Перемены

— Вернись немедленно! Сат́о, вернись, кому говорю! — голос отца звучит невероятно громко, внушая страх и раздражение, но движения мои, выученные за много лет в уличных драках, не дают мне остановиться, и я выбегаю в холод ночного октября. Идя по любимому городу, я задираю голову, чтобы мягкие снежинки попали ко мне в рот. Так, с открытым ртом я и дохожу до Красного моста, сворачиваю на Гороховую и иду к старому Сэмми. Семён Палыч встречает меня кривой ухмылкой, но всё же впускает в свою старую, пропахшую нафталином и букинистическими книгами, квартиру. — Чай будешь? — Семён Палыч прошаркал на кухню, выкрикивая на ходу: — зелёный, как ты любишь. — Да, — кричу я, вытаскивая ноги из своих промокших ботинок. Прошлёпав мокрыми носками в ванную, я включаю горячую воду, и заутробный звук раскатом отдаётся по этим почти что вековым трубам, согревая горячей водой мои заиндевевшие конечности. — Дядя Сэмми, я могу у тебя остаться? — стоя на пороге, сняв с себя мокрые носки, я с тоской смотрю на Семён Палыча. — А чего это? — в вопросе Семён Палыча вопроса не звучало, а звучало, скорее, согласие на моё проживание у него. — Да отец объявился, — сев на табуретку, я с шумом стала хлебать чай. — Из-за пола? — Семён Палыч достал откуда-то с верхних полок карамельки — раковые шейки — и поставил их передо мной. — Из-за него, — уныло подтвердила я. Неделю назад пришли анализы, где чёрным по белому было написано «альфа». И какого хрена, спрашивается, это случилось, когда мне сказали, что я самая обычная бета? Шёл уже мой восемнадцатый год, и сломав в очередной драке себе три пальца, я пошла в городскую больницу, чтобы мне поставили гипс. Мария Ефимовна тогда как-то очень странно на меня посмотрела, а затем взяла кровь из пальца. Обычно, когда я ломала конечности, кровь не брали, но тут я подумала, что, может, что-то поменялось. Но как оказалось, в больнице ничего не поменялось, а поменялась я. — Сатурн, ты стала как-то очень по-другому выглядеть. Выросла и в плечах раздалась. Сколько у тебя рост? — Мария Ефимовна была не самой старой и не самой молодой врачихой в этой больнице, что-то среднее, но она предпочитала говорить, что ей немного за двадцать. Так она говорила всегда, когда на горизонте появлялся какой-то или какая-то альфа. Я же, сколько себя помню, была бетой. До того момента, как не пришла в больницу, где Марь Ефимовна, потащив меня в кабинет, не вручила бланк с моими анализами. Я не сильно в этом разбиралась, поэтому сказала ей: — Марь Ефимовна, денег, что ли, надо? Чё там такое? — денег у меня не было, поэтому про себя я решила, что само всё зарастёт. — Сатурн, внимательно смотри, строка «вторичный пол», что ты там видишь? — глаза Марь Ефимовны загорелись огнём возбуждения, чем и напугали немного меня. Пробежав по строчкам, я выцепила взглядом «альфа». — Чё? — почесала я свой затылок, — Марь Ефимовна, это, должно быть, ошибка, какая я альфа, я — бета. — Нет, Сатурн, ошибки нет. Ты давно себя в зеркале видела? — Марь Ефимовна встала и потянула меня к стене, — Стой ровно, сейчас я измерю твой рост, а потом вес. Я криво на неё смотрела, но не сопротивлялась. — Вот-вот-вот, Сатурн, ты с прошлого раза выросла на пятнадцать сантиметров, а плечи твои стали просто нереально широкими, ты что не замечала? — с какой-то неясной для меня претензией, проговорила она. — Как не замечала? Конечно, заметила, но, а чё такого-то? Все ж растут, — вообще, когда полгода тому назад мои старые джинсы и рубашка перестали на меня налазить, я заподозрила неладное, но решила от этого отмахнуться. Мне совершенно не хотелось думать о том, из-за чего я так резко и быстро стала расти. — Сатурн, ты иди домой, я тебе потом документы оформлю, — Марь Ефимовна махнула в сторону двери и уселась за свой стол, делая какие-то записи. А уже через три дня раздался звонок по телефону. Так сказала мне мать, когда я пришла из музыкальной школы: — Сато, сегодня звонил отец, — хрипло, с волнением сказала она. — Надеюсь, ты его на хуй послала, — сказав это, я прошла мимо своей невысокой матери. Ну как матери, женщины, которая меня вырастила. Я с ней жила с девяти лет. Когда мне было семь лет, моя родная мать, повесилась. Из-за чего, спросите вы? Как я поняла, из-за любви. Мой отец был, как я потом узнала, богатым человеком. Таким альфой среди альф. А мать моя была милой и глупой омегой. И вот так вот вышло, что, живя по улице Парковая, дом 15 во Владивостоке, я шла из школы к нам домой. Пока я поднималась по лестнице на свой пятый этаж, я прокручивала события того дня. Как учительница поставила меня в пример, так как только я в классе читала бегло и быстро и как я в тот момент загордилась собой и хотела похвастаться своей маме. Но этому не суждено было произойти, так как, открыв ключом входную дверь, я уже в тот момент почувствовала, что в квартире стало как-то совершенно неуютно и холодно. Почти так же, как потом стало внутри меня. Пройдя в большую комнату, открыв старую синюю дверь, я увидела, как болтается тело моей матери у самого потолка. Тогда я замерла и думаю, что до сих пор не могу отмереть. Та картина по-прежнему снится мне в кошмарах. По-прежнему я никак не могу простить её за то, что она сделала с собой. Два года я мотылялась по детским приютам. Такая сложная, такая вспыльчивая, такая проблемная. Пока в мои девять лет на горизонте не образовалась Аглая Фёдоровна Воронцова. Мамина старая подруга, которая жила в Германии, но по дурацкой причине, под названием любовь вернулась в Россию, в свой родной город Санкт-Петербург. Там-то вскоре она и узнала, что её школьная подруга Вера Семёновна Елец, померла, оставив за собой прицеп в виде девятилетней хулиганки, которая переходила из одного детского приюта в другой. Тогда она решила, что самое лучшее — взять это несчастное дитя под своё омежье крыло. Сказав мне, что я могу называть её «мама». У Аглаи Фёдоровны был какой-то свой особый пунктик на то, чтобы я звала её «мамой». Подумав и решив, что это не такой уж и плохой вариант, я стала называть эту странную женщину «мама». Забрав меня из приюта, она поселила меня сначала у своей матери на набережной Фонтанки, а затем, когда сама купила себе квартиру на набережной канала Грибоедова, дом 13, то сразу же забрала меня к себе. Аглая Фёдоровна была удивительной женщиной: бывшая балерина Мариинки, которая покорила сердца петербуржцев, а затем и всей Европы. Выйдя замуж за какого-то олигарха из Германии, Аглая Фёдоровна распрощалась со своей родиной. Но, когда Аглая Фёдоровна зашла один раз во французское кафе, и встретя там своего бывшего одноклассника Глеба Петровича Смор, то сразу осознала, что любовь к богатому супругу, была девичьей блажью и, получив развод и половину состояния своего бывшего германского супруга, быстро умотала на родину, прихватив и нового своего мужа Глеба Петровича. Пожив с ним три года, она поняла, что любовь живёт именно столько времени, и, вытурив его без гроша в кармане, счастливо умчала в Москву, где в скором времени узнала, что беременна. Родила бету. Эта была девочка, которую она назвала Лидочка. Лидочка росла толстой, неуклюжей и невероятно злобной. И вот в тот самый момент, когда Аглая Фёдоровна нашла меня, и случился мой самый первый конфликт с этой самой Лидочкой. Сломав Лидочке нос и правую руку в трёх местах, моя новая мать, осознала, что её новая дочь имеет немного трудный характер, и, недолго думая, отдала меня в училище на полный пансион. Встречалась я со своей новой матерью и Лидочкой два раза в год — на Новый год и последний день окончания учебного года. Где Аглая Фёдоровна брала меня в свои нежные омежьи руки и посылала прямиком в летний лагерь «Орлёнок» в Анапу на всё лето. В училище мне учиться не нравилось, но ребята были весёлыми, а я была не самой спокойной бетой, а посему шалости, а иногда шалости с большой буквой, породнили меня с участковым Смурько́ Иваном Борисовичем, который меня терпеть не мог, но каждый раз с радостью запирал меня в кутузку, не давая позвонить ни моей новой матери, ни коменданту общежития, ни старшине. Так я и стояла на учёте несовершеннолетних в милиции. В лагере же я была атаманом. Более счастливого времени я и представить себе не могла. С утра до ночи я вместе с вожатыми придумывала разные приблуды для всех нас. Но самое любимое было — это плавать. Это море. Там-то мы и устраивали заплывы. И, конечно, победитель мог целую неделю спать в отдельной палате. Но весь смак был в другом: палата, что доставалась победителю, была с неким огоньком. Старшие вожатые туда протаскивали своих омег и бет. И тогда-то я впервые узнала о том, что такое таинственное происходит между мальчиками и девочками. Замерев, я наблюдала со своей кровати, боясь, что меня спалят за подглядыванием. В темноте было плохо видно, но слышно было замечательно. Звуки, что сопровождали обжимания в дальней кровати, приводило в трепет моё ещё не полностью сформировавшееся тело в томное состояние, а воображение рисовало одну картину пикантнее другой. Тогда-то я и осознала, что я не самая обычная бета, как постоянно говорила моя врачиха Марь Ефимовна. Член. У меня был член. И я была бетой. Женского пола. Это было свойственно альфам. Но никак не бетам. Впервые вместо тех органов, которые были у меня всё моё детство со мной, в ночь, когда Верочка Брышкина — омега и Светка Юрова — альфа, резвились под одеялом, издавая такие звуки, от которых вставало то, чего у меня не должно было быть. Наутро я заперлась в туалете и стала изучать свои органы между ног. И к своему глубокому изумлению, поняла, что у меня за то лето, произошли некие изменения в моём подрастающем теле. По приезде в Питер я никому ничего не сказала, но когда у нас была очередная медкомиссия, то врач, который меня осматривал, в результате вызвал мою мать, где поведал, что мой случай не такой, чтобы уж редкий, но всё же требующий деликатного наблюдения. Под деликатным наблюдением он подразумевал некую приятную сумму в свой карман, чтобы он мог меня отправить в нужную больницу, где мне бы помогли справиться с такой моей переменой. От деликатного наблюдения я отказалась сказав: — Я чё с членом, что ли, не справлюсь? — и хлопнув дверью, навсегда покинула этого деликатного врача. Аглая Фёдоровна всё же была иного мнения, и, посовещавшись с Марь Ефимовной меня, отправили под наблюдение дяди Сэмми. Семён Палыч был стародревним врачом Питера, мне порой казалось, что он ещё лечил народ с Куликовской битвы: такой он был древний и высохший. Дядя Сэмми мне нравился, тем более он никогда не учил меня жизни и не раздавал тех самых взрослых советов, без которых молодёжь пойдёт под откос. Посему я семимильными шагами шагала под откос. Пока однажды в квартиру в доме номер 13 по набережной канала Грибоедова, не пришёл альфа по имени Варамов Игорь Марсович. В тот самый раз Аглая Фёдоровна решила забрать меня из училища. Надела на меня белую рубашку и чёрные брюки, расчесала мои пакли и хотела уже было надушить меня, но я успела увернуться, и атака духами пришлась на Лидочку, между тем Лидочка была не против. Лидочка к этому времени стала цвести, и не так, как юная роза, а так, как юный прыщавый подросток. Лидочка по-прежнему была противной, но прыщи ей придавали какой-то особый элемент заплесневевшей юности. Короче, Лидочка была дурна не только характером, но и своим прыщавым ликом. Впрочем, я не сильно от неё отличалась, так что участь «одна дурнушка, вторая красавица» — была не про нас. — Ма, чё за праздник? — я жевала чёрный хлеб, запихнув в себя ещё половник оливье, и моя рука уже тянулась к колбасе. Мать больно ударила меня по руке сказав: — Хватит жрать, Сатурн, ты должна себя показать с лучшей стороны. — Чё? Я что экспонат музейный? Чё мне показываться-то? — снова я сделала попытку сожрать колбасу, но тут толстые пальчики Лидочки вцепились в меня, и её острые коготки сделали брешь в моей руке. — Ах ты ж, гадина, — процедила я сквозь зубы, но тут зазвенел звонок. — Иди открывай! — в приказном тоне сказала Аглая Фёдоровна, поправляя свои кудри. Я злобно зыркнула в сторону Лидочки и пошла открывать дверь. — Ты кто такой? — я уставилась на огромного и устрашающего вида мужика. — Варамов Игорь Марсович, — представился этот мужик, протягивая ко мне руку, — а ты, должно быть, Сатурн? — Ма, — крикнула я вглубь квартиры, — тут какой-то хер с горы, говорит, что знает моё имя, это твой новый хахаль? — я нагло смотрела в чёрные глаза этого высокого мужчины. Прекрасно осознавая, что один его лёгкий шлепок, пригвоздит меня к полу. Но я была без башки, а поэтому просто продолжала смотреть в его глаза. Но Варамов Игорь Марсович не выказал неудовольствия, а наоборот его лицо озарила обаятельная белозубая улыбка, являя, однако, один золотой зуб. «Цыган какой-то», — с неприязнью подумала я. Но буквально через мгновение рядом со мной образовалась мама, больно ущипнула меня за руку и мило улыбаясь, пригласила гостя в дом. Лидочка смотрела на всё это исподлобья, в этом я была с ней солидарна. Думаю, что я также смотрела на это. Поздно ночью, когда я лежала на кушетке в гостиной, я переваривала информацию, которую получила на сегодняшнем ужине. Мужик этот оказался моим отцом. Богатый альфа в каком-то до дохрелеонном поколении. Когда-то он посетил мой родной город, подарил своё достопочтимое семя моей матушке и сыбался на свою альфскую родину, бросив мать мою и заодно, дочь свою. Но, спустя почти что пятнадцать лет, отец мой осознал, что у него нет наследников, во что мне верилось с трудом, глядя на его шкафообразную фигуру и красивое лицо. Но свои догадки я решила оставить при себе, так как не понимала ещё, чего это он решил найти свою брошенную когда-то дочь. История его попахивала лажой и враньём, но батя мой, видать, думал, что я дитя светлое и невинное и не пойму, что на нём и клейма негде было ставить. Я молча слушала его враки, поедала салаты и уже готова была приступить к курочке, как моя мать сказала: — Сато, пойди погуляй с отцом, — бросила она эту фразочку, отнимая из моих рук курицу. — Ма, не хоч… — но она не дала мне договорить, пнув под столом меня по голени. Больно было и я с негодованием посмотрела на неё, но она даже не обратила внимание на моё возмущение. — Тебе надо, ты и иди, — грубо бросила я, вставая из-за стола. Но мужик опередил меня, встав у прохода. Огромным он был, и варианта, чтобы пройти через него, у меня не оказалось. Только вот, я была бы не я, и развернувшись, я резко подбежала к окну и, открыв его, выбежала на улицу. Благо у нас был первый этаж. — Сато!!! — с гневом орала моя мать, но я даже не стала оглядываться. Прогуляв так до часу ночи, я вернулась тем же самым путём, что и ушла. В гостиной меня ждала мама. — Сатурн, ещё раз так сделаешь и можешь больше не возвращаться сюда, — холодно сказала она, глядя на меня своими голубыми глазами. — Что ты за мать такая, свою кровинушку готова отдать какому-то спермоносителю, — я прекрасно знала, что она впустит меня, даже если я буду маньяком и буду есть младенцев на завтрак. — Не драматизируй, — отмахнулась она от моих слов, — радоваться надо, тебя отец нашёл, и не какой-то сантехник Ион Спиридонович, а сам Варамов, — мать говорила так, словно верила в свои слова. — Аглая Фёдоровна, ты, часом, головой не ударилась? — я участливо протянула руку, трогая её лоб, но она отбросила мои дочерние заботы. — Ты как с матерью разговариваешь? — она потянулась за чашкой с чаем. — С матерью я разговариваю полюбовно, а вот с Аглаей Фёдоровной, которая умом тронулась, говорю по-пацански, — мне не хватало только прикурить сигаретку, чтобы выглядеть, как первый парень на деревне. Она хотела позлиться ещё, но не смогла и рассмеявшись, стала наливать нам обеим чай. — Сато, ну что ты за ребёнок такой? — с улыбкой на лице, проговорила она, — Что мне с тобой делать? — Делать со мной ничего не надо, сама как-нибудь разберусь, оливье хочу и курицу, которую ты у меня отняла, — простонала я на последних словах. Мама пошла на кухню, чего-то там возилась, и вот уже на столе стоит тарелка с горой оливье и курицей. — Чё ему надо было-то на самом деле? — жуя, проговорила я. — Как что? Ты его дочь, он хочет наладить с тобой отношения, — саркастически ответила она. — Ага, конечно. Может, он умирает, и ему моя почка нужна? — задумчиво уставившись на сервант с книгами, тихо прошептала я. — Сато, ты знаешь, что это он тебе имя дал? — Судя по его отчеству, то смогла дважды два сложить, — всё съев, я переместила себя на кушетку. — Короче, Сато, с этого дня он будет присылать деньги на твоё содержание. Он сказал, что не хочет давить на тебя, поэтому пока не будет появляться, даёт тебе время. — Пусть себе это время в жопу засунет, — уже засыпая, пожелала я избавить себя от его милости. *** В шестнадцать лет рядом с нашим училищем, в котором учились только альфы и беты, через дорогу открылась школа. В которой учились омеги. И кто придумал такой расклад? Явно тот, кто обладал навыками глубокой психологией, социологией и половой воздержанности. Мы-то, конечно, это оценили по полной. Стоя в туалете, окна которого выходила аккурат на задний двор школы для омег, я с пацанами наблюдала за этими созданиями. Я давно уже поняла, что мне нравятся омеги. И не потому, что у меня был член, хотя, может, и поэтому тоже. Но главное, что было в этих совершенно других, отличных от меня людей, невероятное чувство какой-то лёгкости, красоты, нежности. Я была косноязычной и грубой, они же, напротив, были какие-то неземные. Даже моя мать Аглая Фёдоровна, несмотря на то что была боевой, отличалась какой-то особой хрупкостью. Её хотелось защитить. Пусть даже от соседской собачки-болонки Ёлочки. Аглая Фёдоровна, видя это моё состояние, сказала, что нужно воспитывать в себе утончённость, и записала меня в музыкальную школу. В школе мне не нравилось, но там учился один мальчик. Поэтому мои уроки были прилежными, посещения стопроцентным, и поведение на отлично. Мальчика звали Лунин Сивел, он был омегой. Самым настоящим омегой. Ему было семнадцать, он был старше меня на один год. Первый раз, когда мы с ним столкнулись, я подумала, что у меня в глазах какое-то видение образовалось, а не человек. Потом уже мне учительница Виктория Исмаиловна, сказала, что это было не видение, а Лунин Сивел, класс — скрипка. Лунин Сивел был невысокий, с тонкой талией и изящной грацией, блондин с нежно-серыми глазами. Вздёрнутый нос его был тонок, а россыпь невидимых веснушек, каким-то бархатно-лиричным звучанием отзывалась в моей груди. Когда я видела его со спины, то не могла оторвать взгляд от его задницы. Ощущая себя тем самым подростком-спермотоксикосником. Хотелось схватить его за филейную часть, но такого я себе позволить не могла. Лунин Сивел был невероятно высокомерен, видать, понимал, какой эффект производит на других, и без зазрения совести пользовался этим. Один раз, когда я поднималась по лестнице в музыкалке, с печалью думая, что Лунин Сивел заболел и не придёт в школу, я наткнулась на него совершенно неожиданным образом. Он как небесный ангел свалился в мои объятия, а если по-русски, то какие-то пятиклашки носились как лоси по лестнице, задели Лунина Сивела, и он, не совладав со своим изящным телом, свалился бы и сломал какую-то свою утончённую кость, но судьбой было решено иначе, и весь его небольшой вес, погрузился в мои объятия. Радости моей не было предела, когда я осознала, что держу в своих руках такое чудо, но чудо было иного мнения. И взбрыкнуло, больно ударило меня своей костлявой рукой по голове, со словами: — Все вы альфы, животные, руки прочь от меня! — от неожиданности я отступила на шаг, и только взглядом, полным невысказанного желания, провожала его грациозный силуэт. Лунин Сивел был первым, кто понял, что я альфа. Он даже был первее меня, так как я призналась в этом себе, только когда Марь Ефимовна дала мне мои анализы. И когда у нас открылась школа для омег, то не прошло и недели, как я увидела из окна туалета на заднем дворе Лунина Сивела. Сердце моё замерло, в горле пересохло. Хотелось скакать от радости. Хотя чего радоваться было не сильно ясно. Позже, после того как я поймала Лунина Сивела, мы ещё два раза пересекались. Первый раз у Лунина Сивела заболел его аккомпаниатор, и Виктория Исмаиловна предложила мою кандидатуру. Тогда я думала, что умру от разрыва сердца, так как не могла поверить в такую удачу. Правда, играла я, мягко говоря, посредственно, но это не могло остановить мой любовный пыл. Весенняя соната Бетховена звучала в исполнении Лунина Сивела так, как должна была звучать весна любви юности. Моё же звучание больше походило на марширование в строю. Помню, с каким презрением взирали на меня серые глаза этого ангела. Я думаю, что он понимал, что он мне нравится, так как у меня это было не то что на лице написано, мне кажется, у меня был транспарант, на котором неоном было выведено: «Фанатею от Лунина Сивела, готова помереть за один только его взгляд». Но Лунин Сивел был жесток и холоден, как и полагается таким красавчикам. К слову, про красавиц и красавчиков. У нас в училище были красавчики и красавицы. Мужественные, с такими, знаете, картинными чертами лица, на которые смотришь и хочешь походить. И, конечно, Лунин Сивел вероятнее всего предпочитал таких экземпляров. Я же была не так чтобы красива и не так чтобы дурна, а я была такой: Высокая, худая и жилистая, с каменными мышцами, мне очень хотелось, чтобы у меня были хоть где-то мягкие части тела, но из мягкого у меня было только моё состояние при виде Лунина Сивела: я становилась желе и ничего не могла с собой поделать. Русые волосы по плечи, следует заметить, достаточно густые, карие глаза, нос с горбинкой, скуластое лицо, тонкая полоска губ, кустистые брови, которые хмуро были сдвинуты к переносице, высокий лоб и торчащие в разные стороны уши. Помимо этой красоты я носила скобки, надеясь, что мои кривенькие зубы, станут ровными. Я была выносливой, драчливой, хулиганистой троечницей. Прогуливала, затем получала наказание, затем снова прогуливала. Наказание было у нас физическим. Что не придавала любви к моей альма-матер. Но не было такого наказания, из-за которого свои шалости я бы прекратила. А вот второй раз в музыкалке я встретилась с Луниным Сивелом, когда за ним пришёл какой-то парень. Судя по всему, это был альфа. Здоровенный такой. Явно ходил в качалку и мог поднять и Лунина Сивела, и меня за один раз. Но мне было всё равно, и я сев на ступеньки, стала подсушивать. — Сивел, почему ты не хочешь со мной пойти на вечер? — голос здоровяка звучал брутально, и мне тоже резко захотелось иметь такой голос. — Петя, я же тебе сказал, что меня такое не интересует, — а вот голос Лунина Сивела звучал как нежная флейта, я готова была слушать и слушать его, хоть всю ночь сидя на ступеньках. — Нет, Сивел, я тебе не верю, я же видел, как та глупая бета за тобой бегает и ты ей ничего не говоришь, — а теперь голос здоровяка звучал с претензией. Минуточку, в смысле, та глупая бета, про меня, что ли, он говорит? Вот козлина! И когда это я бегала? — Она не бета, она альфа, — с раздражением бросил Сивел, уже собираясь было пройти мимо того альфы, но здоровенный парень схватил его за руку, — Отпусти меня! — голос Сивела зазвенел. Я сама не поняла как, но оказалась между ними, схватив здоровяка за руку, я заломила её, он вскрикнул от неожиданности и боли. Глаза Лунина Сивела округлились от удивления. А я только стояла и смотрела на Лунина Сивела не зная, что делать дальше. — Я, это, тут, мимо проходила, я, я, я сейчас уйду, то есть, нет, тебе помощь нужна? — весь словарный запас был потерян, когда глаза Сивела уставились на меня. Да, чёрт бы побрал меня, почему я становлюсь жидкостью при виде этого бога? — Мимо, говоришь, — хищно улыбаясь, сладко протянул он, а в это время здоровяк уже пришёл в себя и пошёл в наступление. Я отошла, когда парень хотел меня схватить. «Чёрт, ну что за непруха», — думала я, когда поняла, что назревает драка, а мне совершенно не хотелось получать замечания, дабы меня не вытурили из школы, и тогда мои ждунские наблюдения за Сивелом кончились бы. Но к моему счастью, на горизонте замаячила фигура Виктории Исмаиловны. — Вот ты где, Сатурн, урок уже давно начался, ты что решила прогулять? То-то Паторн Михайлович предупреждал меня, что ты та ещё прогульщица и смутьянка! А это ещё что тут такое? Вы кто такой, молодой человек? И что вы делаете на территории школы? У вас есть разрешение? Виктория Исмаиловна своим авторитетом стала давить на этого альфу, и он что-то стал блеять, пока Сивел не сказал: — Виктория Исмаиловна, не ругайтесь, это мой старый друг, он уже уходит. Да же? — последнее уже было обращено к альфе, и тот, сдавшись, пошёл к выходу. А тем временем Виктория Исмаиловна схватила меня за моё лопоухое ухо, заставляя покрыться пятнами стыда моё лицо, и потащила в сторону класса. Позади себя я услышала тихое хихиканье. После этого мы с ним не пересекались в школе, зато теперь, когда открылась школа для омег, я могла наблюдать отныне за Сивелом не только в школе.