Искусство принадлежать

      Тишина в ее старой комнате, куда Алиса перебралась после ссоры, была гнетущей. Она казалась знакомой, но теперь была наполнена новым смыслом — не заточения, а добровольного отшельничества. Властного отступления.       Виктория не появлялась. Ее присутствие ощущалось лишь по запаху ее духов, который иногда приносила с собой Мария, и по ежедневным, пунктуальным визитам с кремом в руках.       Первые «сеансы» проходили в молчании. Алиса сидела, отрешенная, позволяя Виктории делать свое дело. Та была предельно аккуратна, ее прикосновения были легкими, почти медицинскими. Но Алиса чувствовала напряжение, исходящее от нее волнами. Виктория ждала. Ждала слова, взгляда, знака. Но Алиса не давала ничего.       И именно в этой тишине начало прорастать новое, странное чувство.       После третьего «сеанса», когда Виктория, закончив, молча вышла, Алиса осталась сидеть в кресле. И почувствовала это. Не облегчение. Не прощение. А… удовлетворение. Тонкое, сладкое и ядовитое.       Она «бегает» за мной. Мысль пронеслась в голове, ослепительная и запретная. Всесильная Виктория Вольская, которая привыкла командовать и ломать, теперь ходила по струнке.       На следующий день, когда Мария принесла завтрак, на подносе рядом с тарелкой стояла небольшая, изящная ваза. В ней был один-единственный цветок — черная орхидея, редкая, почти зловещая в своей красоте. К ней была прикреплена лаконичная карточка с инициалами В.В. А из карточки торчали серьги — капли лунного камня в тонком серебряном обрамлении. Те самые, на которые она как-то раз мельком посмотрела в журнале.       Она не надела их и не тронула цветок. Она оставила его на столе, холодным и прекрасным укором. Но внутри все защемило от странного торжества. Виктория помнила ее взгляд. Она запомнила.       Вечером, когда Виктория пришла на процедуру, ее глаза сразу нашли орхидею. Ничто не дрогнуло на ее лице, но Алиса уловила едва заметное напряжение в уголках ее губ.       — Спасибо, — сухо бросила Алиса, когда Виктория закончила.       Та вздрогнула, будто от неожиданного удара. Это было первое слово, обращенное к ней за три дня.       — Не за что, — выдавила она, не глядя.       — Я не про подарок. Я про процедуру.       Виктория кивнула и быстро вышла.       Алиса осталась одна, и по ее губам пробежала едва заметная, горькая улыбка. Ей нравилось. Черт возьми, как же ей это нравилось!       На следующий день на подносе лежал ключ. Не от комнаты, а маленький, изящный, от одной из стеклянных витрин в кабинете, где Виктория хранила самые ценные вещи из своей коллекции. Алиса даже ахнула. Это был жест абсолютного доверия. Или отчаяния.       Она взяла ключ, холодный металл приятно обжигал пальцы. Она положила его в ящик туалетного столика. Сила была в том, чтобы заставить ее ждать.       Когда Виктория пришла вечером, ее взгляд снова метнулся к ящику. Вопрос застыл в воздухе. Алиса увидела в ее глазах не просто неуверенность — настоящую, съедающую ее изнутри тревогу.       — Крем, — холодно напомнила Алиса, садясь в кресло.       Она видела, как дрогнула рука Виктории, когда та наносила крем. И в этот момент Алиса не выдержала. Гнев, который она копила, прорвался наружу.       — Чего ты ждешь? — резко спросила она, глядя прямо в ее глаза. — Думаешь, подарки и эта... эта жалкая покорность что-то изменят? Думаешь, я забуду, как ты изуродовала меня?       Виктория отпрянула, будто ее ошпарили. В ее глазах вспыхнула боль.       — Нет. Я не жду.       — Тогда что это? — Алиса вскочила с кресла. — Новая игра?       — Это попытка… показать, что ты не игрушка! — выкрикнула Виктория, и в ее голосе прорвалось отчаяние. — Это попытка сказать то, что я не умею говорить!       — Что? — отрезала Алиса, ее сердце заколотилось. — Сказать что?       Вика замерла на секунду, ее лицо исказила внутренняя борьба. И тогда «это» сорвалось — не тихо, а с ноткой ярости, сдавленной и горькой, будто признание вырывали у нее клещами.       — Что я люблю тебя, черт возьми! Да! Я сошла с ума от ревности в тот вечер! Видеть, как он смотрит на тебя, как ты улыбаешься ему… это свело меня с ума! Но это… это НЕ оправдывает то, что я сделала!       Она выдохнула эти слова, тяжело дыша, и отступила на шаг, будто испугавшись собственной откровенности.       Алиса застыла, словно ее окатили ледяной водой. Все — и гнев, и чувство превосходства, и игра — разом улетучились. В комнате повисла оглушительная тишина, нарушаемая лишь ее собственным учащенным сердцебиением.       Любит.       Это слово, которое она никогда не слышала от Виктории, которое, как ей казалось, не существовало в ее словаре, повисло в воздухе, тяжелое и невероятное.       Она смотрела на Викторию — на ее побелевшие костяшки, сжатые в кулаки, на ее отвернутое лицо, на котором бушевала буря стыда и гнева. Это не было красивым признанием. Это был крик раненого зверя. И от этого оно казалось… настоящим.       Шок сменился хаосом. Ненависть сплелась с чем-то теплым и щемящим. Ревность? Да, это была ревность. Та самая, что двигала ею, Алисой, с присутствием Насти. Только умноженная на одержимость Виктории.       Она не знала, что сказать. Не могла вымолвить ни слова. Она просто стояла, чувствуя, как рушатся все ее защитные стены.       Виктория, не дождавшись ответа, резко развернулась и почти выбежала из комнаты, оставив дверь открытой.       Алиса медленно опустилась в кресло. Она смотрела на пустой дверной проем, а ее пальцы сами потянулись к шраму под ключицей. Он был почти невидим. Но теперь на ее душе остался новый, куда более глубокий и болезненный след. След от слова, которое все изменило. Теперь игра была окончена. Начиналось что-то настоящее, страшное и неотвратимое.       

***

      Слово «люблю» висело в комнате, как призрак, долгое время после того, как дверь захлопнулась за Викторией. Алиса сидела в полной тишине, ощущая его физически — тяжелым, горячим камнем на сердце.       Шок медленно отступал, уступая место хаосу. Любит. Ненавистная, жестокая, собственническая Виктория — любила ее. Это объясняло все. Безумную ревность, ярость, а теперь — эту жалкую, унизительную покорность, эти подарки, эту попытку стереть шрам. Это была не игра. Это была агония.       И самое ужасное было в то, что Алиса, к своему собственному ужасу, поняла: она отвечала ей взаимностью.       Это не было внезапным озарением. Это знание жило в ней давно — под слоями страха, обиды, борьбы за власть. Оно пряталось в том, как она ждала ее шагов, как искала ее взгляд, как таяла от ее редкой, скупой ласки. Как в ту ночь после похищения, она прижалась к ее спине, ища не безопасности, а близости.       Она любила своего тюремщика. Своего мучителя. Женщину, которая всего несколько дней назад вонзила в нее острый металл, чтобы пометить, как вещь.       Мысль о шраме заставила ее содрогнуться. Можно ли простить такое? Должна ли она это прощать? Прощение казалось предательством самой себя, слабостью, согласием на дальнейшее насилие.       Но тогда что делать с этим признанием? С этой обнаженной болью в голосе Виктории? Она не просила прощения. Она кричала о своей любви и о своем безумии, не оправдывая его.       Алиса представила ее — не властную хозяйку особняка, а ту женщину, которая стояла перед ней несколько минут назад: сжатые кулаки, отвернутое лицо, полное стыда. Она сорвалась. Призналась. И… убежала. Оставила себя полностью беззащитной, не дождавшись ответа.       И в этот момент Алису накрыло новой волной — острой, пронзительной жалости. Она оставила Викторию в этом ужасном состоянии — в состоянии признания, которое та, очевидно, ненавидела за свою слабость. Она сама, своим молчанием, своей игрой в безразличие, довела ее до этого крика.       Она вскочила с кресла и сделала шаг к двери. Ее первым порывом было бежать к ней. Сказать… что? Что она тоже ее любит? Но как произнести эти слова, когда на теле еще свеж шрам? Это выглядело бы как одобрение ее поступка.       Она замерла в нерешительности. Любовь и прощение не были синонимами. Она могла любить и при этом не прощать. Но могла ли она оставаться рядом, не простив? Это было бы пыткой для них обеих.       Она подошла к зеркалу и снова дотронулась до кожи под ключицей. Лазер сделал свое дело — осталась лишь бледная, едва заметная полоска. Физическая боль ушла. Осталась боль от предательства и боль от сочувствия к тому, кто ее предал.       Она повернулась и взглянула на дверь. Виктория была там, за ней. Уязвимая, сломленная своей собственной любовью. И Алиса поняла, что не может оставить ее там одну. Не сейчас. Не после такого.       Она не знала, что скажет. Не знала, как они будут жить дальше. Но она не могла позволить этому признанию повиснуть в воздухе без ответа. Молчание сейчас было бы самым жестоким наказанием — для них обеих.       Сделав глубокий вдох, Алиса вышла из комнаты. Коридор был пуст. Она знала, где ее искать. Не в кабинете. Не в гостиной. Там, где они теперь спали… вернее, где спала она одна уже несколько дней.       Она подошла к двери в спальню Виктории. Рука сама потянулась к ручке. Она не стала стучать, а просто вошла.