В памят(и/ь) фидейи

XV Мне не хотелось задерживаться в чужом доме. Я быстро навела за собой какой-никакой порядок и позвонила Асли. Они с Домиником подъехали в течение получаса, и, стоило ей выйти из машины, как тут же набросилась на меня с объятиями. В Доминике же что-то переменилось. Он смотрел изучающе, почти испытующе, как если бы искал во мне ответы на неведомые вопросы. — Асли, — крякнула я. — Задушишь. — Прости, пожалуйста. Я так переживала, — она едва отстранилась и заглянула в мои глаза. — Что случилось? — единственное, что мне хотелось знать. Пустота в голове меня почему-то радовала, но пробелы просили стать заполненными. — Ты совсем не помнишь? Томас говорил, что могут быть провалы в памяти. Что последнее ты помнишь? — От виска до виска пронеслась игла вины: я так и не отблагодарила ни за спасение, ни за гостеприимство. — Хотел в больницу, но ты была так плоха, что по дороге он позвал знакомого доктора, а сам отнес тебя к себе. — Понятно. А как вы нашли меня? — Утром Фрейру сообщили. Тебе очень повезло. Так что с твоей памятью? — Не знаю, — ответила я после недолгого молчания. — Будем надеяться, что скоро голова прояснится. — Поехали домой, — захныкала я. Асли с Домиником переглянулись. Так обычно делали родители, когда хотели сообщить известную лишь им двоим какую-то информацию, заведомо зная, что ребенку это не понравится. Как бы ища поддержку друг в друге. Ребенку же не нравилось пребывать в неосведомленности. — Kızım, тебя было опасно перевозить, сейчас поездки тоже нежелательны, но мне нужно на несколько дней вернуться в Лондон… В университете задают вопросы, я все улажу и возвращусь как можно скорее. Я не могу оставить тебя одну. Мы отвезем тебя в больницу. — Ни за что! — вскрикнула я, припоминая самые страшные байки о стоимости медицинских услуг в Швейцарии. — Мне придется продать пару органов, чтобы оплатить лечение. — Я все оплачу. — Не смей. Тем более, я уже хорошо себя чувствую. Просто отвези меня домой. — Я не могу тебя бросить… И не делай так! — Как? — Не поджимай губы, это пугает, — Асли неловко улыбнулась. — Вовсе я не поджимаю губы! — взбунтовалась я. — Я хорошо себя чувствую. Теперь на всякой фразе контролировала каждый мускул на своем лице, чтобы ненароком не выдать напряжение или неудовольствие, которые переполнили меня до краев. Все казалось такой глупостью, я думала, что была в совершенном порядке и могла бы дождаться Асли в ее доме, за пару дней со мной ничего не приключится. Временами Асли бывала несносна в своей заботе, словно подражала суетливой матери. — Ты можешь остаться здесь, — предложил Ник. — Том сказал, что уже договорился с доком, за осмотр он возьмет недорого, обследует тебя еще раз, тогда и сможешь вернуться. — Нет! — Непонимающим взглядом я пялилась на Асли и никак не могла уловить смысла его слов. Я должна оставаться здесь? В чужом доме? Еще неизвестно сколько? — Почему все так не вовремя? — она схватилась за голову. — Поезд через час, мне нужно собираться. Мы отвезем тебя домой, там есть все необходимое, четыре дня продержишься, а Ник будет навещать. — Не нужно меня навещать! — возмутилась я. — Элисон… — Асли бросила печальный, молящий взгляд. — Я бы хотела отблагодарить Томаса за помощь, — призналась я. — Я привезла сумку, там твои вещи, в том числе деньги, — повторила Асли. — Знаю, ты не хочешь никого обременять, но, пожалуйста, побереги себя… — Асли, я… Ну… — слова подбирались с большой тяжестью. Они проносились мимо языка, но, будто играя с ним в салки, не хотели озвучиваться. Мысли путались. — Ник, могу попросить привезти продукты? Я все оплачу! И дорогу тоже! — Никаких проблем, даже не беспокойся, — грустно улыбнулся он как раз тогда, когда голова закружилась и я едва покачнулась. — Вечером пойду домой. Только Томаса дождусь. — Хорошо… Отписывайся мне о своем состоянии ежечасно. А лучше еще чаще. Canım, — Асли крепко меня обняла. — Я скоро вернусь. Она громко шмыгнула, поцеловала меня в лоб и испарилась. Будто ее и не было вовсе. XVI — Нет причин для беспокойств, — успокаивала я маму, нервно грызя нижнюю губу. Я позвонила маме, о падении говорить не стала, сообщила лишь, что приболела. — Элисон, должна сказать, не нравится мне это, — призналась она. — Да… Мне тоже. Доктор пришел через час и назначил мне препараты, — пыталась отвлечь ее. — А в чужом доме оставаться зачем? Ты не могла переждать у Асли? — Я так и хотела! В общем… Не сразу сообразила, но я не останусь тут надолго. Дождусь Томаса, отблагодарю и вернусь. — Правильно, доченька. Однако пусть не думает, что ты совсем невоспитанная. Ты у меня такая умница. Выздоравливай скор… Ай! — воскликнула мама и задержала дыхание, я это знала, поскольку дуновения в микрофон смартфона внезапно прекратились. — Мам! Что с тобой? — запаниковала я электрическим зудом под кожей. — Норм… ально… Сейчас… Сейчас пройдет, — через силу выдавила она. — Ну вот и все, — вздохнула уже полной грудью. — Снова колет в груди? — Немного. — Мама! Это уже не шутки, тебе надо в больницу! — Ерунда, — отмахнулась она. — Просто распереживалась за тебя. Как же ты там, в другой стране… — Это все акклиматизация, — ляпнула единственное, что пришло в голову. — А вот у тебя это проблема не первого года, может, уже пора, мам? Я волнуюсь… — Хорошо. Я проверюсь. Так лучше? — Я слышу ложь. — Ничуть, дорогая. Клянусь, сделаю это. — Хорошо… Как там папа? — уже тише поинтересовалась я, боясь затронуть неугодные темы. — В порядке. Ударился в палисадник, за уши его оттуда не оттащишь. Только и слышу целыми днями: «Оливия, где удобрение?», «Оливия, куда ты убрала лопатки?». Я тихо расхохоталась, представив, как отец сменил любимые рубашки на футболки и ковыряется в клумбах, а после собирает комплименты от соседок, ведь, несомненно, его сад стал лучшим на всей улице. — Не надо было ему уходить с работы, — вздохнула мама. — Вы оба заслужили отдых, — сквозь радость и печаль улыбнулась я. Мы проговорили еще целый час, пока у меня не разболелась голова от искаженного машиной маминого голоса. Она пожелала скорейшего выздоровления, передала привет от папы и всей родни. Позже пришло СМС от Эдмунда: он сообщил о прибытии в Ирландию и выразил надежды на то, что я не убьюсь к концу поездки. Я закатила глаза, ответила ему, чтобы не рассчитывал легко от меня избавиться, а после уснула на диване в гостиной, предварительно разожгла камин, надеясь, что загадочный Томас не будет сильно возражать. Он вернулся под ночь в заляпанной грязью куртке и выглядел очень устрашающе. К тому моменту я уже сидела на диване, накрывшись пледом, и потягивала белое вино, купленное специально к ужину. — Не уверен, что тебе можно пить, — бросил Томас вместо приветствия. — Прости… — выпалила я на автомате. — Я приготовила ужин. Ну... В знак благодарности, — так же игнорируя его слова, я встала и подошла к обеденному столу. Присутствие Томаса меня будоражило. Он пугал и притягивал одновременно. Мне даже стало стыдно за пижаму с сердечками, казалось, рядом с ним я выглядела совершенно нелепо. — Необязательно было это делать. Ни улыбки. Ни словечка благодарности. Стало жутко обидно, к горлу подступили слезы. Справедливо, должно быть. Но я едва пришла в себя после падения, как он сам сказал, при котором могла погибнуть, а какое у него оправдание? — Необязательно, но я сделала. Поешь? — Не голоден. Спальня твоя, я лягу на диване. Не трогай меня до утра, а я не потревожу тебя завтра, — широким шагом он прошел в спальню, к большим шкафам, а я глупо посеменила за ним. — Хорошо, извини... То есть, нет… Погоди… Сейчас, — хмурясь, судорожно втянула носом воздух и медленно выдохнула через рот, дала себе паузу, чтобы немного собраться с мыслями и сначала самой понять, что пытаюсь донести. — Я не хочу тебя стеснять. Просто хотела отблагодарить… Я поеду. Выудив из шкафа постельное белье, пижаму и пару полотенец, он обернулся ко мне. — Не смею тебя удерживать, — его слова казались пощечинами. И отчего его безразличие так болезненно? — Док сказал, что ты удивительно быстро восстанавливаешься, но лучше отдохни. — Ты говорил с доктором о моем здоровье? — нахмурилась я, не зная, смущаться мне или злиться. — Он позвонил сообщить, что выполнил свою работу. Я справился о твоем состоянии. — Ладно… — Не стоит шататься по дому, тебе нужен постельный режим. Спальня в любом случае твоя, я не могу позволить девушке спать на диване. От мимолетного проявления заботы внутри растеклось спиртовое тепло, только без кислотного осадка, а, напротив, с приятным, почти карамельным послевкусием. — Зачем ты это делаешь? — я заглянула в его лицо, ища ответы. — Простая... — Вежливость, да-да, — закончила за него фразу. — Из вежливости люди не оставляют незнакомцев в своих домах. — За тебя поручился Ник. Ему я доверяю. К тому же дома бываю редко, неудобств ты не доставляешь. — Он вернулся в гостиную, я — за ним. — Ясно. — Что ты хотела услышать? — Томас присел на спинку дивана, собрав руки перед собой в замок. Я опустила взгляд на свои ступни. Мне не было неприятно, было в целом-то никак. Хотя, если не лукавить, возможно, пришла одержимость, настойчивое желание доказать ему, что он ошибается, что есть какая-то иная причина, которую он должен срочно придумать. Я откинула эту глупую мысль. — Ничего… Не знаю… — честно ответила я. — Я еще плохо соображаю… «Еще»? Всегда! — Сколько я должна возместить? Расходы были существенные… — Аванс в будущую дружбу. Прошу, больше не упоминай об этом, я хотел бы отдохнуть. — Надеюсь, твоя девушка не расстроена тем, что в твоем доме ошивается непонятно кто. Я бы расстроилась. Повисло молчание, Томас коротко кивнул и ушел в ванную. Наверное, я и сама не думала, что хотела бы услышать. Теребя прядь, я лунатиком побрела в спальню и рухнула в кровать. XVII В комнате было темно и холодно. Я не планировала оставаться тут еще на одну ночь. Хотела лишь забрать телефон и вызвать такси, но все пошло не по плану. По большим окнам барабанили крупные капли дождя, ливень топил округу, скрывал от нас мир за плотной пеленой. Мне больше нравилось думать, что это мы сокрыты от всех. В горле пересохло, потому, тихо поднявшись с постели, я вышла в кухню, стараясь не разбудить Томаса. Только Томас не спал. Он сидел за обеденным столом и неспешно отрезал куски от вечернего стейка и не без удовольствия закидывал в рот один за другим. Вытащив из холодильника воды, тут же вернула на место. Передумала пить. Хотелось горячего чаю. В вязком молчании поставила чайник кипятиться (не спрашивая разрешения, ведь он сам хотел, чтобы я чувствовала себя, как дома. Хотя такого Томас вроде не говорил), в поисках чая пошарила по кухонным ящикам, стуча дверцами в такт каждой остервенелой капле дождя, прилетавшей в окно, словно пытаясь пробить его. Как чайник засвистел, обдала кипятком кружку, закинула туда пакетик, залила горячую воду и на минутку оставила завариваться, в то же время потянулась за ложкой. — Без молока? — уточнил Томас. — Извини, да. Я не люблю молоко. — За что ты извиняешься? В том же гомоне барабанного оркестра дождя я размешала чай, вынула пакетик и оперлась тазом о разделочный стол. — Я хорошо помою кружку, следов чая не останется, — пообещала я. — Ты переживаешь, что чай испортит мои кружки? — ничуть не переменившись ни в лице, ни в тоне голоса, спросил Томас. — Ну да, я же пью без молока. — Не знала, как правильно себя чувствовать: взрослым, объясняющим ребенку простые вещи, или ребенком, отвечающим перед взрослым по усвоенным знаниям. — Большей ерунды не слышал, — беспечно бросил Томас и отрезал очередной кусок. Управлялся он столовыми приборами очень изящно, было в том какое-то аристократичное мастерство, которое читается у всякого, кто с ранних лет обучался этикету. Однако сказать наверняка никогда нельзя, особенно девушке с окраины Уэльса, в жизни не имевшей чести делить стол с высшим обществом. — Это вовсе не ерунда! — возразила я, вспоминая, как всякий раз сокрушалась мама, рискни я коснуться ее особого сервиза, или как с двойным вздохом бросала недовольные взгляды тетя Виктория, когда я просила заменить чай с молоком. — Разве твоя посуда не стоила денег? — Как и все на свете. — Он вскинул бровь и запустил в рот еще один кусок мяса. — Очень вкусно. Английский рецепт? — Можно и так сказать, — коротко улыбнулась я. — Рибай под винным соусом, — отметил Томас. — Мгм, — помялась я. — У тебя почти нет продуктов, — сказала и только потом подумала зачем. — Ты только в ресторанах ешь? — Бывает частенько, да. Почему ты не спишь? — спросил он, перед тем как запустить в рот очередной кусок. — Голова болит? — Просто проснулась, — пожала я плечами. — Кошмары? — А у тебя? — Да, — Томас сказал это буднично, словно в том не было секрета, но на уровне тончайшей интонации я уловила грусть. Вероятно, мне хотелось так думать, ведь всегда лестно мнить, будто я читаю людей как открытую книгу. Если с большинством было достаточно предположить, что же у них внутри, то Томас казался сундуком, закрытым на десять замков-головоломок. Из меня вырвался короткий смешок. Томас выгнул бровь. — Так стыдно... — призналась я сквозь улыбку. — Я вспомнила, что просила тебя стать моим мужем. — Мгм. А первое, о чем подумала, когда пришла в себя, было то, что мы спали. Томас слабо улыбнулся и вытер рот салфеткой. — У-ужас… — Как себя чувствуешь? — Загрузив тарелку в посудомоечную машину, возле которой стояла я, он выпрямился и навис надо мной в такой близости, что я могла услышать, как запах стирального порошка мешался с ароматом парфюмированного геля и едва уловимым запахом кожи, ощутить жар его тела. — Отлично. Только спать хочется, — ответила я, глядя по сторонам. — Тогда доброй ночи. Томас ушел, оставив за собой осевший в ноздрях запах его геля для душа и легчайшего парфюма. Свежего, с табачными и немного древесными нотами. Теплый, как огонь у барбекю. Мягкий, как плюшевый плед. Я взяла чашку и подошла к окну, упорно вглядываясь сквозь плачущее окно в огни города. Сейчас тот вид навевает нечто из жизни Клемес, но то до того странное, будто намеренно разрезанное на лоскутки. Будь воспоминания полотном из сшитых между собой больших кусков, то эту часть явно кто-то изрешетил. Она ощущается как что-то неполное, недосказанное, скомканное. Не помню, как именно очутилась на той улице, а, быть может, и не была никогда. Слабые фонари смотрелись полумертвыми, радовало даже отсутствие трупного запаха, хоть канализацией разило за версту. Все никак не улавливаю в чем связь фонарей и трупного запаха, помню, он тогда преследовал меня постоянно. — Клеменс, стой... Рори шагал вровень со мной, но я точно знала, что он немного позади. Все так и должно было быть. — Ты ведь даже не знаешь, что все это значит, — молил он. Я резко остановилась и, взглянув на него в упор, спросила: — Ты любишь меня, Рори? — Старалась не подпрыгивать от нетерпения и тревоги. — Конечно... Когда он обеспокоенно хмурил брови, мне хотелось расцеловать его, чтобы Рори вновь озарил темную ночь улыбкой. Но сегодня не могла. — Я просто хочу жить, — сдавленно прошептала я. В тот же миг губы задрожали, щеку обожгла слеза, которую он тут же смахнул. Я сжала трясущиеся руки в кулаки, больно впившись ногтями в кожу. — Но ты будешь жить. С тобой все будет в порядке, — обязывался Рори, водя рукой по линии моих скул. — Ты не можешь обещать мне этого. Как только все узнают, мои дни сочтены, — по щекам одна за другой катились слезы, ведь это признание звучало, как приговор. Я старалась не думать об этом. Полагала, что со мной все будет иначе. Нужно было раньше понять, что не будет. — Я этого не позволю, — взяв мое лицо в ладони, тихо, но уверенно пообещал Рори. — Знаю, — слабо улыбнулась я. — А еще я вижу, что не над всем ты властен. — А он? Клеменс, сейчас он обыкновенный пропойца. — Пропойца, который служил Богине, создал целый род, определил судьбу тысяч фидей и итейе. — Ты уверена, что он тебе поможет? — Нет. Но едва ли я рискую больше, чем, существуя рядом с итейе. Мне не нужна сила, если я умру. А я хочу жить. — Хорошо. Тогда я иду с тобой. — Нет... Нет-нет, — замотала головой. — Он не должен видеть нас вместе. Иначе будет знать, на какие места нужно давить. Я быстро вытерла лицо от слез и сделала два глубоких вздоха. — Угрожать богу можно только обнаженным. — Что? — Древняя мудрость итейе. Когда вступаешь в схватку с тем, кто заведомо сильнее, нельзя изобличать свои слабости. Не обнаруживай ничего, что могло бы разоблачить тебя. Иди обнаженной. Не буквально, разумеется. — Очень жаль. Я бы с удовольствием разделась и прямо сейчас. Вымучив игривую улыбку, я встала на носочки и потянулась к Рори за прощальным поцелуем. XVIII Оставаться в доме Томаса я более не намеревалась, потому вызвала такси. Томас не дал поводов думать, будто его колышет мой отъезд. Вероятно, и не должен был. Устроившись на заднем сиденье автомобиля, я отключилась настолько быстро, что сама не успела того заметить. — Тебе нужно в Тель-Ревир, — заявила Клеменс. Она обрушилась на меня подобно урагану в ясный день, не на шутку перепугав. Наверняка ей не понравилось оставаться в тиши, не выдавая своего присутствия, потому теперь она отыгрывалась сполна. Воспоминания о том, что Клеменс сделала с Уильямом, пробежались по позвоночнику тысячей маленьких иголочек, перекинулись на затылок, пронеслись по вискам и через глаза осели в носу, щипая его изнутри и провоцируя слезы. — Нет... — всхлипнула я. — Если хочешь выжить, придется следовать указаниям! — закричала она так, словно время было на исходе и в том виновата я. — Нет... Я хочу проснуться. Я хочу... Из сна выкинуло так же быстро, как туда втянуло. Клеменс все меньше походила на сон и пугала все больше. Меня жутко укачало, а единственное, что могла сделать — это постучать по креслам. Водитель замедлил машину, а я на ходу открыла дверь и изрыгнула все, что скудно оставалось в желудке. — Мадам, вы в порядке? — Пожилой таксист выглядел обеспокоенным, бормоча на немецком. Я очень хотела заверить его, что все в порядке, но не могла найти в себе силы на это. Откинувшись на спинку, задрала голову кверху, сделала несколько глубоких вдохов и выдохов и показала оба больших пальца. — Вот, выпейте. Это вода, — он протянул мне бутылку, я постаралась как можно вежливее помотать головой, выражая отказ. Он что-то пробубнил себе под нос и продолжил поездку. Вопреки уверениям Асли, она не возвратилась даже спустя четыре дня. По возвращении домой мне ужасно хотелось спать, но страх еще раз удостовериться в разладе с собственной головой, вновь увидеть Клеменс, рассказывающую о том, что теперь я мишень и должна остерегаться всех, брал верх. Я лежала, глядя в окно, и упорно старалась держать глаза открытыми. Не удалось. — В чем дело, Элисон? Клеменс выглядела иначе. В предыдущем сне она походила на сумасшедшую, но сейчас производила впечатление рассудительного человека. Человека? Я считала Клеменс плодом своего воображения, которое точно вознамерилось свести меня с ума. — Я тебя напугала? — Она подошла ближе и погладила меня по волосам. — Прости, я не хотела. Мне правда важно, чтобы с тобой все было хорошо. — Взяв мое лицо в руки, прошептала: — Ты должна бояться кого угодно, но не меня. Веришь? Я не поверила, но кивнула. Бороться с ней все равно не было сил. — Снова ты… — Я расскажу тебе, но позже. Сначала ты должна прийти в себя, — она говорила ласково, а после по-матерински поцеловала меня в лоб. Когда проснулась, за окном виднелась полоса рассвета. Мне было страшно, что я сызнова могу уснуть, потому решила выбраться на улицу и подышать свежим воздухом. Внезапно на меня накатило отчаянье вселенского масштаба. Опять почувствовала себя как тогда — на улице в Фишгарде, будто и впрямь была мишенью. Я в чужом городе. В чужой стране. Вдали от родных и близких. Фидэ крепла. В какой-то момент — это стало похоже на противостояние меня настоящей с тем массивом, который распространялся в самые неприглядные и недоступные уголки моего сознания. Сейчас мне приходит сравнение с плесенью — грибы, которые заполоняют все большую и большую площадь, они неустанны и неумны, прожорливы и жадны. Это ощущалось тяжестью, грузом, давящим на голову, от которого глаза выкатывались из орбит, язык едва ворочался, уши закладывало до фантомного колокольного звона. Отчетливо помнится, как в попытках заглушить нескончаемую череду сменяющих друг друга с бешеной скоростью картинок, разноголосицей гомона неведомых языков, я поплелась в магазин за успокоительным, но в Гриндельвальде даже простые препараты продавали никак иначе, кроме как с рецептом. В Фишгарде можно было худо-бедно откопать несчастную аптеку на окраине, в забытом Богом месте, в которой пожилой провизор понятия не имел о современных нормах, но здесь, с немецкой страстью к законам и английской педантичностью, найти подобное было попросту невозможным. Тогда я отправилась в магазин за спиртным. Если следовавшее за мной по пятам ощущение можно было назвать хмельным бредом или настоящим бэдтрипом, то доза должна была оказаться чрезмерно большой. Я блуждала по супермаркету, ассортимент которого не отличался разнообразием, и глупо пялилась на названия продуктов, силясь их прочитать, но по причине полнейшего отсутствия даже намека на концентрацию, ничего не вышло. Меня шатало из стороны в сторону. Особенно если стоять на двух ногах, соединив стопы, казалось, что я на дрейфующем корабле. Прикрыв глаза, и впрямь видела перед собой бушующий океан, чьи волны с дюжей силой сотни тритонов врезались в мачту, а ледяной дождь белой крупой избивал нежную кожу совсем юного девичьего лица. — Изольда, вернись в трюм! Но Изольда не хотела. Такая погода прекрасно холодила полы платья, а стекавшая по ножке тонкой струйкой алая кровь из некогда невинного девичьего приданого леденела и даже не обжигала бедро. Она знала, каково это — быть — единственной девицей на корабле. Но кто бы предвидел, что люд быть может столь жесток, что не пренебрежет поглумиться над истинной чистотой, преданной Фрейе девицы. Изольда шагнула вперед — в объятия океана, мигом окутавшим ее жаром ледяных кинжалов, тут же вонзившихся в мягкую плоть. Мою собственную щеку обожгла слеза, за ней следующая, следующая, следующая. Чувства маленькой Изольды казались настолько же чуждыми, насколько невыносимыми. Я плакала от осознания храбрости девочки, ее решительность казалась такой крепкой, когда моя жалость к себе едва не помогла фидэ сломать меня. Наверное, я стояла так долго. Не хочется и представлять, как выглядела со стороны: немытая и нечесаная, неизвестно в чем (вероятнее всего, в пижаме с сердечками и домашних тапочках) стояла у полок, глупо рыдая. —А я говорил, что цены безбожно выросли, — прокряхтел старик, шаркая ботинками. — Иногда, глядя на них, я и сам хочу плакать. — Элисон? — Кто-то положил теплую ладонь на мою спину. Вздрогнув, я резко вытерла лицо, стараясь не выдать своего состояния, страшась отправиться в местную психиатрическую клинику. Натянув улыбку, я медленно обернулась и невидящим взором оценила смутно знакомую фигуру, не желавшую принимать отчетливые очертания. Шмыгнув, я почесала шею. — Наше знакомство не было чем-то фееричным, но ты жила у меня пару дней и не запомнила меня? — понуро произнес он и, казалось, нахмурился либо улыбнулся — я так и не разобрала. Узнала бы, разумеется, узнала бы. Если бы видела перед собой что-то чуть больше, чем смутные очертания отдаленно знакомой фигуры. Вот подойти он ближе, я бы непременно услышала его запах, тогда и не возникло бы такой неловкости. Впрочем, тогда я испытывала все, что угодно, но не неловкость. — Томас! — мой голос надломился. — Мгм. Мгм. То протяжное «мгм» не спутаешь ни с чем. — Все хорошо? Выглядишь… Разбито. Спасибо, кэп. Мне хотелось сгинуть. Либо чтобы Томас испарился. — Мгм, — глупо повторила я. — Помочь с продуктами? Ты смотришь на ром. — Вообще-то... — стушевалась я, подыскивая нужные слова, но находила лишь новые картинки. — Что? Хочешь ром? Почему-то я почувствовала себя нашкодившим ребенком, которого родители застали за непотребным занятием. Неловко кивнула, по ощущениям, стеклянный шар, прикрепленный к черепу, тоже наклонился. В нем роились тысячи, сотни тысяч ядовитых пчел, которые жалили голову, некоторые будто забирались под кожу, тормошили луковицы волос. Хотелось отбиваться, кричать, но я убеждала себя в том, что это все неправда, это вымысел. — Мне кажется, тебе стало хуже. Давай я помогу набрать корзину, а потом провожу до дома? — теплая рука легла на мое плечо. — Зачем? Скажешь, простая вежливость, я тебя ударю. — Твой вид вызывает беспокойство, — с противной серьезностью произнес он. — Беспокоишься обо мне? — я расплылась в довольной улыбке. — Но не остановил, когда я уходила. — Я должен был запереть тебя? — Рука с плеча исчезла, то место холодило сильнее, чем остальное тело. — Нет, но... — Думаю, я ответил на твой вопрос. Поэтому прошу, не усложняй мне работу. Томас набрал продуктов, не спрашивал меня ни о чем. Я глупо ходила за ним, его спина стала моим маяком. Потом он довел до дома, не уверена, но, кажется, мы зашли еще куда-то, но вот зачем и куда никак не припомню. Дальше становилось только хуже. Я мало ела и много пила, надеясь заглушить ту кашу, что творилась в голове, но из раза в раз всплывали имена. Клеменс. Ричард. Розмерта. Уильям. Итэ. Ивет. Ивет. Ивет. Не знаю, сколько суток я пробыла в крайне плачевном состоянии, уничтожая себя по кусочкам, утопая в жалости к самой себе. До сих пор помню, как сидела на полу и глупо пялилась на ковер. Силы были уже на исходе, а Клеменс все ближе. Она подбиралась с зудом и жжением под черепом, кричащими о недостатке сна. Покачиваясь из стороны в сторону, взад-вперед, я грызла губы до той степени, что на языке ощущался металлический привкус крови. Все тело молило о помощи: желудок выписывал крутые виражи, постоянно стараясь изрыгнуть яд (вновь не получается (да и не хочется) вспомнить, что именно я приняла), который залил в меня собственный страх. Страх, поработивший настолько, что я отказалась верить здравому смыслу. Чем больше я издевалась над собой, тем яснее приходило прозрение. Имена вставали в хронологический порядок, события образовывали связную цепь, либо я хотела так думать и верить в это. Пересохшие глаза просились сомкнуться, но спешно моргнув, я распахивала их вновь, представляя, как нечто потрошит мой рассудок. Долго это продолжаться не могло. Даже здоровье фидейи не железное, а силы конечны. К сожалению, или к счастью, теперь я знаю, что с фидэ бороться не было совершенно никакого смысла. Все мои страдания шли от отрицания. В первую очередь, отрицания Клеменс. Она врывалась в мое сознание, диктовала что-то, а я упорно старалась не слушать. Перед глазами все с более бешеной скоростью проносились картинки, я ощущала себя на аттракционе — огромной центрифуге — и никак не могла замедлиться. Внезапно сама планета, весь мир разогнались до того, что тошнота и головокружение стали обыкновением. XIX В какой-то момент наступил покой. Он опустошил голову, растекся мягким, тягучим бальзамом по всему телу, проник в каждый капилляр. Персиковая, тошнотворная тьма расширялась, пока не обратилась в полные умиротворения пространство, где я была совершенно одна. Одна. Так сладостно само только слово. Я сидела в помещении, которое представлялось маленьким и беспредельным одновременно. Круглые стены были близки, но недосягаемы, как небо. Казалось, можно добраться до края, коснуться нежно-розовой муслиновой поверхности, как горизонта, и та иллюзорность доступности и понимания происходящего представляла собой такое блаженство, какое не испытывала никогда до этого. Наконец, чувствовала умиротворение и покой. Не знаю, было ли то милостью фидэ, либо мой одичалый разум самовольно взял передышку. Так или иначе, наконец-то я отдохнула. XX Проснулась я в своей постели. По запаху дерева, которым изнутри обшит дом, и свежему, такому легкому воздуху я сразу поняла, что то было гриндельвальдское утро. Голова гудела, как после сильной попойки, но аттракцион больше не раскручивался. Я вновь видела четкие очертания предметов, ощущала свежесть прохладного воздуха, заносимого ветром из едва приоткрытого окна, колышущего тонкие льняные занавески. Слышала пение птиц, проезжающие вдалеке машины, тишину комнаты. И никаких фидей. Я медленно поднялась. Сначала присела на кровати, проверяя ощущения. Голова оставалась ясной. Поочередно опустив ноги на мягкий коврик, от которого пяточки вновь растаяли от удовольствия, как мороженое на солнце, я встала, покачнулась и неуверенно, но очень осторожно двинулась к двери. Не знала, как долго пробыла в бреду, по ощущениям прошло около недели или двух. Придерживая стены, я вышла в коридор второго этажа, затем шагнула к лестнице. Собрав ошметки сил в ослабевшие кулаки, я неспешно переставляла одну ногу за другой по ступеням вниз. По дому разносился аппетитный запах глазуньи, сладкий аромат жаренных овощей и свежих тостов. Из динамика телефона тихо струилась песня Эда Ширана «Shivers». Полуденный солнечный свет спотыкался об тюль, наполнял кухню воздушностью играющих в лучах пылинок, расширял пространство. Асли покачивала бедрами, но не так активно, как привыкла, скорее, вынужденно. Музыка наполняла, подхватывала и уносила, оказывать сопротивление было бесполезно. Но Асли была встревожена, это читалось в грубом напряжении икр, будто намеренно пыталась придавить себя к полу, стоять ровно; в резких движениях головы, метавшейся из стороны в сторону в поисках вечно исчезавших с самого видного места приправ. Восторг, любовь и вдохновение — в меня будто влили чувства из трех труб. Они наполнили грудь так, что та почти разрывалась, а когда отметка достигла глаз, из правого скатилась холодная слеза. — Доброе утро, — просипела я и не узнала свой голос. Он был надломленный, хриплый, какой-то совсем чужой. Он не звучал так ни когда я болела, ни когда срывала его. Асли спешно обернулась, едва услышав меня, колебалась, хотела подойти, обнять, но оставалась на месте и глядела на меня так, будто я разваливалась у нее на глазах. — Привет, — шепнула она. Она звучала как боль, как сама вина, как бесконечное сожаление. — Все хорошо? — только и нашлось что спросить. — Мгм, — кивнула она. — Прости. Я не должна была уезжать... Меньше всего мне хотелось, чтобы кто-то винил себя в произошедшем. Сама я не упрекала ни Асли, ни Клеменс, ни себя. — Твоя мама звонила. Она беспокоилась, ты не отвечала несколько дней. Я сказала, что ты заболела, много спишь, — Асли хрипнула сквозь слезы, которые упорно хотела сдержать в себе, но те не слишком-то интересовались ее желаниями. — Спасибо, я перенаберу ей сегодня, — коротко ответила я. — Ты ни в чем не виновата. — Не нужно было тебя так оставлять. — Ты не обязана так за мной присматривать. — Я твоя подруга. Я привезла тебя сюда... — Пожалуйста, мне становится хуже от твоего самобичевания, — разнылась я и постаралась натянуть улыбку. — Смотри, чтобы глазунья не подгорела, я жутко голодная. Асли сдавленно, но совершенно искренне усмехнулась, ее глаза снова сверкнули счастьем. Она отвернулась к панели и быстро разложила жареные яйца по тарелкам. — У нас гости, — сообщила она буднично, будто мы каждый день устраивали благотворительные завтраки для всех. Я едва не поперхнулась, но постаралась как можно спокойнее выдавить: — Кто? — получилось сдавленно, будто вырвалось между приступами туберкулезного кашля. — Я, — короткое слово тоном человека обеспокоенного, сдержанного, но уверенного донеслось со стороны уборной первого этажа. — Надеюсь, ты не будешь сильно возражать. — Томас подошел к столу и сел справа от меня. Грузный, но бесконечно теплый взгляд исподлобья скользнул сверху вниз, оценив мое состояние, а после задержался на глазах. Всего на секунду. А потом я моргнула, Томас уже отвернулся. — Спасибо за приглашение. Я бы не стал доставлять неудобств, но Асли умеет быть настойчивой. Асли стояла к нам спиной, но я все равно почувствовала, что она улыбнулась. Довольная собой, Асли казалась лампочкой, вкрученной в темном подвале. Странное сравнение, но именно таковой я ее и видела. — Ты очень помог Элисон. Я оставила больную подругу на твою голову, если бы не ты... Я должна как-то отблагодарить... — Не стоит беспокойств. Надеюсь, теперь Элисон воздержится от поездок и прогулок за ромом, — Томас говорил с Асли, но слова точно были адресованы мне. Я неуютно заерзала, на языке вертелся вопрос, чувствовала даже, как губы нерешительно разомкнулись. Не была уверена, что хочу знать, но все же спросила: — Сколько прошло времени? Ну... С моего возвращения сюда, а потом в отключке? — Примерно двое суток. Ты провела одну ночь здесь, на следующий день я нашел тебя в магазине. Признаюсь, ты произвела фурор, местные остались под впечатлением. — Двое суток? — Мгм. Будь то другая ситуация, за «мгм» мне непременно захотелось бы его ударить. — Мне казалось, больше. — Последствия сотрясения. Тебе вообще нельзя было вставать, но ты умудрилась обойти весь мой дом, проехаться на такси, добраться до магазина и вколоть себе собачьего адреналина. — Что сделать? — вмешалась Асли, глядя на меня вытаращенными глазами. Я не хотела объясняться. Тихо хмыкнула, потерла шею и уставилась на стол. Завтрак прошел в мучительной тишине. Асли дожевывала последний кусок глазуньи, со всем изяществом вложенный в рот, блаженно закатывая глаза, когда внезапно побелела, закашлялась, а взгляд ее остекленел. Она уставилась перед собой и, казалось, совсем не дышала. На наши расспросы о самочувствии не ответила, резко встала и понеслась прочь из столовой. Мы переглянулись: я отправила Томасу безмолвное послание, что последую за подругой, он так же одними только взглядом и кивком сообщил, что будет здесь, готовый в любой миг прийти на помощь. Я нашла ее в уборной второго этажа. Вода из крана лилась настоящим кипятком, была настолько горячей, что от нее шел пар, а кисти Асли приобрели болезненно алый оттенок. Дрожа, Асли остервенело терла лицо, с особым рвением проходилась по глазам. — Асли? — позвала я, осторожно приближаясь, чтобы дать ей время и возможность остановить меня, велеть выйти вон. Но она молчала. Всхлипы заменили слова, мыча и клацая зубами, она все пыталась отмыться. — Асли, что с тобой? — Элисон? — голос ее изменился. Звучал певуче, походя на соловьиную трель. Асли обернулась ко мне, тогда я и увидела то, что она пыталась стереть — вязкие золотые слезы лились из ее белых глаз, лишенных зрачков, а на прекрасных бледных щеках проступили маленькие золотистые перышки. Голову вновь стал разрывать хор голосов: низких и высоких, молодых и старых, добрых и злых. Они твердили каждый свое, но в общей массе отчетливо слышалось одно слово. Помнится, я закричала либо же кричала внутри, отчаянно, до боли зажимая собственный рот. Я пыталась подойти к Асли. Утешить ее, но из-за звенящей головной боли едва видела. Кажется, она упала на колени и теребила руки. Отчетливый образ преследует меня постоянно: золотые перья тошнотворно медленно летят вниз, заигрывая с лучами утреннего солнца. Асли коснулась зеркала, а в следующий миг просто исчезла.