Ее жестокая империя

Робин

      Я следую за «великаном» — его зовут Леон, как поведала мне Ева — по металлическим ступеням в частный самолет и сталкиваюсь с пустыми взглядами группы мужчин в темных костюмах, уже сидящих в передней части салона. Их, по меньшей мере, шестеро, все широкоплечие, молчаливые, опасные.       — «Иди дальше», — раздается голос Евы у меня за спиной, и я послушно прохожу в следующую секцию. Плотная занавеска отделяет их секцию от нашей, и некоторое время я слышу их сквозь тонкий барьер. Они разговаривали на языке, который на мой неподготовленный слух звучал как русский, их голоса казались низким рокотом. Время от времени кто—то из них смеялся — резкие, далекие от веселья звуки, от которых меня пробирало. Я различала обрывки и других языков, но ничего знакомого, хотя пару раз узнавала какую-то беглую итальянскую речь.       Ева ведет себя так, будто их не существует. Она устроилась напротив меня, полностью «окунувшись» в свой телефон, совершая звонки, набирая сообщения.       Я напугана до смерти. И неясно по какой причине, как только частный самолет Евы Новак взлетает, теряю сознание прямо на своем месте.       Несколько часов спустя прихожу в себя, и по ощущениям, словно нахожусь в золоченой клетке, парящей в облаках. Вытягиваю затекшую шею и вижу, как Ева все еще ведет свои деловые переговоры, будто ей принадлежит весь мир — что, судя по почтению в каждом голосе, прорывающемся через ее телефон, пожалуй, так и есть.       Она ни разу не заговорила со мной с момента взлета. Ни разу.       Изучаю ее профиль, пока она раздает распоряжения, судя по всему, на трех разных языках. Один из них — точно французский, а другой, почти уверена — русский. Отмечаю чувственную линию ее челюсти, которая сжимается, когда она выдает слова на еще одном незнакомом мне языке. Наблюдаю, как сужаются ее янтарные глаза, когда кто-то ее не устраивает. Эти облака темных волос, которые поглощают свет салона, как черная дыра…       Что я наделала?       Вопрос терзает меня. Я продала себя, чтобы спасти семью, однако наблюдая за Евой — по—настоящему наблюдая за ней — начинаю понимать всю грандиозность своей ошибки.       Это не какая-то эксцентричная богатая женщина, ищущая компанию. Это хищница, купившая себе игрушку. Она гораздо привлекательнее тех мужиков на аукционе и гораздо богаче, судя по деньгам, которые на меня потратила, но в душе, думаю, она не сильно отличается от них.       А те мужчины в передней части самолета? Они ее солдаты. Ее личная армия, люди, которыми она может командовать и управлять по щелчку пальцев.       Несмотря на страх, часть меня отчаянно жаждет привлечь ее внимание.       — «Начинаем снижение», — объявляет пилот, и Ева, наконец, переводит на меня взгляд.       — «Ты вся позеленела». — Ее акцент — не совсем английский, хотя и не французский или русский — придает даже случайным замечаниям оттенок осуждения. — «Только не блюй на мою обивку».       — «Я в порядке», — лгу, вцепившись в подлокотник, когда мы резко кренимся влево.       Женщина возвращается к своему телефону, не говоря больше ни слова.       Мы прибываем туда, где, как я предполагаю, находится еще один частный аэродром, потому что это похоже на декорации из шпионского фильма — несколько шикарных ангаров и еще больше мужчин в темных костюмах, которые появляются из ниоткуда, чтобы забрать багаж Евы. Я на всякий случай снимаю туфли на каблуках, прежде чем спуститься по трапу на дрожащих ногах, щурясь от того, что кажется предвечерним солнцем.       Когда мы вылетели из Вегаса, было темно. Я понятия не имею, сколько проспала в самолете.       Где мы?       — «А как же таможня?» — едва слышно спрашиваю, когда Ева подзывает меня к ожидающей машине. — «Мой паспорт…»       Она смеется.       — «Таможня? Ненаглядная моя, тебя официально не существует. Наслаждайся свободой. Падай».       Она жестом указывает на машину, и водитель подходит, чтобы открыть мне дверь.       Лимузин — ну, конечно же, это вновь лимузин, только другой — бронированный и тонированный настолько, что я удивляюсь, как могу разглядеть что-то снаружи, когда забираюсь внутрь. Леон как обычно садится впереди, а Ева плюхается прямо рядом со мной, и ее бедро касается моего. Я улавливаю ее парфюм: наверное, какой-то дорогой и пьянящий. Очень… ей идет.       — «Долго нам ехать?» — осмеливаюсь спросить, когда мы отъезжаем от аэродрома.       — «Час. Может, больше». — Ева не отрывается от телефона. — «Постарайся насладиться пейзажем».       Но смотреть особо не на что — только холмы, которые становятся все более дикими и пустынными, по мере того, как мы поднимаемся в темную лесистую местность. Солнце начинает садиться позади нас, окрашивая все в оттенки крови и теней.       Затем мы достигаем деревни.       Это все равно что попасть в сказку. Не в диснеевскую, а в оригинальную версию братьев Гримм, где детей съедают или они исчезают в лесу. Узкие улочки вьются между старинными каменными домами с остроконечными крышами и темными окнами. Белье развевается, как призраки, с балконов. Лимузину приходится притормаживать, когда он проезжает мимо, так что я могу все хорошенько рассмотреть.       А люди…       Они оборачиваются, чтобы посмотреть, как проезжает наш кортеж. Их лица бледны в сумерках. Пожилая женщина, во всем черном с головы до пят, прижимает к груди четки. Мужчина заталкивает свою дочь за спину, заслоняя ее своим телом. Другая женщина крестится.       — «Зачем они это делают?» — шепчу я.       Ева пронзительно улыбается.       — «Они по-прежнему верят в монстров».       От того, как она это сказала — словно гордилась их страхом — по моей спине пробежал холодок.       Затем в поле зрения появляется замок, и я ахаю.       Он возвышается на склоне горы, как нечто из ночного кошмара, черные камни и вздымающиеся башни вырисовываются силуэтами на фоне темнеющего неба. Под ним простирается озеро, настолько безмятежное, что кажется темным зеркалом, отражающим искореженные шпили замка. Готические окна смотрят вниз, словно пустые глазницы.       — «Добро пожаловать в мой дом», — тихо говорит Ева, и впервые с момента посадки в самолет смотрит на меня. Действительно смотрит. — «Ну и как тебе?»       Я не могу ответить. Не могу дышать. Он прекрасный, ужасный и совершенно порочный, как отравленное яблоко, которое чрезмерно ярко блестит.       — «Он…» — с трудом сглатываю. — «Он очень огромный».       — «В точку».       Ворота распахиваются с металлическим скрежетом по камню, и я замечаю, что, несмотря на всю свою древность, они электрические. Мы заезжаем во внутренний двор, стены которого достаточно высоки, чтобы вызвать приступ клаустрофобии, несмотря на размеры пространства. Это похоже на путешествие в Средневековье.       Мы все выходим, и я снова стою босиком, не желая рисковать каблуками на каменных плитах. Ева отправляет последнее сообщение и смотрит на меня.       — «Пойдем».       Когда мы движемся в направлении главного входа, из него выходит женщина, высокая, со строгим видом, облаченная в облегающее черное платье. Она быстро обменивается с Евой парой слов на незнакомом мне языке, затем поворачивается ко мне с глазами, подобными суровой зиме.       — «Это миссис Ковач», — объясняет Ева. — «Она покажет тебе твою комнату».       — «Мою комнату?» — недоуменно моргаю. — «Разве мы не… я имела в виду, я думала…»       — «Увидимся позже за ужином».       Ева уже удаляется, стуча каблуками по камню, Леон и другие ее «тени» тянутся за ней, как ночной прилив.       Миссис Ковач жестом предлагает мне следовать за ней, и я подчиняюсь — потому что какой у меня выбор? Мы идем по коридорам, увешанным портретами предков с грозными лицами, вверх по лестнице, которая больше подходит для собора, мимо рыцарских доспехов, из-за которых я оглядываюсь, боясь увидеть, как они приходят в движение.       Моя комната находится в конце длинного коридора. После царившей до этого в замке темноты — да, это именно замок, другого слова не подобрать — я почти ожидала увидеть темницу. Но миссис Ковач распахивает массивные деревянные двери, открывая взору роскошь, превосходящую мои самые смелые мечты.       В комнате «доминирует» кровать с балдахином, задрапированная полуночно-синим шелком. Мягкие ковры покрывают блестящий деревянный пол. В камине, довольно высоком, чтобы в нем можно было стоять, трещат настоящие поленья, а французские двери ведут на балкон с видом на невероятно спокойное озеро.       — «Ужин в восемь», — сообщает миссис Ковач по-английски с сильным акцентом. — «Вы должны быть одеты соответственно».       Затем она уходит, бесшумно прикрыв двери, и этот звук почему-то напоминает щелчок закрывающегося замка тюремной камеры.       Я стою посреди этой роскоши, трепеща, несмотря на тепло от камина. Мое отражение смотрит на меня из зеркала в раме, которая, похоже, сделана из настоящего золота. Я — девушка из маленького городка, попавшая в сказку, которая с каждой минутой становится все мрачнее.       И вдруг, вопреки тому, что я неплохо поспала в самолете, усталость накатывает на меня, как грузовик. Страх, адреналин, абсолютная нереальность последних суток обрушиваются на меня разом. Я падаю на кровать, утопаю в шелке и пухе и закрываю глаза.       Всего на минутку.       Просто чтобы собраться с силами.

* * *

      Мне снится она — янтарные глаза, сияющие в отблесках огня камина, её губы — жестокие и нежные, ее руки, тянущиеся ко мне. В моем сне Ева касается моего лица пальцами, обжигающими, как клеймо, шепчет слова на языках, которых я не понимаю, но откуда-то догадываюсь, что они означают опасность.       Резко просыпаюсь в темноте под шум дождя, барабанящего по окнам.       Где-то в коридоре снаружи бьют часы — девять раз.       Проклятье. Я, видимо, проспала ужин.       Впрочем, как только сажусь, щурясь от света камина, то улавливаю кое-что еще. Запах еды. Насыщенный, пикантный, и мой желудок урчит от голода.       На столике у окна стоит поднос — с запеченным мясом, овощами в масле, еще теплым хлебом. И вино. Целая бутылка вина, на вид — дорогущего.       Рядом с подносом лежит записка, написанная четким почерком Евы:       Ты пропустила ужин. Не бери в привычку разочаровывать меня.       — Е       Мне должно быть страшно. И страшно. Хотя в то же время я ловлю себя на том, что улыбаюсь. Потому что, даже учитывая то немногое, что я знаю о женщине, которая меня купила, я уверена, что она просто разбудила бы меня, если бы всерьез ожидала на ужине.       Ева видела, что я измотана. Она позволила мне поспать и позаботилась о том, чтобы я все равно была накормлена. И мысль о том, что она вообще думала обо мне, согревает изнутри.       Возможно, Ева Новак — не просто красивая миллиардерша-хищница.       Может быть, все будет лучше, чем я предполагала. Хуже явно не будет. Я ожидала боли и страданий, а не… вот этого. Что бы это ни было.       Я ем медленно, наслаждаясь вкусами, даже когда пытаюсь их определить, наблюдая, как дождь струится по стеклам. От половины бокала вина мне становится тепло и хочется спать, но я заставляю себя оставаться бодрой. Чтобы подумать.       Когда заканчиваю, я осматриваюсь. Ванная комната отделана мрамором и золотом, с ванной, достаточно глубокой, чтобы в ней плавать, и зеркалами бронзового оттенка, которые, должно быть, очень «добры» ко мне, потому что знаю, что я в раздрае, но в их отражениях выгляжу прилично. Полотенца мягче облаков. Мыло пахнет свежими садовыми цветами.       Возвращаюсь в главную спальню, чтобы осмотреться, а затем открываю дверь в гардеробную.       Она полна. Под завязку. Платья из шелка и бархата, туфли всех мыслимых фасонов, а в ящиках, один за другим, нижнее белье, от одного взгляда на которое я краснею.       И прежде чем успеваю продолжить осмотр, в дверь спальни стучат.       — «Войдите», — откликаюсь, ожидая увидеть миссис Ковач. Однако входит Ева, и от одного её вида у меня тут же перехватывает дыхание.       Она переоделась во что-то непринужденное и в то же время сногсшибательное: тёмно-красный халатик, предназначенный для отдыха, облегающий фигуру в нужных местах, а волосы убраны наверх, открывая изящную линию шеи. Её янтарные глаза скользят от моих босых ног, по моему платью с аукциона, к лицу, с такой интенсивностью, что меня охватывает дрожь.       — «Хотела убедиться, что ты обустроилась», — подает она голос.       — «Простите, что пропустила ужин. Я устала больше, чем думала».       — «Это из-за смены часовых поясов». — Она подходит ближе, обходя меня по кругу. — «На всех это влияет по-разному».       Она останавливается передо мной, достаточно близко, чтобы я могла разглядеть золотые крапинки в её омутах. Достаточно близко, чтобы почувствовать этот опасный аромат духов.       Она почти тянется ко мне, пальцы подрагивают, а затем отдергивает руку.       — «У тебя есть какие-нибудь вопросы по поводу твоей… ситуации?» — спрашивает она.       Моя ситуация. Как деликатно сказано.       — «Почему я?» — Вопрос вырывается прежде, чем успеваю его остановить. — «Я, определенно, не в вашем вкусе».       — «А какие женщины в моем вкусе, на твой взгляд?»       — «Красивые. Утонченные. Как… как вы. Женщины, которые принадлежат такому месту, как это». — Обвожу рукой комнату. — «А не начинающие воспитательницы детского сада из Невады, которые никогда не выезжали за пределы страны».       — «Ты права», — соглашается она. — «Ты не в моем вкусе». — Мое сердце замирает, а она протягивает руку и обводит линию моей челюсти одним пальцем. — «Но иногда нужно что-то, чтобы освежить вкус. Что-нибудь простое после слишком обильной ‘пищи’».       Неужели это я? То, что освежит ее вкус?       — «У тебя был опыт с женщинами, Робин?»       Вопрос застает меня врасплох, и щёки заливает жар.       — «Я… хм, э-эм… да. Там… это, что они сказали на аукционе, что я девственница, это было специально…»       — «Меня не было на аукционе. Я отправила Леона, чтобы он купил тебя». — Она говорит это так небрежно, что я не готова обидеться. — «Значит, у тебя не так много опыта?»       — «Нет. Я была слишком занята, чтобы уделять время отношениям».       В её глазах что-то мелькает. Что-то, что может быть удивлением, интересом или голодом.       — «Занята чем?»       Вопрос кажется весьма невинным, однако нечто в её голосе заставляет меня насторожиться. Тем не менее, я отвечаю честно.       — «Работой. Двумя. Моей сестре Мэйси требуется особенный медицинский уход, за который мне нужно платить, и…» — Я умолкаю, чувствуя, что выболтала слишком много, так как лицо Евы становится совершенно застывшим.       Арктическим, по сути.       — «Как благородно».       По сравнению с тем, что было раньше, ее голос звучит так холодно, что я невольно отступаю на шаг.       — «Разве я сказала что-то не так?»       Она хочет еще добавить. Почти объяснить. Но вместо этого подходит к французским дверям, ведущим на балкон.       — «Здесь есть правила», — изрекает она, не глядя на меня. Её голос ровный, лишенный игривой теплоты, которая была там мгновения назад. — «Одно правило, конкретнее. Только оно имеет значение».       Она поворачивается лицом ко мне, и я снова созерцаю ледяную королеву, которую мельком увидела в Вегасе. Красивую. Неприкасаемую.       Опасную.       — «В этом замке есть дверь, которая заперта», — продолжает она. — «И ты никогда — никогда — не должна её открывать. Никогда не пытайся её отпереть. Никогда даже не думай об этом. Поняла?»       Я молча киваю.       — «Скажи это».       — «Я не буду открывать запертую дверь».       — «Хорошо». — Она направляется к двери, затем останавливается. — «Безусловно, ты не пленница здесь, Робин. Можешь ходить где угодно в замке, исследовать территорию, покататься на лодке по озеру, если захочешь. Но эта дверь должна оставаться запертой».       — «Почему?» — Вопрос срывается с языка неосознанно.       Бровь Евы взлетает вверх, острая, как нож.       — «Потому что я так сказала. А в моём доме моё слово — закон». — Она изучает меня долгий момент, что-то нечитаемое мелькает в этих янтарных глазах. — «Идем. Я проведу тебе экскурсию по замку, чтобы ты не заблудилась. Ты же не хочешь случайно забрести не туда. Это было бы… нежелательно».       От тона, которым она произносит слово «нежелательно», меня одновременно бросает в жар и холод.       Ева протягивает руку — то ли приглашая, то ли приказывая, не могу в точности понять. Когда я колеблюсь, её улыбка становится хищной.       — «Или ты предпочитаешь бродить в темноте в одиночестве?»       Я хватаюсь за её руку. У нее теплые, сильные пальцы, и они смыкаются вокруг моих, как бархатный капкан.       — «Ну что ж», — мурлычет она, ведя меня к двери. — «Позволь мне показать тебе мои владения, пташка. Все места, где тебе позволено порхать… и одно место, где нельзя».