RedRoom

Слезы высохли, оставив после себя лишь стянутую кожу на щеках и гулкую, звенящую пустоту внутри. Она отплакала. Выжала всю возможную жалость к себе до последней капли. И на дне этой пустоты зародилась холодная, ясная, почти кристальная злость. На саму себя. Ана включила ледяную воду и плеснула ею в лицо. Раз. Второй. Холод отрезвлял, прогоняя остатки сопливой меланхолии. Затем проглотила две таблетки ибупрофена, запив их водой прямо из-под крана, и на несколько секунд замерла, прислонившись лбом к прохладному кафелю в ванной. Три дня Макс игнорировал её заявление об увольнении, которое, она была уверенна, все эти дни лежало у него на столе. Кормил своим снисходительным «потом», избегая разговоров, проскальзывая мимо неё в коридорах, ссылаясь на сверхважные деловые встречи и звонки. Он надеялся, что перебесится. Передумает. Сдастся. Сегодня она не планировала просить. Только требовать. Ана открыла шкаф, проигнорировав привычные, «безопасные» джинсы и свитера. Рука уверенно потянулась в самый дальний угол, к вещам, которые она практически не носила. Сначала — чулки. Черные, шелковистые, с тонкой кружевной резинкой. Следом — черное платье-рубашка из плотного, тяжелого хлопка. Простое, почти аскетичное. Но она знала, как эта вещь «заиграет» с тем, что пойдет дальше. Тонкие ремешки из черной кожи, холодные и пахнущие чем-то диким, запретным. Доминированием. Она затянула их на талии, поверх платья, чувствуя, как кожаная портупея мгновенно меняет осанку. Спина выпрямилась. Плечи расправились. Сапоги на высоком, но устойчивом каблуке. «Боевой раскрас» — она потратила на него полчаса, рисуя идеальные, хищные черные стрелки. Хоть где-то в этой грёбаной жизни у неё будет чёткий контур. Волосы расчёсывала долго. Сначала наотмашь, потом прядь за прядью. Локоны ложились по плечам гладким, тяжелым огненным блеском, эффектно контрастируя с черной тканью платья. И финальный штрих. Ана щедро нанесла парфюм на запястья, на шею, и за ушами. Ваниль. Но сегодня это не был аромат соблазнения. Скорее прощания. Головная боль никуда не делась. Усталость — тоже. Но поверх всего этого, ровно, без суеты легла такая долгожданная уверенность в себе.

***

Утро было бледным, свинцовым, как будто солнце с неохотой просыпалось за промёрзшими крышами. Ана вышла из машины, и холодный январский ветер тут же вцепился в неё, острыми пальцами пробежав по щекам, заползая под воротник пальто. Воздух резал горло при вдохе, и мысль о медитативном перекуре была тут же отброшена. Высокие каблуки сапог уверенно застучали по обледенелому асфальту, разбивая тишину парковки. Алекс стоял у лифта — немного сутулясь, облокотившись плечом о стену. Она заметила его сразу, едва шагнула в просторный стеклянный холл: звук её каблуков отозвался резким эхом, но он не обернулся. Всё его внимание было приковано к телефону. Пальцы медленно скользили по экрану, как будто ничего за пределами ленты больше не существовало. Спина — идеально прямая, шаг — выверенный, спокойный. Ана шла прямо на него. Кожаные ремешки портупеи поскрипывали в такт движению, и этот тихий, почти интимный звук казался непристойным, как случайный полустон в тишине спальни. Алекс поднял голову ровно в тот момент, когда между ними остался лишь шаг. Они не поздоровались. Просто молча встали рядом, ожидая лифта. Воздух, ещё мгновение назад нейтральный, стал плотным, заряженным, словно перед грозой. Ана медленно расстегнула пуговицы — тяжелая ткань с лёгким шорохом скользнула с плеч, и она перекинула пальто через согнутый локоть. Поправила волосы небрежным движением, как будто сама не замечала, насколько точно расставляет акценты. Двери лифта бесшумно разъехались, приглашая их в маленькую зеркальную коробку. Алекс вошел первым, заняв дальний угол и отвернулся к стене, давая ей пространство. Она вошла следом, оставшись у самой двери, лицом к выходу, нажала нужную кнопку. Тишину нарушал только тихий, монотонный гул механизма, отсчитывающего этажи. Ана упорно смотрела прямо перед собой, на свое отражение в глянцевых, зеркальных дверях. Строгая. Собранная. Губы плотно сжаты, в глазах — холодная решимость. Она выглядела именно так, как и хотела. Как женщина, которая пришла решать вопросы, а не выяснять отношения. И в этом искаженном, темном стекле она увидела Алекса. Его глаза, чуть прищуренные, медленно скользили по её фигуре, затянутой в черное платье, по кожаным ремням, обнимающим талию, по линии бедер. На одну долю секунды, пока он думал, что может не боятся разоблачения, маска безразличия треснула. Его взгляд сканировал. Изучающее. Бесцеремонно. Жадно. Словно он пытался прожечь взглядом её одежду, дотянуться до кожи. Алекс поймал её взгляд в отражении. Не вздрогнул. Просто в ту же секунду вновь стал безупречно отстранённым. Безразличие. Спокойствие. Ни единой трещины. Он отвернулся и уставился на мигающее табло над дверью, будто счёл бегущие цифры самым захватывающим зрелищем в мире. Но Ана успела. Увидела! И момент тихого, украденного триумфа прошёл по телу теплой, расслабляющей волной. Она сделала медленный, глубокий вдох, и плечи, до этого напряженные и поднятые, сами собой опустились. Неважно, что ждет её впереди. Этот раунд, этот маленький, но такой важный бой взглядов — остался за ней. Лифт дёрнулся и встал, церемониально распахнув двери. Она вышла первой, не оборачиваясь.

***

Ана прикрыла за собой дверь и на мгновение задержалась у порога, взглядом окидывая просторный, вылизаный до мелочей интерьер кабинета исполнительного директора Lumos Digital, где даже беспорядок выглядел частью тщательно продуманного имиджа. Макс сидел за своим столом, подперев ладонью подбородок, склонившись над листом бумаги — её заявлением об увольнении. Щелчок замка — негромкий, но достаточно отчётливый — заставил его поднять глаза. В его взгляде мелькнуло неподдельное удивление, смешанное с тенью восхищения. — Присаживайся, — мягко сказал он, кивком указывая на кресло напротив. Голос был ровным, но первая реакция уже выдала его с головой — кадык едва заметно дёрнулся и он поспешил вернуться к изучению содержимого бумаги. Ана опустилась в кресло, поправив подол платья так, чтобы край чулка мелькнул на долю секунды — не для него, для себя. Уверенно откинулась на спинку, закинув ногу на ногу. Ладони легли на подлокотники медленно, с демонстративной непринуждённостью. Макс поднял заявление одной рукой чуть выше уровня глаз — будто проверял на просвет — с тем преувеличенным вниманием, которое больше подходит театральной сцене, чем деловой встрече. Тишина затягивалась. — «Заявление по собственному желанию»… — наконец произнес он, тщательно отчеканивая формулировку, и затем перевел на неё взгляд. — Если это как-то связано с тем, что мы с Полиной встречаемся, то я могу всё объяснить. Романова чуть приподняла бровь в недоумении. Догадка была столь нелепой, что усмешка вырвалась сама собой — лёгкая, мимолётная, как на особенно глупую теорию заговора. — А ты начал встречаться с Полиной? Мои поздравления, наконец-то, — ответила Ана с вежливой улыбкой и тем выражением лица, с каким обычно хвалят щенка за то, что тот не описался на ковёр. Макс нахмурился, явно сбитый с толку её тоном и отложил заявление в сторону. — Тогда почему? Объясни. Все заготовленные заранее фразы про «семейные обстоятельства» и «новые возможности» показались ей фальшью. — Так будет лучше. Для меня. Его бровь чуть дрогнула, голова склонилась в знакомом полужесте. Прежде, в давно забытом прошлом — трогательном. Сейчас — почти комичном. Ана поймала себя на том, что раздражение пересилило все теплые воспоминания, связанные с этим человеком. — Не думаю, что компании будет лучше без тебя, — сказал Макс спокойно, даже чересчур. — Ты — ценный сотрудник. Незаменимый. — Каждый заменим, — возразила Романова. — Не обесценивай себя, — с нажимом перебил он. — Если дело в росте или новых задачах — скажи. Я давно хотел тебя повысить. Ана слегка наклонила голову, провела ладонью по подлокотнику, будто усмиряя нарастающее раздражение прикосновением к мягкой обивке: — М-м-м… как интересно. Кажется, ещё в октябре ты был к этому не готов. — В октябре ты была в другом состоянии, — продолжил Макс. — Сейчас ты выросла. И проект «Пульсация» это доказал. Поэтому и говорю: можно обсудить. Но без драмы. Предложение, от которого еще месяц назад Ана бы задохнулась от восторга, сейчас прозвучало как неуклюжая попытка подкупа. — Дело не в должности. И не в проектах. — А в чём тогда? — Это личное, — отрезала она. — Подпиши заявление. Макс откинулся на спинку кресла, кончиками пальцев ритмично простукивая столешницу. Смотрел на неё внимательно, с прищуром, но напряжённая линия его рта выдавала подавленную злость: — Значит, причина всё-таки в нём? — Причём здесь… — она попыталась возмутиться, но язык предательски споткнулся о имя, которое так и не было названо. Осеклась — в последний момент — когда поняла, что именно на это её и толкают. Прикусила щёку изнутри, возвращая себе контроль. Ана сделала глубокий вдох и продолжила ледяным тоном: — Мое решение касается только меня и моей карьеры. И оно окончательное. — Нет, — так же холодно парировал Макс. — Не окончательное. У тебя есть обязательства. Она моргнула, не сразу улавливая смысл услышанного. — Твой трудовой договор, — отчеканил он, — обязывает тебя отработать ещё шесть месяцев. Ты ведь не забыла? Макс не спеша открыл один из ящиков стола и извлёк плотную папку с фирменным логотипом на обложке. Распахнул, пролистал несколько страниц, отыскивая нужную, вытащил и аккуратно положил перед ней. — Раздел 5.2.1, — произнёс он, указательным постукивая по строке. — «Сотрудник обязуется уведомить Работодателя о прекращении трудовых отношений не позднее чем за шесть месяцев до предполагаемой даты увольнения, если иное не оговорено в письменной форме обеими сторонами.» Он поднял глаза. Взгляд — всё такой же спокойный, почти сочувствующий. — Ни одного оговорённого исключения, Ана. Всё по букве договора. И я не намерен закрывать на это глаза, — продолжил Макс. — И уж тем более не потерплю, если после увольнения ты пойдёшь к конкурентам. — Это… — взгляд метнулся в сторону, губы дернулись, — это дешёвые манипуляции! Ты не можешь меня держать здесь силой. — Могу, — отозвался он, ровно, без колебаний. — И буду. — Чего ты добиваешься? — Мирного соглашения, — ответил он так, словно речь шла о рядовой сделке. — Полгода. Ты спокойно завершаешь начатые проекты, помогаешь подготовить себе замену — и через шесть месяцев мы возвращаемся к этому разговору. — Полгода? Ты серьезно? Ты держишь меня здесь контрактом, угрожаешь судами и называешь это «мирным соглашением»? — Это стандартная процедура, — его тон стал жестче. — И шесть месяцев — это не обсуждается. — Обсуждается! — отрезала она. Ее голос был спокойным, но в нем звенели зловещие нотки. — Давай я объясню, как все будет на самом деле. Я отработаю две недели, как положено по закону. За эти две недели я закрою все свои критические задачи и передам дела Дане. После этого. Меня. Здесь. Не будет. И никакие твои угрозы и пункты в контракте этого не изменят. Ана сжала подлокотники так, что побелели костяшки, собирая остатки самообладания чтобы не вцепиться Максу в лицо. Он замер, и впервые за весь разговор в его голосе появилась трещина: — Ты же понимаешь… я не могу… — Что? Что ты не можешь? — она подалась вперед, глядя ему прямо в глаза. — Не можешь найти мне замену? Найдешь. Не можешь смириться, что я ухожу? Твои проблемы. В глазах Макса мелькнуло что-то, похожее на боль. Он медлил с ответом казалось целую вечность, затем поднялся из-за стола, проверил, заперта ли дверь. — У меня нет выхода, Ана. — сказал тихо, подходя к ней вплотную, и в этом голосе больше не было яда. Романова удивленно смотрела на бывшего жениха, не сразу осознавая смысл его слов. — Я в долгах как в шелках, — глухо продолжил Макс, положив руку ей на плечо, потупив взгляд в пол. — Взял огромный кредит на развитие компании. Если Люмос не увеличит прибыль к концу года… Он тяжело вздохнул и наконец поднял на неё глаза. В его взгляде уже не было ни холодной уверенности, ни манипуляции. Только голая, отчаянная усталость и откровенная мольба: — Если ты уйдешь сейчас… всё рухнет. Проекты сорвутся, мы потеряем ключевых клиентов. Мне крышка — меня просто снимут с должности, а долги останутся, команду скорей всего придется распустить. Прошу… не делай этого. Не уходи. Дай мне время всё разрулить. — Макс… — растерянно начала она, — сколько ты должен? — Много, — он устало провел рукой по лицу. — Слишком. Поэтому пойми: я не могу тебя отпустить. Мне нужна твоя помощь. Ана опустила взгляд. Жалость расползалась тёплой, предательской волной — и тут же сворачивалась от холодного, скользкого укола отвращения, словно в её ладонях извивалась кишащая связка живых змей. Они тянулись, вились, цеплялись друг за друга, впивались кольцами в запястья, пока внутри что-то сжималось и оседало. Злость испарялась, как пар с раскалённого металла, оставляя после себя только сухую, тягучую безысходность, в которой невозможно пошевелиться. Макс чуть сильнее сжал её плечо — не грубо, но так, чтобы напомнить о своём присутствии — и медленно отошёл к столу. Взяв заявление, долго рассматривал аккуратно набранный текст, будто пытался найти в нём слабое место. Казалось, вот-вот разорвёт лист, но вместо этого повернулся обратно и вложил его в её ладонь, задержав пальцы чуть дольше, чем требовалось. — Я не подпишу, — негромко сказал Макс. Ана машинально приняла листок. Он сделал это снова. Нашел способ удержать. Влил ей в уши свою боль и слабость, и эта жалость, как медленный яд, разливалась по её венам, парализуя волю. Он не накинул веревку. Он заразил её своей проблемой, и теперь она стала соучастницей. Его заложницей. — Возьми несколько дней отдыха. Приведи мысли в порядок. А потом возвращайся. Нам предстоит многое сделать, и без тебя мне не справиться. Макс на секунду замялся, будто прикидывая, стоит ли говорить дальше: — Вся эта ситуация… она сильно бьет по команде. Все на взводе. Поэтому я пригласил психолога. Провести несколько сессий по работе с конфликтами. Помочь с выгоранием и… профессиональной совместимостью. Чтобы мы больше не тратили время на выяснение того, кто с кем может или не может работать. Я хочу, чтобы ты с ней пообщалась в первую очередь.</b> Чтобы тебе помогли… разобраться. Ради общего дела. Она молча кивнула, сильнее сжимая в руке заявление, и, не глядя на Макса, направилась к двери. У самой двери его тихий голос окликнул её: — Ана… Она остановилась, но не обернулась. — Если тебе понадобится помощь… ты знаешь, я всегда рядом.

***

Алекс вышел на балкон, как в спасательный бункер. Не ради сигареты, но ради глотка воздуха, хоть какого-то. После нескольких этажей в тесной, зеркальной коробке лифта, казалось, он вырвался из капсулы с разреженным кислородом. Аромат ванили до сих пор стоял в носу — густой, сладкий, тянущий. Он заполнил крошечное пространство лифта, въелся в его одежду, мысли. Впился под кожу, оставив там тихое, болезненное напряжение, которое теперь пульсировало в паху. Он мог бы выкинуть её запах из головы… если бы не тот взгляд. Если бы не её молчаливое превосходство в каждом движении. Проигрыш был полным. С треском, с оглушающим хрустом внутри — так, что захотелось разжать кулаки, признать и выдохнуть, но только сильнее сжал. Алекс подошёл к самым перилам и навалился на них всем весом, будто металл мог выдержать то, что уже не выдерживал он. Под ладонями — холодный, шероховатый профиль, врезающийся в кожу. Двенадцатый этаж. Машины внизу мелькали, как медленно плывущие рыбки в тёмном аквариуме. Люди, как точки — безликая статистика. Мир был далёким, ненастоящим, как будто он смотрел на него через толстое, пуленепробиваемое стекло. Сколько займёт падение? Две секунды? Три? Достаточно, чтобы смыть с себя этот ванильный дурман. Достаточно, чтобы вычеркнуть её из головы — ну или хотя бы сделать вид. Алекс усмехнулся уголком рта — ну да, ещё и красиво бы выглядел в местных утренних новостях: «Несчастный случай на балконе. Неудачное селфи». Или: «Молодой преуспевающий дизайнер покинул компанию, но остался в памяти коллег». — Только, пожалуйста, если прыгнешь — не на мою машину, — раздался справа спокойный знакомый голос. Он вздрогнул и обернулся. Лиза сидела в дальнем углу балкона, на низком складном стуле, закутавшись в пальто, с кружкой в ладонях, как старая ведьма над своим зельем. Волосы растрёпаны ветром, взгляд прямой, без улыбки. Наблюдала за ним. Кажется, ждала. Алекс отвернулся, достал сигареты, щёлкнул зажигалкой. — У тебя всегда готова шутка на случай чужого суицида? — Конечно. У меня даже плейлист есть, — девушка чуть наклонила голову, отпивая глоток. — Первый трек — Highway to Hell. — Очень смешно. — Да, — кивнула Лиза. Пар от кружки закрыл ей лицо на секунду. — Говорят, у людей, склонных к саморазрушению, отличное чувство юмора. Алекс закурил, но не затянулся. Просто держал сигарету, глядя, как ветер треплет огонёк. Пепел тут же сорвало и унесло вниз. Несколько секунд они молчали, прислушиваясь к далёкому гулу города. — Не переживай, — сказал он наконец, не отводя взгляда от улицы. — Я пока по эту сторону перил. — Пока? — Лиза вскинула бровь. — Что, всё настолько хреново? — Просто думаю, каково это — сделать шаг. — Вниз или к ней? Третьяков резко затянулся, чувствуя, как никотин обжигает лёгкие. — Не переживай, — повторила она уже мягче. — Ты не первый мужчина, которого я вижу с этой стороны. — С какой? — С той, где ты сам себе копаешь яму, а потом делаешь вид, что это стратегический окоп. Алекс хмыкнул, стряхивая пепел. — Я не лезу ни в чужие жизни, ни в чужие истерики. — Знаешь, есть такая удобная мужская суперспособность, — Лиза чуть подалась вперёд, прищурившись. — Сидеть, сложив ручки, смотреть и ждать. Ждать, пока женщина сама всё решит. Перебесится. Успокоится. Уйдёт. Как будто кто-то должен подойти и сказать: «Всё, ты победил. Можешь выходить». — Иногда молчание — это не трусость, — процедил он, сжимая сигарету так, что та едва не переломилась. — А что? — Безысходность. Лиза фыркнула — коротко, почти беззвучно. — Угу. Безысходность. Женщины, Третьяков, не хотят, чтобы их спасали. Но когда они тонут, а ты стоишь на берегу с выражением лица «ну что ж, сама залезла» — это не про зрелость. Потому что если прыгнешь за ней в воду, придётся промокнуть. А ты этого не любишь. Ты привык оставаться сухим. Она сделала глоток, и Третьяков вдруг заметил, как дрогнули её пальцы на январском ветру. — Ты можешь быть кем угодно. Холодным. Умным. Замкнутым. Но если женщина рядом с тобой перестаёт чувствовать себя живой — это не про неё. Это про тебя. Алекс отвёл взгляд, чувствуя, как невысказанные слова будто царапают изнутри. — А может, мне просто… ничего не хочется. Ни говорить, ни спасать, ни разбираться. — Конечно, — кивнула Лиза, опуская кружку себе на колени. — Это называется «мужской способ справляться». — Хочешь, чтобы я сейчас почувствовал вину? — Не-а, — она выдохнула, устало улыбнувшись. — Просто наблюдаю, как слабые мужики делают сильных женщин ещё слабее, а потом честно удивляются, почему от них устают. Вы, мужчины, в этом страшно хороши. Не уходить — но и не быть. Не говорить — но и не молчать по-настоящему. Не любить — но ревновать. Не брать ответственность — но обижаться, когда вас называют мудаками. Алекс снова затянулся, на этот раз глубоко, до нового жжения в груди, и отвернулся к огням города. — Дай угадаю, — Лиза поставила кружку на пол, выпрямилась. — Ты годами искал себе равного соперника. Кого-то, кто не будет смотреть тебе в рот. И вот теперь, когда ты его нашёл, ты в панике, потому что не знаешь, что с этим делать. Ты привык побеждать. А тут… чтобы выиграть, надо сначала проиграть. Полностью. Безоговорочно. Капитулировать. А ты не умеешь. — Она… — начал Алекс и сам же оборвал себя, почти выдав имя. — Она такая же, как и ты, — тихо сказала Лиза. — Такая же упрямая, такая же гордая. Такая же напуганная. Она тоже строит из себя «Снежную Королеву», потому что боится, что если лёд растает, под ним окажется что-то, что никто не захочет видеть. И она тоже не умеет проигрывать. Лиза поднялась, отряхнула пальто. Голос стал ровным, пустым: — В общем, надеюсь, ты доволен. Третьяков коротко выдохнул, стряхнул пепел через перила и раздавил окурок о край урны. Разворачиваться к собеседнице не хотелось, как и продолжать диалог — он просто пошёл к двери, чувствуя на спине её взгляд. — Чем? — всё же бросил на ходу, не обернувшись. Он уже взялся за холодную ручку двери, когда за спиной послышалось спокойное, но без малейшей попытки смягчить, признание: — Она написала заявление на увольнение, Алекс.

***

«Ненавижу», — глядя на бесполезный теперь лист бумаги, Ана вбежала в дизайнерскую. «Ненавижу эту работу, этот офис… и себя за то, что так легко попалась в эту ловушку». В кабинете было пусто. Однако не успела Романова сделать и пары глубоких вдохов, как дверь резко распахнулась и в проёме возник Алекс. Ана отшатнулась, сердце ухнуло куда-то вниз, ощутив волну напряжения, хлынувшую, подобно шквальному ветру, в комнату вместе с ним. Опять он… Алекс стремительно приблизился, и Ана машинально сжала заявление крепче, готовясь к очередному демонстративному игнору с его стороны. Вместо этого, не говоря ни слова, быстрым, почти хищным движением он вырвал бумагу из её пальцев. — Отдай! — она рванулась вперёд, пытаясь выхватить у него лист, но Алекс легко поднял руку с заявлением выше, над головой, не позволяя ей дотянуться. Началась нелепая, и от того не менее напряжённая борьба: Ана подпрыгивала, толкалась, пыталась зацепить пальцами край бумаги, в отчаянной попытке вернуть «улику». Её ладони скользили по его руке, по жёсткому предплечью, она даже в какой-то момент почти прижалась к нему всем телом, но Третьяков стоял неподвижно, как скала, позволяя ей эту бессмысленную возню, и только на его губах играла едва заметная, очень злая усмешка. Алекс пробежал глазами по строкам заявления, и с каждой прочитанной фразой его лицо каменело. Когда дошёл до конца, взгляд стал по-настоящему ледяным. — Ну что ж, Романова. Весьма… предсказуемо. Даже немного банально, не находишь? — его голос прозвучал холодно. — «Прошу уволить по собственному желанию»… — он выразительно хмыкнул. — Какая трогательная формулировка. Ана, всё ещё тяжело дыша после своей «борьбы», сверлила его яростным взглядом. — Надо же, мы снова перешли на ты?! Проигнорировав колкость, Алекс сложил заявление вчетверо и небрежно сунул в задний карман своих джинсов. — В любом случае, это не твоё дело! — она выдохнула слишком резко, сама почувствовала дрожь в голосе и выпрямилась, будто этим могла её скрыть. — А мне вот кажется, что очень даже моё, — Третьяков медленно шагнул к ней, и в его движениях не было спешки, только уверенность. — Или ты думала, я позволю тебе вот так просто взять и снова всё бросить на полпути? — Он неопределённо махнул рукой в сторону её рабочего стола. — Оставить меня одного разгребать это… — его жест был нервны, отрывистым, — …этот твой «творческий порыв»? — Я ничего не бросаю! — рявкнула на выдохе, шагнув на полшага вперёд, будто желая встать вровень с ним, но голос дрогнул. — Макс… — Ах, да. Макс, — перебил её Алекс, и в его голосе сквозил такой густой сарказм, что у неё внутри всё болезненно сжалось. — Твой верный обожатель. Который, как я понимаю, не оценил твоего благородного желания «свободы»? — он сделал паузу, насмешливо сощурившись. — Что, контракт оказался крепче его… чувств к тебе? Щёки Аны вспыхнули, гнев подступил к горлу, мешая дышать. — Заткнись, Третьяков! — она сжала кулаки, ногтями впиваясь в ладони. — Ты ничерта не знаешь! Алекс усмехнулся, уголки губ дрогнули, но в глазах опасно блеснуло. — О, поверь мне, Романова, я знаю гораздо больше, чем ты думаешь. Он говорил мягче, но в каждом слове чувствовалась колючая правда. — Например, я знаю, что ты до дрожи в коленках боишься любых перемен. Любой ответственности, которая выходит за рамки твоих «идеальных макетов». — Его взгляд скользнул вниз, к её рукам, сжатым в кулачки, затем снова вернулся к лицу. — Ты готова сбежать при первой же сложности, при первом же намёке на то, что что-то может пойти не по твоему гениальному плану. Алекс подошёл так близко, что ей невольно пришлось отступить назад, пока спиной не коснулась стола. Он наклонился вперёд, и тёплое дыхание коснулось её кожи. Ана замерла, не в силах отвести взгляд. — И я знаю, — его голос стал тихим почти ласковым, но от этого слова лишь глубже резали по живому, — что ты сейчас врёшь. И себе, и мне. Ты не хочешь уходить. Ты просто боишься. Боишься того, что здесь происходит. Между нами. Он поднял руку и кончиками пальцев провёл по её щеке — лёгкое касание, невесомое, но по спине у неё пробежала трепетная дрожь. Ана не смогла пошевелиться, лишь продолжала смотрела ему в глаза — тёмные, почти чёрные от плохо скрываемой ярости и… желания?! — Так что, — продолжил Алекс уже ровнее, убрав руку, — давай без этих детских истерик с заявлениями. Ты остаёшься. Ты будешь работать. Со мной. И мы доведём этот чёртов проект до конца. Вместе. Нравится тебе это или нет. Ана сглотнула, чувствуя, как обжигающая смесь злости и чего-то ещё — куда более опасного — расползается внутри, по-прежнему мешая спокойно дышать. — Не нравится. Но, похоже, сегодня всем вокруг наплевать на моё мнение. — Думаешь, мне это нравится?! — голос его сорвался внезапно, хлёсткий, как пощёчина. — Думаешь, мне нравится изображать из себя робота?! Алекс резко отступил, провёл ладонью по волосам — нервным движением, будто пытался выдрать из себя лишние мысли. — Ты… ты украла у меня утро, Ана. Утро, которое мы должны были разделить. Я проснулся без тебя. Только смятая простыня и твой запах. И тишина. — Он почти выплюнул последнее слово. — Я как идиот обыскал всю квартиру! Я думал… я, блядь, не знаю, что я думал! Что ты испугалась? Что тебе стало плохо? Я два дня сходил с ума, думал, что сделал тебе больно! А ты, оказывается, просто решила поиграть в молчанку?! Она шумно сглотнула, но взгляд не отвела. — И знаешь что? — Алекс горько усмехнулся, в глазах не было ни тени улыбки. — Я, как дебил, писал в Новый год. «С новым годом, надеюсь, у тебя всё хорошо». Смотрел на этот серый, ебаный, неоткрытый значок… и ждал… А потом стёр. Потому что понял — тебе плевать. — А потом ты приходишь. С этой… футболкой. Как будто мы — никто. Как будто всё, что было, просто ошибка, о которой ты хочешь забыть. — Чего ты испугалась, Ана? — он почти прошипел, но в словах чувствовалась боль. — Того, что было хорошо? Того, что это был не просто ебаный секс от скуки, а что-то большее?! Я ненавижу тебя за то, что ты заставила меня помнить! Каждую грёбанную секунду! За то, что влезла под кожу. За то, что заставила, сука, что-то почувствовать. А потом просто сбежала, как последняя трусиха. Алекс схватил её за плечи, встряхнул, всматриваясь в распахнутые от страха и недоумения карие глаза. — А теперь что? Снова играем в «коллег»? — его голос был глухим. — Обсуждаем правки по проекту, от которого уже тошнит и меня, и тебя, и, кажется, даже самого клиента? Да пошло оно всё к черту! Он замолчал, тяжело дыша. Хватка ослабла, и Алекс просто смотрел на неё, не отпуская, и в его глазах теперь была не ярость, а какая-то почти детская, потерянная боль. — Я не могу так больше. Меня не осталось. Еще одна такая твоя «деловая» улыбочка, еще один «профессиональный» взгляд — и я просто не выдержу. Но нет. Я же, блядь, «стабильный». «Уравновешенный». «Профессионал». Держу лицо. Улыбаюсь коллегам в ответ. А внутри всё горит. Сгораю, сука, от злости на тебя и хочу тебя до дрожи, до спазмов в яйцах, до кровавых точек перед глазами. И одновременно — хочу никогда больше не видеть. Стереть. Забыть. Слова, сорвавшиеся с его губ, врезались в неё так, что ноги будто приросли к полу. Пальцы его рук на её плечах жгли сквозь ткань платья, дыхание сбивалось, но Ана не находила в себе сил ни вырваться, ни возразить. — Я не могу так больше… — голос сорвался, превратился в глухой хрип. Романова слушала и чувствовала, как привычная защита трещит, уступая место непрошеному, вязкому теплу, от которого хотелось отступить и в то же время шагнуть ближе. Обнять его... Алекс на мгновение закрыл глаза и коснулся лбом её лба, пытаясь вдохнуть ровно, но вдох вышел рваным. Тепло его кожи ударило сильнее, чем любой крик. Его дыхание обожгло ей губы, когда он заговорил снова — тихо, надломленно, как будто признавался в чём-то запретном: — Я не умею с тобой наполовину… В его глазах ещё жила злость, но под ней — что-то другое, обнажённое, опасно близкое к тому, что она пыталась не замечать. Ана ощутила, как слова, сказанные им мгновение назад, продолжали жечь внутри — и всё же не смогла оттолкнуть. Может, потому что часть из них была правдой. Может, потому что он стоял слишком близко. Может… потому что в глубине души она устала убеждать себя, будто между ними ничего нет и никогда не будет. Алекс молчал, словно ждал, что она что-то скажет, но не выдержал — и в следующий миг его губы впились в её рот с жадной, собственнической яростью, словно пытаясь выбить из неё остатки сопротивления, стереть все её возможные протесты. Скованная удивлением, Ана на мгновение замерла, но затем, словно сломанная плотина, навстречу его напору хлынула её собственная, долго сдерживаемая страсть. Слишком долго она мечтала об этих губах, о нём… Руки сами собой скользнули к его груди, сжали ткань рубашки. Его пальцы сомкнулись на её затылке, фиксируя, не давая отступить. Губы двигались резко, язык требовал, врывался, не спрашивая разрешения, и Ана в ответ цеплялась за него, почти укусила в ответ, как будто и сама не могла остановиться, притягивая Алекса еще ближе, углубляя поцелуй до головокружительной, болезненной сладости. Его руки скользнули с её плеч вниз по спине, обжигая сквозь ткань платья. Он прижал её бедра к своим, и она ощутила твёрдое, нетерпеливое желание, рвущееся наружу. Жаркая пустота разлилась внизу живота, тянущим томлением сжимая её изнутри. Разум кричал, что они в офисе, что в любую секунду сюда может кто-то войти — но это лишь подстёгивало сумасшедшую дрожь восторга. Поцелуй стал более мягким, но не менее требовательным. Его губы скользили по её щеке, к виску, за мочку уха, оставляя за собой влажный, горячий след. Ана застонала, запрокинув голову, открывая ему доступ к своей шее. Пальцы, дрожащие от напряжения, нырнули под подол её платья, поглаживая гладкий нейлон чулок. Он будто боролся с собой, прежде чем провести ладонью по внутренней стороне бедра — дразняще близко к запретному. Ана задышала чаще, чувствуя, как влага предательски неумолимо проступает сквозь тонкую ткань белья. — Скажи, что ты этого хочешь, Ана… скажи. Она не смогла. Гул в голове заглушил слова, сердце стучало в висках, дыхание сбивалось. Но её руки уже скользнули вверх по его груди, переплелись на шее, притянули ближе — так, что ответ стал очевиден без единого звука. Он оторвался от её рта только затем, чтобы впиться в кожу под ухом, нащупать губами пульс. Дыхание стало горячее, плотнее, пальцы скользнули по её спине вниз, подхватили за талию и развернули к себе спиной. Ана упёрлась ладонями в стол так, что дерево тихо заскрипело, но он уже прижимал её бёдрами к кромке, не оставляя зазора. Руки жадно легли на её талию, скользнули ниже, обхватывая через ткань платья. — Алекс… — её голос дрогнул, но не от протеста, а от того, как ладонь уверенно легла на её живот и потянула назад, прижимая к его твёрдому, горячему телу. — Боишься, что кто-то войдёт? — шепнул он у самого уха, чувствуя, как она едва заметно напряглась. — Может, и войдёт… — И прижал её сильнее, как будто проверяя, выдержит ли она. Сердце бешено колотилось — от страха, от предвкушения, от его грубой, неприкрытой власти. Она вцепилась пальцами в холодную поверхность стола, готовясь к неизбежному. Его пальцы коснулись резинки чулок, тонкая чёрная сетка плотно обнимала ноги, кружево чуть врезалось в бёдра,. Он провёл пальцами вдоль края, зацепился под резинку, неторопливо поглаживая подушечками пальцев мягкую кожу. Другая ладонь легла на её ягодицу, сжала — сначала жёстко, потом медленнее, обводя каждую линию, словно запоминая. Подол платья скомкался на талии, обнажая его взору её черные стринги. Ана прикрыла глаза, полностью отдаваясь этим прикосновениям. Ее тело плавилось под его руками. Она ждала. Ждала, что он продолжит, что его ласки станут грубее, настойчивее. Ждала его слов, его дыхания у своего уха. Но вместо этого… он замер. Его рука, до этого такая живая и требовательная, просто застыла на её коже. Неподвижная. Тяжелая. Она почувствовала, как исчезло его горячее дыхание у её шеи. Алекс отстранился. Может, кто-то идет? Ана затаила дыхание, вслушиваясь в тишину кабинета, но не услышала ничего, кроме гула своего собственного пульса в ушах. Она хотела обернуться, спросить, но что-то в его внезапной, абсолютной неподвижности парализовало ее. Его рука все еще лежала на её левой ягодице, но это было уже не прикосновение любовника. Это было касание чужого, постороннего человека. Холодное. Весомое. Что-то было не так. Паника начала медленно, парализующими иглами, подниматься из глубины живота. — Алекс? — прошептала она, её голос дрогнул. Он не ответил. Тишина растянулась. И тогда она ощутила — не просто замершую руку, а то, где она лежит. Ровно на том месте, где тонкая ткань её нижнего белья не смогла скрыть её главную тайну. Её вызов. Её глупость. Две вишни — яркие, сочные, с тёплым отблеском красного, будто только что сорванные с ветки, и этот мягкий хаос брызг вокруг, похожий на следы от поцелуев или царапин после слишком жадных рук. Чёрные тонкие линии стеблей переплетаются, поднимаются вверх и свиваются в сердце — нарочито неровное, как будто нарисованное в спешке, но оттого только более живое. Эскиз, который она отнесла в салон, сгорая от стыда и какого-то дикого, мазохистского азарта. Акт прощания с прошлым, в надежде, что увольнение и тату помогут перезапустить её жизнь с чистого листа. Алекс не просто «увидел». Он узнал. Этот рисунок он знал слишком хорошо. Потому что каждый штрих, каждый изгиб… он сам придумал. Сам его нарисовал. Ледяной, липкий ужас сковал её тело. Ана больше не чувствовала ни возбуждения, ни желания. Только всепоглощающий, животный страх. Она медленно, очень медленно, повернулась, поправила подол платье, боясь встретиться с его взглядом. Пальцы дрожали, в груди стоял тугой, распирающий ком, горло сжало так, что вдохи стали короткими и рваными. Горячие слёзы, вырвавшись из-под век, скатились по щекам, оставляя влажные, обжигающие следы. Она сжала край стола, пытаясь удержать хоть какую-то опору, но земля под ногами казалась зыбкой, а тишина кабинета — слишком громкой. Он стоял в шаге от неё. Просто смотрел. Больше не голодный. Не желающий. Человека, который смотрит на самое отвратительное предательство в своей жизни. В его серых глазах больше не было ни капли огня. Только выжженная, мертвая пустота. Он начал смеяться. Тихо сначала, почти беззвучно, потом чуть громче. Пустой, мертвый, почти истеричный смех человека, который только что понял, что вся его вселенная, чувства, уязвимость — просто чья-то очень жестокая, хорошо продуманная шутка. Третьяков откинул голову назад, продолжая смеяться, глядя в потолок. Она смотрела на его смеющееся лицо и ничего не понимала. Почему он смеется? Он должен был кричать, злиться, требовать объяснений. А он смеялся. И этот смех был страшнее любого крика и оскорблений. — Я всё обьясню… — прошептала Ана, делая крошечный, умоляющий шаг к нему, ее рука потянулась, чтобы коснуться его груди. — Нет-нет, не надо, — Алекс поднял руку, останавливая её попытки приблизиться. Ладонь, ещё секунду назад державшая её, сжалась в кулак, и он сунул руки в карманы, демонстративно пряча их от любого контакта. — Не надо ничего объяснять. Я все понял. Наконец-то. Он медленно, с показным спокойствием, подошел к стулу, на котором висела его куртка. Начал одеваться — не спеша, с холодной, отстраненной точностью. — Это, пожалуй, был самый изощренный пранк в моей жизни, — его голос звучал абсолютно ровно, — Пирсинг, задачки, ночные откровения… Ты ничего не упустила. Сработала красиво. Признаю. Ты победила. — Нет! Это не так! — крикнула Ана, но голос сорвался. — Я не хотела… Он застегнул куртку, его губы чуть тронула усмешка — без капли тепла. — Надеюсь, тебе было весело. Надеюсь, ты получила то, что хотела… Вишенка… Алекс подошёл вплотную. Ана затаила дыхание, надеясь — сама не зная на что. Он задержался рядом, склонился… и едва коснулся губами её макушки. Поцелуй — сухой, без нежности. Не ласка, а прощание. Как печать на конверте, который он больше никогда не откроет. — Красивое тату получилось… — тихо бросил он, уже поворачиваясь к двери. — Художник, говорят, был талантливый.