Невеста Леса

На рассвете деревня была в предвкушении большого праздника. В каждом доме развешивали яркие лоскуты тканей и гирлянды, главным цветом которых был насыщенный алый — символ жизни, силы и счастья. Украшения свисали с окон и дверей, создавая яркую, разноцветную стену из тканевых лоскутов, мерцающих на солнце. В центре деревни разместились большие столы с угощениями — печёными лепёшками с мёдом, сырами, свежими фруктами и ароматными пряными блюдами, наполняя воздух заманчивыми запахами. Все, даже дети, были погружены в всеобщую суету, готовясь встретить ночной праздник. Мать аккуратно одела Агнес в длинное белое платье из тонкого льна, который мягко струился по её худому телу. На голову девочки надела венок из маков, что был сплетён ей же. Глядя на свою дочь, мать вздохнула с глубоким чувством благодарности и нежности. В её глазах словно зажглись искры непередаваемой трепетной любви. Она осторожно поцеловала Агнес в лоб — впервые за очень долгое время — нежно, как никогда раньше, и тихо прошептала: — Будь сильной… Затем сама отступила назад, чтобы наблюдать, как её девочка станет частью этого праздника. Когда солнце скрылась за горизонтом, в небе взошла яркая, полная луна. Взрослые зажгли факелы и медленно, величественно повели Агнес и старейшин через всю деревню. И вот, затем, в тишине ночи, за пением, толпой и светом факелов, они отправились в запретный уголок леса, туда, где никогда прежде не ступала её нога. Там, в глубине, их ждало что-то особенное, о чём никто из деревенских не рассказывал и что было строго запрещено. Они направлялись туда, куда давно не смел заходить даже сам Пущевик. Огоньки факелов вырисовывали тени на мшистых стволах деревьев, когда толпа медленно вышла на открытую поляну. В самом её центре возвышался старый каменный алтарь — испещрённый временем и покрытый зелёным пушистым мхом, словно природа пыталась скрыть его древнюю силу. Камень был холоден и тяжёл, и хранил в себе неразгаданную историю. Один из старейшин, мужчина с морщинистым лицом и глазами, вместившими в себя годы скорби и мудрости, тяжело вздохнул и поднял руку, указывая на алтарь. — Здесь когда-то жили наши предки, — говорил он, голос его дрожал от глубокой печали. — Их было много, но почти всех погубили враги... Лишь немногим удалось сбежать и сохранить жизнь. Мы же решили вернуться, чтобы возродить землю наших корней, начать новую жизнь. Он замолчал, взглянув на Агнес, словно ища в её лице надежду и утешение. — Но, кажется, духи этого места — древние, гневные и обиженные — до сих пор помнят предательство. Они наказали нас, насылая на деревню беды и тревоги все эти года. Старейшина сделал паузу, тяжело опуская взгляд вниз. — Когда родилась ты, Агнес, — продолжил он ровно, — все эти жуткие происшествия стали случаться реже. Ты — благословение для нашего народа, но настал момент, когда нужно сделать выбор… Его голос стал почти шёпотом, проникнутым древним ритуалом: — Чтобы сохранить будущее общины, мы должны пожертвовать твоей жизнью — принести в жертву ту, кто стала мостом между светом и тьмой. Вокруг повисла удушающая тишина, нарушаемая лишь шорохами ночного ветра и тихим треском пламени факелов. Агнес стояла неподвижно, вслушиваясь в слова, которые разрывали её сердце. Когда суровые слова старейшины прозвучали в ночной тишине, Агнес почувствовала, как внутри у неё зазвенели тревожные колокольчики. Её сердце забилось сильнее, и она решила сделать шаг назад, чтобы уйти от этого жуткого и тяжелого выбора. Но вдруг она заметила: люди вокруг неё — старейшины, жители деревни — стояли плотно, словно сплелись в единую стену, мешая ей уйти. Их лица были серьёзными и почти безразличными, словно их глаза говорили: «Ты никуда не уйдёшь». Агнес почувствовала, как холод пробирается под кожу, и бесконечное чувство страха охватило её, переплелось с отчаянием. — Я не хочу этого! — выкрикнула она, слёзы наворачивались на глаза, и голос её дрожал. — Я не хочу умирать! Голос старейшины раздался вновь — тихий, но всепоглощающий: — Мы растили тебя с всей любовью, с заботой, как и должно было быть. И разве ты не можешь отплатить за всё это? Ты — наш дар, наша надежда. Он чуть качнулся, голос его стал чуть мягче, в нём звучала горечь: — Неужели ты не понимаешь, что мы делаем это ради будущего всей нашей общины? Обстановка стала всё более удушающей. Агнес еле держалась на ногах, сердце разрывалось от противоречий и страха, а ночь казалась тёмнее, чем когда-либо. Каждое её движение — тревога, каждая мысль — крик о помощи, который она боялась никому не донести. Глаза Агнес метались по лицам собравшихся, ища знакомые черты среди односельчан, особенно она хотела увидеть свою мать. Сердце сжималось от надежды найти хотя бы её взгляд, хоть какой-то знак поддержки. Но в этой плотной толпе, никого из её семьи не было видно, словно они растворились. Ни одна родная фигура не появилась, будто все самые близкие, сугубо для защиты, держались в стороне, не желая смотреть на мучительную сцену. Страх и боль, словно невидимая стена, отделяли её семью от неё, оставляя Агнес одинокой среди людей. Агнес стояла среди толпы, растерянная от тёмной правды, что навалилась на неё. Её мысли метались, сердце било в грудь как загнанная птица, а глаза, в поисках тепла матери, пронзали холодную плотную стену людей. И вдруг — резкий рывок. Чьи-то грубые руки схватили её со спины, с силой, от которой перехватило дыхание. Она закричала, дёрнулась, но хватка была железной. Её тащили к алтарю, и земля будто уходила из-под стоп — мох и корни скользили, мешая вырваться. — Отпустите! — кричала она, и в отчаянной ярости кусала и царапала тех, кто удерживал её. Чувствовала, как зубы впиваются в кожу, как ногти рвут ткань одежды, оставляя глубокие полосы, но её сопротивление было напрасным. Словно сама земля помогала им, удерживая и направляя её к камню. Алтарь встретил её ледяным каменным прикосновением — сырость мха пробирала до костей. Верёвки, жёсткие и грубые, обвили её запястья, грудь и лодыжки, фиксируя так, что любое движение стало мучительным. Из толпы шагнул один из старейшин. В его руках блеснул ритуальный нож — тяжёлый, с широким лезвием, тем самым, которым обычно забивали скотину. Лунный свет выхватил холодный блеск металла, и мгновение показалось, что он уже пахнет кровью. Медленно, с невозмутимым лицом, старик стал приближаться к Агнес, а его шаги, отмеренные и неспешные, звучали как удары сердца, отсчитывающие последние секунды её жизни… Нож поднялся высоко, отражая бледный свет луны. Лезвие зависло прямо над грудью Агнес, и в его холодном блеске как будто застыл её собственный страх. — Нет! Пожалуйста, не надо! — кричала она, и её голос разрывал тишину ночи, летя далеко в лес, отдаваясь глухим эхом. Он был похож на крик умирающей птицы — отчаянный, пронзительный, трещащий от боли и ужаса. Нож резко опустился. Лёд металла рассёк тонкую ткань платья и кожу под ней, оставив кровавую полосу на её груди. Агнес вскрикнула, дыхание сбилось — боль пронзила тело, а кровь мгновенно смешалась с холодной сыростью древнего камня. И в тот момент, когда старейшина собирался нанести второй, смертельный удар, земля под ногами сотряслась, будто пробудилось нечто огромное. Из темноты раздался низкий, глухой, до озноба древний стон, от которого волосы вставали дыбом. Из-под алтаря и деревьев вокруг стали вырываться толстые, и гибкие как змеи, корни. Они трещали и скользили, обвиваясь вокруг ног людей. Один из мужчин закричал, когда корень поднял его над землёй и с чудовищной силой бросил о камень, ломая кости с отвратительным треском. Второго корень обхватил за талию и одним рывком разорвал пополам, брызнув горячей кровью на факелы и мох. Женщины кричали, пытаясь бежать, но корни хватали их за ноги, валили на землю и утаскивали в темноту чащи, откуда доносились хлюпающие и ломающие звуки — там, в ночи, уже не было спасения. Старейшина, державший нож, отшатнулся в ужасе, но корни обвили его руку, сжав так, что лезвие выпало и звякнуло о камень. Из тени, сливаясь с самой ночью, шагнул Пущевик. Его глаза горели в темноте яркими белыми точками, как два холодных угля. — Не дам… — тихо и страшно пророкотал он, и корни рванулись с ещё большей яростью, вершить древнюю, безжалостную кару. Тишина упала на поляну, только ветер нес сквозь кроны деревьев запах крови и гари от факелов, потухших в схватке. Разорванные тела, брошенные корнями, лежали там, где ещё недавно стояли живые люди. Луна, словно равнодушная свидетельница, заливала всё своим холодным светом. Пущевик медленно повернулся к алтарю, где лежала Агнес. Её лицо было бледнее снега, а губы посинели. Рана хоть и не была смертельной, но кровь вытекала быстро — слишком хрупкие сосуды, слишком тонкая кожа для такого удара. Она судорожно глотала воздух, хрипя и отрываясь от камня едва заметными движениями. Звук её дыхания был напоминающим долгие осенние ночи, когда ветер проникает в щели дома. Пущевик шагнул и опустился рядом, его древние деревянные ладони легли на её грудь, к ране. Он знал — затянуть её он не сможет. Лесной дух не умел исцелять плоть, но мог подарить иную жизнь, ту, в которой кровь человеческая становится вторичной, а дыхание берёт силу из ночи и тьмы. — Ты не агнец… — прошептал он своим скрипучим голосом , в котором звучало древнее понимание. — Всю...жизнь ты была со-вой... — пряталась днём... видела ночью, слушала...мир уша-ами и сердцем... Сквозь её затуманенный взгляд проскользнул слабый отблеск — как образ самой себя, стоящей на тёмных ветвях, с глазами, горящими в ночи. Лунный свет погрузился в рану вместе с силой леса. В её венах зашевелилось что-то чужое, но родное, холодное, но живое. Пущевик поднял голову к луне, его голос снова зазвучал, уже в голове умирающей девочки. «Ты станешь хранительницей ночи. Моей сестрой, моей дочерью, моими глазами и ушами в этих лесах.» Она тихо вдохнула, и хрипы стали реже, а боль — отдалённой. Мир вокруг погрузился в ночной шёпот, в котором она признала себя частью леса, навсегда. С той ночи Агнес перестала быть человеком. Она стала зорким стражем ветвей и корней, ночным проводником, вечно рядом с Пущевиком. И никогда вновь ни люди, ни их хрупкие дома не укоренятся в этом диком тихом краю — там, где ночь хранит порядок, а лес дышит.