Искусство принадлежать

      Утро пришло с нежностью, которая была страшнее любой ярости. Алиса проснулась от легких поцелуев в шею и плечо. Она все еще лежала в мокром, холодном белье, и ее тело ныло от неудобной позы и от инородного предмета внутри.       — Доброе утро, моя девочка, — прошептала Виктория, ее губы были мягкими и теплыми на коже Алисы. Ее рука скользнула под футболку Алисы и ладонью охватила ее грудь, с нежностью помассировав. — Как спалось? Чувствуешь себя отдохнувшей?       Алиса могла только мычать, зарывшись лицом в подушку, пытаясь скрыть жгучий стыд. Запах ее собственного высохшего возбуждения смешивался с дорогими духами Виктории, создавая дурманящую, греховную смесь.       Виктория легонько прикусила ее плечо.       — Когда я спрашиваю, нужно отвечать.       — Плохо, — выдавила Алиса. — Мне мокро и неудобно.       — Ой, бедняжка, — в голосе Виктории не было ни капли сочувствия, лишь сладкая, ядовитая забота. — Конечно, неудобно. Моя девочка всю ночь пролежала в мокром. Тебе срочно нужен душ. Я помогу.       Она скинула с себя одеяло и легко подняла Алису с кровати, как ребенка, повела в ванную. Там, под теплыми струями воды, она с нежностью, почти благоговейно, сняла с нее испачканное белье и выбросила его в корзину.       — Повернись, малыш, — скомандовала Виктория мягко, но твердо, нанося на мочалку гель с ароматом клубники. Она вымыла ее с тщательностью, которой позавидовала бы любая мать, купающая младенца. Затем она повернула ее спиной к себе. — А теперь наклонись и обопрись о стену. Пора доставать нашу непослушную игрушку.       Алиса, покраснев до корней волос, повиновалась. Она чувствовала, как пальцы Виктории, скользкие от геля, находят основание пробки.       — Расслабься, глупышка, а то будет больно, — послышался ласковый голос, и пробка медленно, с легким сопротивлением, вышла наружу.       Алиса вздохнула с облегчением, но оно было недолгим.       — Ну-ка, посмотрим, что мы там натворили, — Виктория легонько раздвинула ее ягодицы. — Ой-ой-ой... Какая краснота. Бедная моя дырочка. Она вся воспалилась от твоего непослушания. — Она шлепнула Алису по бедру. — Раздвинь пошире сама. Или хочешь, я позову Марию, чтобы она помогла и посмотрела, какую ты себе нанесла травму?       — Нет! — взмолилась Алиса, в ужасе представляя себе это новое унижение. Она сама, дрожащими руками, раздвинула ягодицы шире, подставив себя ее взгляду.       — Умница, — Виктория достала из шкафчика под раковиной простой детский крем. — Это поможет успокоить кожу. Немножко потерпи.       Ее пальцы, смазанные холодным кремом, легли на воспаленную кожу снаружи, аккуратно втирая его. Ощущение было одновременно стыдным и облегчающим. Затем ее палец, щедро смазанный, скользнул глубже, нанося крем уже внутрь, с методичной, безжалостной нежностью.       Алиса вздрогнула, упираясь лбом в прохладную плитку.       — Моя маленькая девочка, — шептала ей Виктория, продолжая свое дело, — как же ты возбуждаешься от такого простого ухода. Чувствую, как ты пульсируешь. Непослушная красавица. Сама наказала себя, а теперь тебе это нравится.       Наконец она закончила, вытерла руки полотенцем и легонько шлепнула Алису по попе.       — Все, процедура окончена. Теперь ты будешь как новенькая. Идем одеваться и завтракать. Ты должно быть голодна.       Она крепко, почти до хруста, обняла ее, все еще мокрую, и повела в спальню. Виктория выбрала для Алисы простую хлопковую футболку и легкую юбку на резинке, совсем короткую.       — Вот, надень это. Так будет удобнее... мне контролировать состояние твоей маленькой дырочки в течение дня, — она провела рукой под юбкой Алисы, лаская внутреннюю поверхность бедра. — И чтобы ты не забывала о своем месте.       Она повела ее на кухню, где на столе уже стояли свежие круассаны, фрукты и кофе. Но Виктория не позволила Алисе сесть на свой стул. Она села сама и посадила Алису к себе на колени, обняв ее за талию.       — Кушай, малыш, — она прошептала ей на ухо, поднося к ее губам кусочек круассана. — Сиди смирно и не вертись. И помни, я все чувствую.       Алиса сидела на ее коленях, краснея до корней волос, чувствуя тепло тела Виктории сквозь тонкую ткань юбки, и покорно ела с ее руки. Каждый укус, каждое движение отзывались легкой болью и стыдом там, внизу, где крем постепенно впитывался, а кожа под взглядом Виктории, казалось, горела огнем.       Она была ее маленькой девочкой. Наказанной, пристыженной, но ухоженной и накормленной. И самое ужасное было в том, что в этом унизительном положении было что-то до жути... успокаивающее. Не нужно было думать. Не нужно было решать. Просто сидеть и быть тем, кем она стала — собственностью, о которой заботятся с болезненной, тотальной дотошностью.       После завтрака, который Алиса провела, сидя на коленях у Виктории и покорно принимая пищу из ее рук, настало время занятий. Ощущение было сюрреалистичным: унизительная близость и контроль за столом сменились теперь формальной, но не менее тотальной учебой.       Виктория лично отвела ее в кабинет, где уже ждал преподаватель истории искусств — пожилой, суховатый мужчина с острым взглядом. Стол был заставлен фолиантами и репродукциями.       — Профессор, — обратилась к нему Виктория, ее рука лежала на плече Алисы, властно удерживая ее на месте. — Сегодня уделите особое внимание технике старых мастеров. Мне кажется, у нашей ученицы есть пробелы в этом вопросе.       Ее пальцы слегка сжали плечо Алисы, беззвучно напоминая о других «пробелах» и «техниках».       Алиса пыталась сосредоточиться на лекции профессора о Леонардо да Винчи и работе со светотенью у Караваджо. Но ее сознание постоянно отвлекалось. Короткая юбка задиралась, когда она сидела, и холодное кожаное сиденье стула касалось обнаженной кожи под ней, вызывая мурашки и заставляя вспоминать утренний «осмотр». Каждое движение, каждый наклон к книге отзывался легкой, но отчетливой болезненностью — напоминанием о воспалении и о пальцах Виктории, втиравших крем.              Она ловила на себе взгляд профессора и с ужасом думала: «А он знает? Он видит? Он чувствует этот стыд?» Его лицо оставалось невозмутимым, но ей казалось, что в его глазах читается легкое недоумение или даже брезгливость.       После истории искусств был урок французского с молодой, энергичной мадемуазель Элен. Они отрабатывали произношение, читая вслух стихи Верлена. Алиса должна была стоять прямо, держать спину ровно, дышать глубоко.       — «Les sanglots longs / Des violons / De l'automne...» — повторяла за учительницей Алиса, и каждый глубокий вдох, каждое колебание диафрагмы отзывалось странным, щемящим ощущением глубоко внутри, там, где болели мышцы после вчерашнего урока йоги и последующего наказания.       Мадемуазель Элен хвалила ее за произношение, но Алисе казалось, что та замечает ее легкую скованность, ее нежелание делать полные, глубокие вдохи. Она чувствовала себя обманщицей, ее чистая «школьная форма» и уроки казались фарсом, прикрывающим ее истинную, постыдную сущность.       Последним уроком была музыка. Учительница, строгая дама с седыми волосами, заставила ее играть гаммы на рояле. Сидеть на жестком табурете было особенно некомфортно. Каждое движение, каждое нажатие педали отзывалось эхом внизу живота. Она играла с ошибками, не в силах сосредоточиться, ее пальцы путались, а в ушах стоял не музыку, а собственный стыд и память о голосе Виктории: «Моя маленькая девочка, как ты возбуждаешься».       Учительница хмурилась, делала замечания о недостаточной практике. Алиса молча кивала, чувствуя себя абсолютно беспомощной и разоблаченной.       Когда уроки наконец закончились, Алиса почувствовала себя не просто уставшей. Она была опустошена. Ее разум был переполнен бесполезными знаниями, которые не могли заглушить постоянное, физическое напоминание о ее положении. Она училась, развивалась, как того хотела Виктория, но делала это, сидя на стуле, который терся о ее больную, смазанную кремом кожу, и под взглядами учителей, которые, как ей казалось, видели ее насквозь.       Ее образование стало еще одной формой заключения, еще более изощренной. Она изучала прекрасное, будучи сама объектом самого постыдного и унизительного контроля. И самое страшное было в том, что она начала понимать — эти уроки были не для нее. Они были для Виктории. Чтобы та могла лепить из нее идеальную, всесторонне развитую вещь. И каждый ее стон, каждый румянец стыда на уроке был частью учебного процесса. Частью ее перевоспитания.       

***

      Вечерний душ смыл с Алисы не только пот и пыль прошедшего дня, но и часть напряжения. Тело, хоть и ноющее, было чистым, кожа пахла ее собственным, простым гелем, а не духами Виктории. На мгновение, стоя под струями воды, она почувствовала себя почти... собой. Почти свободной.       Завернувшись в мягкий, пушистый халат, она стояла перед зеркалом в ванной и чистила зубы. Из радио на полочке тихо играла какая-то старая, лиричная песня. Алиса, увлеченная, напевала ее себе под нос, слегка покачиваясь в такт. На ее губах даже появилось подобие улыбки. Крошечный островок нормальности в море безумия.       Дверь открылась без стука. В отражении возникла Виктория, прислонившаяся к косяку. На ее лице играла та самая, хитрая и довольная ухмылка.       — У моей малышки сегодня хорошее настроение, — произнесла она, и ее голос прозвучал бархатно-ласково. — Чудесно. Значит, уроки пошли на пользу. И мои методы лечения тоже.       Алиса замерла с зубной щеткой во рту, ее маленькая улыбка мгновенно исчезла. Островок нормальности был мгновенно смыт волной реальности.       Виктория подошла к ней сзади, обняла за талию и посмотрела на их общее отражение. Ее подбородок лег на плечо Алисы.       — Но нельзя запускать здоровье, — прошептала она, целуя ее в шею. — Давай поможем твоей бедной дырочке перед сном. Чтобы за ночь она совсем зажила.       Сердце Алисы упало. Снова это. Снова унижение.       — Вика, пожалуйста, я сама... — попыталась она слабо протестовать.       — Тс-с-с, солнышко, — Виктория перекрыла ее рот своей ладонью, все так же ласково глядя в зеркало. — Ты же знаешь, что сама ты сделаешь это неправильно. Я же не хочу, чтобы тебе было больно. Наклонись.       Ее тон не оставлял пространства для споров. Алиса, с горящими от стыда щеками, медленно наклонилась над раковиной. Виктория ловко подобрала полы ее халата и задрала их.       — Вот так, умница, — она похвалила ее, как собачку, выполняющую команду.       Алиса слышала, как открывается аптечка, слышала шелест упаковки. Она ждала знакомого прикосновения крема, но вместо этого почувствовала что-то другое. Прохладное, гладкое.       — Это специальная успокаивающая свечка, — объяснила Виктория, ее голос был полон ложной заботы. — С маслами. Она растает внутри и успокоит раздражение. Будет немного странно, но очень эффективно.       Алиса зажмурилась, когда новый предмет мягко, но настойчиво вошел в нее. Ощущение было и правда странным — прохлада, которая постепенно начинала таять, превращаясь в приятное, обволакивающее тепло, растекающееся внутри. Это было не больно. Это было... непривычно и интенсивно. Она непроизвольно ахнула.       — Нравится? — Виктория мягко погладила ее по спине. — Видишь, я всегда знаю, что для тебя лучше.       Она помогла Алисе выпрямиться. Тепло внутри продолжало растекаться, вызывая легкое, расслабляющее головокружение.       — А теперь пора спать, моя хорошая девочка, — Виктория взяла ее за руку и повела в спальню, словно ведя за собой сонного ребенка.       Она уложила Алису в кровать, плотно укутала одеялом, как будто боялась, что она простудится, и села рядом на край постели. В ее руках оказалась книга — сборник старых английских сказок.       — Я почитаю тебе, — объявила Виктория и начала читать тихим, мелодичным голосом.       Одна рука ее лежала на книге, другой она нежно, почти медитативно гладила Алису по волосам, расчесывая пряди пальцами. Ее прикосновения были гипнотическими. Голос — убаюкивающим. А внутри тела Алисы таяла свеча, наполняя ее теплом и странным, умиротворяющим чувством.       Алиса лежала с закрытыми глазами, и ее сопротивление таяло вместе со свечой. Гнев, стыд, страх — все это размывалось под ласковыми пальцами в волосах и спокойным голосом, читающим о принцах и принцессах. Это была та самая нежность, которую она так ненавидела и так жаждала одновременно. Извращенная, токсичная, но такая желанная в ее одиноком, запутанном мире.       Она чувствовала себя маленькой, любимой, защищенной. И самым ужасным было то, что она понимала — это и есть самая страшная часть наказания. Заставить ее полюбить свою тюремщицу. Заставить ее таять от той самой руки, что наносила удары и причиняла боль.       И она таяла. Предавая саму себя, свое тело, которое реагировало на лекарство, и свою душу, которая жаждала этой порочной ласки, она проваливалась в сон под ее голос, чувствуя себя одновременно самой несчастной и самой... любимой девочкой на свете.       Сон Алисы был глубоким и бессознательным, без сновидений, как погружение в темные, теплые воды. Она не чувствовала, как Виктория перестала читать, как закрыла книгу и отложила ее в сторону. Не чувствовала, как тот самый пристальный, аналитический взгляд скользнул по ее расслабленному лицу.       Виктория не ушла. Она сидела на краю кровати в тишине, нарушаемой лишь ровным дыханием Алисы. Ее пальцы все так же медленно перебирали пряди ее волос, но теперь это был не жест утешения, а скорее тактильное изучение, оценка качества материала.       Затем ее рука опустилась. Легко, едва касаясь, провела по щеке, по линии шеи, остановилась на ключице. Прикосновения были легкими, как паутина, но в них не было ничего случайного. Каждое движение было запланированным, каждое касание — частью карты, которую Виктория составляла в своем сознании. Карты под названием «Алиса».       Ее пальцы раздвинули полы халата, обнажив плечо. Большой палец провел по нежной коже, ощущая ее текстуру, температуру. Виктория наклонилась ближе, ее дыхание смешалось с дыханием спящей девушки. Она принюхалась, вбирая аромат чистого тела, геля для душа и чего-то еще, своего, уникального, что было просто... Алисой.       — Моя, — прошептала она беззвучно, и в этом слове не было нежности. Было голое, неприкрытое утверждение факта.