       — Ты хочешь, чтобы я тебя нашёл?..       — Да. Но мне трудно.       — Ну да, я догадался, — аккуратно отозвался Нэй, стараясь произнести это так, чтобы ирония не прозвучала чересчур грубо. — Те, кому легко и весело, обычно не просят о помощи.       — Едва ли тем, кто не решается попросить о помощи, в самом деле так легко и весело, как мы себе это представляем.       — Возможно.       — Ты же знаешь, что карны и кайлери не всегда венчались друг с другом?       — Неожиданная тема, — сказал Нэй. В голове невольно промелькнуло: «Интересно, он знает, что с ним я обвенчался бы без малейшего сопротивления? Что я позволил бы ему сделать всё, что он захочет, даже без венчания?..»       От этой мысли юноша зарделся. Он был не искушён в вопросе телесной близости и многие связанные с ней моменты до сих пор представлял себе достаточно смутно; однако там, где скудных познаний недоставало, чтобы заполнить пробелы, присутствовало некое интуитивное понимание, — и это понимание непроизвольно делалось существенно глубже при виде острых ключиц, переходящих в нежную утончённую шею.       «Знает ли он, что с ним — тонким, хрупким, чистым и прекрасным ангелом, ранимым и уязвимым в самом красивом смысле — я был бы готов разделить ложе в любое мгновение, в любой роли, так, как он только пожелает?..»       Нэю захотелось зажмуриться от стыда — от ужасного стыда за своё восприятие всего происходящего.       «Прости, — мысленно произнёс он, обращаясь к стоящему перед ним кайлери. — Ты хотел — и, очевидно, всё ещё хочешь — помощи. Ты звал меня от душевной боли, от отчаяния. А я... я вижу в тебе... Прости меня. Прости. Прости. Прости...»       — Карны и кайлери, когда-то они жили порознь, в отдалении друг от друга — и, быть может, правильно делали, — сказал хрупкий ангел. — Когда-то и те, и другие заключали браки в основном между собой. Союз двух карн обычно был союзом двух мужчин, и в нём не было места насилию и издевательствам — в нём царило подлинное взаимоуважение и равноправие. Такое же уважение и равенство присутствовало и в союзе двух кайлери, который обычно являлся союзом двух женщин. Так же, как и женщин-карн, мужчин-кайлери рождалось необычайно мало. Когда после множества девочек вдруг рождался мальчик, — ещё один долгожданный мальчик-кайлери, — этого мальчика воспринимали как дар небес; его рождение было всеобщим праздником, а родившая его девушка пользовалась непререкаемым почётом и очень гордилась тем, что матерью нового юноши стала именно она. Тогда этим гордились в той же мере, в какой теперь этого стыдятся. Взрослых мужчин-кайлери любили и берегли не меньше. Многие разные девушки, мечтающие о ребёнке, — и те, у кого была жена, и те, у кого её не было, — приходили к одному и тому же юноше, чтобы от него зачать. Они делили с ним ложе по доброй воле, никто никого не принуждал. Те девушки, которые были женаты и искренне любили свою жену, так же, как и все прочие, не испытывали к нему ни толики отвращения, они не могли себе такое даже вообразить — чтобы близость с ним кому-то была неприятна. Ни одна не ревновала жену к этому юноше, ни одна не ревновала юношу к другим девушкам — этот совершенно беззащитный, никогда не державший в руках оружия мужчина был их общим сокровищем, едва ли не святыней. Когда-то, будучи в точности таким же, какой ты есть, ты благодарил бы природу за то, что тебе выпала честь родиться особенным.       — Когда-то, — с горечью подчеркнул Нэй. — Те времена прошли. Теперь быть мужчиной-кайлери ещё унизительнее и позорнее, чем просто быть кайлери.       — Тогда чего же ты испугался?       — Испугался? О чём ты?..       Его собеседник кивком указал на зеркало, перед которым юноша сидел утром, пока его старательно прихорашивали служанки. Нэй подошёл ближе.       Тот самый отталкивающий длинноволосый карна, чьё лицо парень впервые увидел в осколке, снова смотрел на него, и снова — как будто откуда-то из зазеркалья. Однако теперь изображение этого карны было призрачное, эфемерное, такое же зыбкое, как и туман за окнами; оно странным образом наслаивалось на отражение самого Нэя. Карна то становился совершенно прозрачным, полностью уступая место отражению кайлери, то делался полупрозрачным, виднеясь одновременно с ним, то проступал сквозь черты Нэя очень отчётливо, заслоняя их собой, — из-за чего отражающаяся в зеркале внешность казалась подвижной, как бы непрерывно «плавающей» туда-сюда.       — Кто это? — спросил Нэй. — Этот карна, который отражается в зеркале вместе со мной?       — В зеркале отражаешься только ты один.       Услышав такой ответ, кайлери почему-то не почувствовал удивления. Он как будто уже давно знал его — где-то глубоко внутри.       — Почему моё отражение всё время меняется?       — Я не могу знать наверняка, но, предполагаю, оно колеблется вместе с твоими чувствами. Это место слышит твои искренние желания, но оно не принимает жертв. Здесь всё выглядит так, как должно, так, как это было бы правильно. Думаю, ты видишь отражение карны не постоянно потому, что сам не знаешь, хочешь ли ты его видеть.       Приблизившись ещё на несколько шагов, Нэй медленно протянул руку к зеркалу и осторожно дотронулся до гладкой прохладной поверхности.       — Чего же ты испугался? — повторил собеседник. — Ты получишь все те права, которых так хотел. Освободишься от всего, что тебя так угнетало в прошлом. Другие карны больше не будут видеть в тебе хрупкого мальчика, который выглядит так, словно ему нравится подчиняться их силе, словно подчиняться — это что-то естественное для него. Они будут видеть в тебе сильного, равного. Но ты не станешь каким-то особенным карной, не станешь исключением из правила: ты будешь выглядеть точно так же, как выглядят остальные обладатели этих прав и этой свободы. Твоё лицо и тело станут такими, как в зеркале, и они останутся такими навсегда. Ты будешь таким в присутствии тех, кто считает кайлери слабыми. Ты будешь таким в присутствии тех, кто видел бы в тебе сильного и с другой внешностью — тех, кто добровольно подчинялся бы тебе и в том случае, если бы ты всё ещё был изящен и красив. Ты будешь таким наедине с собой. Твоя броня прирастёт к тебе; ты уже никогда не сможешь её снять, никогда не сможешь о ней забыть, никогда не сможешь надолго сбежать из этой новой реальности. Это действительно то, чего ты хочешь?       По эту сторону зеркала рука всё ещё оставалась такой, как раньше: нежной, хрупкой, утончённой, выглядящей как настоящее произведение искусства, — но отражение тянулось к нему с другой стороны рукой обычного карны: массивной, огрубевшей рукой, которая являла собой главным образом безыскусный инструмент нападения и защиты и будто бы нарочно была создана природой так, чтобы её обладатель мог пользоваться ею смело и решительно, без страха её чем-то испортить.       По щеке Нэя пробежала слеза.       Отражение всколыхнулось — так, как будто оно отбивалось не в зеркале, а в воде, и по водной глади вдруг прошла рябь; затем оно окончательно расплылось и плавно превратилось в прежнее — в привычное отражение прекрасного молодого кайлери.       Безымянный юноша мягко, грустно улыбнулся.       — Я понимаю, — произнёс он тихо, — понимаю твой выбор.       — Ты звал меня. Тогда, ночью. Ты просил меня о помощи — и вот я здесь, я готов помочь. Почему ты сейчас говоришь обо мне? Почему ты ничего не говоришь о себе?       — Я говорю о себе. Ты думаешь, что я не говорю, но я говорю. Всё это время. Я отвечал на каждый из твоих вопросов, просто не совсем так, как ты того ожидал.       Нэй судорожно сглотнул. Чувства, прежде бывшие смесью страха и радости, постепенно превращались в смесь счастья и боли. Трещина в его сердце срасталась, сплавляя две половины обратно в единое целое.       Белокурый ангел сжал своё тонкое запястье другой рукой, сквозь рукав вцепился пальцами в собственную кожу — крепко, нервно, отчаянно, с видимой неприязнью к самому себе.       — У каждого своя боль, — сказал он. — Это — моя. Моё тело, оно отвратительное. Мерзкое. Уродливое. И лучше не становится, что бы я ни делал. Я знаю это, но всё равно не могу перестать пытаться. Это продолжается уже так долго. Я так устал. Но... возможно, оно всё-таки станет изящнее, если я похудею ещё немного?

*

      Когда Нэй открыл глаза, он, как и в прошлый раз, находился у себя на кровати. Внешне окружающий мир был всё тем же. И Нэй был всё тем же. Внешне.       Долгое время он просто лежал.       «Это не ты должен был постоянно извиняться».       Слёзы то сочились, то высыхали на щеках — сами, кайлери к ним не прикасался. Он как будто не замечал их вовсе.       Приходили служанки, что-то спрашивали. Он что-то отвечал. Служанки уходили.       Покрасневшие глаза саднило, веки опухли, но он продолжал не обращать внимания.       «Прости меня».

*

      В какой-то момент вместо служанок неожиданно пришёл Сайлас. Была уже почти ночь.       — Можно к тебе? — спросил он, осторожно приоткрывая незапертую дверь. — Извини, что так долго не мог решиться прийти, и извини, что всё-таки решился в такое время, когда, наверное, было уже слишком поздно и было бы лучше уже тебя не беспокоить. Когда мы говорили в моей спальне, ты сказал «приходи» — и мне почему-то показалось, что ты действительно был бы не против, если бы я пришёл, поэтому я...       — Если ты похудеешь ещё, ты умрёшь, — выпалил кайлери. Ему было уже всё равно, насколько грубым нарушением правил являлся подобный тон, обращённый к супругу-карне. — Ты вообще видел, как это выглядит со стороны? От тебя остались одни кости.       — И тебе добрый вечер, Нэй, — с печальной улыбкой отозвался супруг. — Слуги сказали, что ты тоже сегодня ел всего один раз, утром.       — Вдохновляюсь достойным примером! — Юноша невесело, слегка истерически хохотнул.       — Прости.       — Я ждал тебя весь вечер. Я думал, ты уже не придёшь. Думал, ты забыл. Или просто не захотел. Я...       «Я».       Нэй вдруг замолчал.       «Я, я, я. Одно сплошное я, — подумал он вдруг. — Бесконечное я со всех четырёх сторон, и нет никакого горизонта, на котором виднелось бы ты».       — Почему ты долго не мог решиться прийти? — спросил Нэй.       — Не был уверен, что ты будешь рад меня видеть. Не хотел тревожить без веской причины. И... возможно... боялся лишиться надежды, что это всего лишь моя неуверенность. Боялся убедиться, что ты в самом деле тогда сказал «приходи» только из благовоспитанности и впоследствии жалел о своём приглашении.       — Напрасно ты об этом волновался, — сказал Нэй, — у меня с благовоспитанностью не очень.       — Ты хотел быть на месте карны. Ты хотел, чтобы твой супруг был... не таким, как я.       Кайлери нервно хохотнул ещё раз.       — А знаешь, — сказал он, — я думаю, на тебе хорошо смотрелись бы длинные волосы. Мне кажется, они тебе очень подошли бы.       — У меня они были раньше, — тихо отозвался Сайлас. — Ещё совсем недавно мои волосы доходили до лопаток. Они не делали меня красавцем, но ими можно было прикрыть часть лица: от этого оно казалось более узким. Перед нашим венчанием, в канун свадебной церемонии, меня заставили их отрезать. Чтобы я «не позорил честь своего рода хотя бы в тот день, когда представители знатных семей будут смотреть именно на меня». «Достойная», «мужественная» стрижка изуродовала меня окончательно. Когда я увидел себя в зеркале таким, это стало последней каплей. В тот вечер я собирался покончить с собой.       — Из-за чего передумал? — тупо моргнул Нэй. Он ожидал подобного признания и, кажется, потратил на это ожидание столько сил, что на какую-то другую реакцию их уже не осталось.       — Я не передумал.       — Прости, ты... что?       — Просто решил немного подождать. Сделать это потом. Подумал, что для тебя так будет лучше. Я не собирался после венчания как-либо консумировать брак — и не стал бы, если бы ты тогда не признался, что всегда мечтал быть на моём месте. В тот момент я уже воспринимал своё тело как мусор, который так или иначе вскоре будет выброшен; после твоих слов я понял, что могу напоследок использовать его, чтобы дать тебе возможность почувствовать себя карной, как ты того хотел, — и у меня не было причин колебаться, хотя до того, как я тогда встал перед тобой на колени, я был таким же невинным, как и ты. Но главным было не это. Я знал, что кайлери, никогда не бывавшего в браке, пытались бы выдать замуж, или женить, как можно скорее — если не за меня, то за какого-то другого карну, или на другой. А богатого вдовца уже никто не стал бы трогать. Ты стал бы свободен, смог бы жить как захочешь. Спать с кем захочешь. Любить кого захочешь. Если бы ты после смерти первого мужа захотел снова вступить в брак, то смог бы теперь уже сам решать, на чьё предложение согласиться, а кому отказать. Тогда я ещё не знал тебя, но я уже знал, что ты — кто-то, кто передо мной ни в чём не виновен. И я подумал: твоя свобода стоит того, чтобы умереть на неделю позже.       — Ты... ты всё ещё хочешь это сделать?       Сайлас качнул головой — очень неуверенно и неопределённо, но всё же скорее отрицательно.       — Я не знаю. Наверное, нет. Или... по крайней мере, я уже не хочу этого так сильно, как прежде. Но... — Он чуть заметно вздрогнул. — Мы уже повенчаны. Теперь ты никогда уже не сможешь освободиться от меня, пока я жив. Для тебя было бы лучше, если бы я...       — Не вздумай, — с нажимом произнёс Нэй. Он не пытался умышленно произнести это как-то нехарактерно для себя, это получилось ненамеренно: кайлери сам удивился тому, как низко и хрипловато вдруг прозвучал его обычно высокий и нежный голос. — Не вздумай пугать меня своим самоубийством. Я, конечно, одеваюсь не так траурно и перед сном не любуюсь на висящих над головой пауков, но у меня тоже, представь себе, есть жизнь, которую всегда можно оборвать самовольно, не дожидаясь естественной кончины. Если ты решишь меня «осчастливить» и «освободить» своей смертью — я тоже убью себя. Как минимум потому, что не смогу жить с этим бременем вины. Оставшиеся Картроу наверняка прослезятся от такой верности. Правда, потом они просто похоронят меня рядом с тобой и вскоре забудут, что я вообще здесь когда-то был. Ляжем в могилу молодыми и здоровыми, вместе. Ну как оно, приятно? Нравится? О, к слову, о пауках: ты говорил, что Маргарет может умереть от голода, если ты перестанешь её вовремя кормить. Боюсь, я тоже её кормить не смогу, ведь меня быстро унесут и зароют, да ещё и в гробу, который будет плотно закрыт. Так что, куда бы ни отправились наши души, думаю, ждать её двадцать лет не придётся: она присоединится к нам значительно раньше.       В широко распахнутых серо-голубых глазах Сайласа блеснули слёзы. Вот теперь, когда маска напускной безучастности оказалась резко и внезапно сорвана, это снова был он — тот самый взгляд. Тот самый взгляд, который Нэй уже видел. Тот самый взгляд, в который он тогда всего за пару секунд влюбился без памяти.       — Прости, — едва слышно прошептал Сайлас. — Я не хотел тебя чем-то пугать, клянусь, но всё равно... Прости.       Глаза Нэя тоже начинало предательски щипать — снова. Кайлери потёр веки; затем сел, согнувшись, и уткнулся лицом в ладони.       — И ты меня прости. Я не издеваюсь. Мне просто очень страшно от мысли, что я могу тебя потерять.       — Но ты же не хотел этого брака...       — Я не хотел брака без любви, потому что думал, что в браке с любимым живётся легче, — сказал Нэй, — но теперь понимаю, что до любви всё было ещё ничего.

*

      — Трайт! — обрадованно воскликнул юноша, завидев вдалеке широкоплечую фигуру старшей сестры. — Вы ещё не уехали!       По просторному мрачному залу разливался чистый, несмелый свет восходящего солнца. За окнами падал снег.       Сестра обернулась. Нэй быстрым шагом устремился к ней.       — Уже уезжаем, — сказала Трайт с нечитаемым выражением лица. — У меня мало времени.       — Я не займу много, — заверил Нэй. — Хотел кое о чём тебя попросить.       — О чём?       — Помнишь одежду кузины Джорджианы? У неё были такие чуть странноватые платья, совершенно закрытые, неяркие, неприметные. Они совсем не походили на женские. Над ней ещё все издевались, говоря, что дому Тенбери досталось целых два юноши-кайлери — я и она. Ты помнишь те платья? Можешь, пожалуйста, по возвращении домой распорядиться, чтобы мне их сюда привезли сразу, как только появится возможность?       — Зачем они тебе? — удивилась карна.       — На самом деле они всегда мне нравились. А ей они всё равно уже не нужны. Так почему я не могу их забрать себе?       — Не выдумывай, Нэйлиам. Покойная кузина Джорджи была толстая как бочка и рост у неё был немногим ниже моего. Потому все и глумились. А ты весь как соломинка, того и гляди ветром сдует. Тебе её платья сгодились бы разве что в качестве одеял — по ночам укрываться.       — То, что они мне велики — это не страшно. Я попрошу швей, чтобы ушили. Заодно и подгонят под моё мужское телосложение.       — Что за необходимость перешивать убогие чужие обноски, когда твой муж достаточно богат, чтобы одевать тебя в роскошные наряды, уже изначально пошитые именно на тебя, притом каждый день в разные... Просто блажь какая-то.       — Может, и блажь, — не смутился Нэй, — и всё же... Вы буквально продали меня, невзирая на все слёзы и отчаянные мольбы. Меня навсегда увезли из родного дома и отдали в полное распоряжение моему мужу. Меня сделали его вещью, притом вещью, с которой он теперь имеет законное право делить ложе. Так неужели я не могу попросить напоследок даже о такой мелочи, как старые платья давно почившей кайлери?       Карна вздохнула — скучающе и демонстративно снисходительно.       — Посмотрим, — сухо ответила она. — Тот ворох тряпок и впрямь давно пылится и бестолково занимает место, его, по-хорошему, пора бы уже выбросить, но наша сентиментальная Бетс его трепетно хранит как память. Возможно, она наконец-то перестанет мешать от него избавиться, если я скажу, что тряпки отправятся не в костёр, а к тебе. Она к тебе очень тепло относится; думаю, для тебя ей будет не жалко.       — Спасибо. — Нэй кротко улыбнулся, с трудом сдерживая искреннюю радость. — И... Трайт...       — Ну что ещё?       — А помнишь, как в детстве я, протестуя против правил, у всех на глазах отстриг свои длинные волосы почти под корень? И мне после этого каждый день мазали голову какой-то ужасной липкой дрянью, чтобы волосы быстрее отрастали?       — Ну да, было, — пожала плечами сестра, — и?       — Ты случайно не помнишь, как называлась та липкая дрянь? Из чего она состояла?       — Ты что это, внезапно решил сделаться образцовым супругом и очаровать своего карну традиционной прелестной слабостью? Надо же. Но у тебя ведь и так сейчас волосы едва ли не до колен.       Наверное, в прошлом эти слова обожгли бы его, как раскалённое железо — в том прошлом, где он действительно всё время носился с собственной «прелестной слабостью», попеременно пытаясь то избавиться от неё любым возможным способом, то как-нибудь с ней свыкнуться и примириться. Но теперь ему было уже не до того. В ушах до сих пор эхом звучало: «Я не передумал. Просто решил немного подождать».       — Ну вот, «едва ли не до колен» — а будут до колен.       — Да уж, — с усмешкой бросила Трайт, — правду говорят, что первая брачная ночь меняет любого кайлери, даже самого гордого и непокорного.       — Не то слово, — задумчиво отозвался Нэй. — Очень меняет.