Свинцовые летние дни: 1941–1943

Uns're Fahne flattert uns voran. In die Zukunft ziehen wir Mann für Mann Wir marschieren für Hitler Durch Nacht und durch Not Mit der Fahne der Jugend Für Freiheit und Brot. Uns're Fahne flattert uns voran, Uns're Fahne ist die neue Zeit. Und die Fahne führt uns in die Ewigkeit! Ja die Fahne ist mehr als der Tod!

***

      Воздух в лесополосе на южной окраине Берлина был густым и сладким, пах смолой, хвоей и спелой черникой. В этой части пригорода особенно казалось, будто Германия дышала полной грудью — молодая, сильная, победоносная. Новости с фронтов летом 1941 года были блестящими, и эта уверенность в завтрашнем дне заряжала каждого, особенно мальчишек, которые уже стремительно переставали быть мальчишками — почти совершеннолетние юноши с нетерпением ждали момента, когда они смогут стать частью этой великой победы, будущим Рейха.       Фридрих шел по узкой тропинке с идеальной выправкой, его сапоги отбивали четкий ритм. Летняя рубашка гитлерюгенда сидела на нем безупречно, подчеркивая точеную фигуру. Он крепчал с каждым годом, даже месяцем — ежедневные тренировки, марш-броски и фанатичное стремление к физическому идеалу выковали из него настоящее оружие. Его лицо с резкими, правильными чертами, светлыми волосами и глазами ледяного оттенка светилось уверенностью фанатика. Он был не просто членом гитлерюгенда, а его идеологическим стержнем.       Леннард плелся сзади, его взгляд скользил по узорам мха на камнях, по игре света в кронах деревьев. Его темно-русые волосы, вьющиеся на концах, слегка пружинили при ходьбе, а тело, хоть и не такое подготовленное и рельефное, как у Фридриха, излучало невесомую легкость и плавность. В отряде его до сих пор иногда звали «художником» — за то, что еще в юнгфольке он рвался зарисовывать виды лагеря, а не отрабатывать строевой шаг или играть в военные игры с остальными. С возрастом и переходом в гитлерюгенд упор на физическую подготовку становился все жестче, и Леннард, хоть и не горел энтузиазмом, подтянулся, научился стрелять и маршировать. Но тень прежнего, более мягкого и вдумчивого парня оставалась с ним, за что многие относились к нему с холодной подозрительностью.       Их связывало странное, пятилетнее противостояние, начавшееся с первой же встречи в юнгфольке в 1936 году. Тогда Фридрих, ярый и неутомимый, уже вовсю цитировал «Mein Kampf», а Леннард принес с собой «Три мушкетера» Дюмы, впоследствии конфискованные баннфюрером со словами: «От этой гадости мозги размягчаются!» и переданные родителям мальчика с рекомендациями более «полезных» книг. Фридрих насмехался над Леннардом, настраивал против него своих друзей, нередко вытаскивал на чистую провокацию. Но когда насмешки других переходили черту, он... вмешивался. Возможно, потому что что-то в ленивой стойкости, нерушимости и тихом сопротивлении Леннарда цепляло его, хоть он и сам не понимал, почему. Однажды они даже играли вместе — просто потому что в тот день на занятиях оказались в паре и случайно нашли общий ритм, смеялись над собственной неуклюжестью и на мгновение забыли все различия.       Сейчас, будучи уже семнадцатилетними членами гитлерюгенда, они возвращались с задания — разнесли по домам в пригороде свежие номера партийной газеты «Völkischer Beobachter». Молчание между ними было тяжелым, налитым непроизнесенными словами, и Фридрих наконец решил его нарушить.       — Ты опять смотрел на ту француженку, — внезапно, без всякого предисловия, бросил он, не оборачиваясь. Его голос был ровным и твердым, как сталь.       Леннард поморщился.       — Какую француженку?       — Не притворяйся. Которая белье вешала во дворе у Шубертов. Ты смотрел на нее, как будто она не представительница низшей расы, а просто... женщина.       В голосе Фридриха чувствовалась не просто досада, а неподдельная брезгливость, словно он уличил Леннарда в чем-то грязном.       — Она просто делала свою работу, — тихо, но четко ответил Леннард. — И выглядела очень уставшей.       Фридрих резко остановился и повернулся к нему. Его лицо было непроницаемо.       — Ее работа — служить. Ее усталость — ничто по сравнению с великой миссией, которую несет немецкий народ. Твоя жалость — это слабость, Леннард.       — Это не жалость. Это наблюдение, — ответил Леннард спокойно, но насторожился.       — Наблюдение ведет к сомнению. А сомнение — к предательству. Запомни это.       Они стояли друг напротив друга, и воздух между ними, казалось, трещал от неприязни.       Внезапно из старого амбара возле брошенного частного дома донесся тихий, прерывистый стон. Оба замерли. Вражда мгновенно испарилась, сменившись животной осторожностью. Фридрих молча указал рукой в сторону звука и двинулся первым, а Леннард, задержав дыхание, последовал за ним.       Они тихо отворили хлипкую дверь амбара, впуская в заброшенную постройку одиночные прямые лучи света. Один из них упал на фигуру человека, сидящего у стены и издающего странные хрипы. Мужчина был в грязной, чужой одежде, но воспитанники гитлерюгенда прекрасно знали, что это была за форма — советский военнопленный, видимо, раненый и сбежавший. Он неестественно дрожал, а его глаза, полые от ужаса и боли, смотрели прямо на них; губы шептали что-то непонятное, полное мольбы.       Фридрих напрягся, но быстро выпрямился. Его лицо застыло в маске холодной решимости. Он еле заметно сглотнул, но без лишних слов потянулся за кинжалом гитлерюгенда.       — Нет, — тихо, но резко и отчетливо сказал Леннард. — Он ведь жив... и беззащитен.       Фридрих обернулся к нему, и в его взгляде читалось непонимание, переходящее в злость.       — Он — враг. Мусор. А мусор подлежит уничтожению. Это наш долг, как истинных немцев.       Он сделал шаг к раненому и поднял кинжал, лезвие блеснуло в луче света. И тогда Леннард схватил Фридриха за запястье.       — Фридрих, нет! Оставь его. Он и так умрет. З-зачем тебе марать руки? — Леннард судорожно подбирал слова.       Дерзость этого жеста, неприкрытое волнение в голосе и физическое сопротивление ошеломили Фридриха. Он смотрел на побледневшее, испуганное лицо Леннарда, и что-то темное и горячее кольнуло его в груди. Не только ненависть к врагу и ярость от неповиновения.       Он рванул руку, но Леннард вцепился и не отпускал.       — Я приказываю тебе отпустить меня!       — Нет...       Их взгляды сцепились, а между ними металась тень умирающего. Тогда Фридрих с силой вырвал запястье и приблизился к Леннарду, заговорив жестко и холодно.       — Если ты сейчас же не прекратишь, — его тон был обжигающе тихим и злым, — я доложу о тебе. Не только об этом. О твоем интересе к джазу, о твоей подозрительной мягкости... О твоих сочувствующих взглядах на рабочих низших рас. Тебя сотрут в пыль. Тебя и всю твою семью. Понимаешь? Ты — ошибка, которую нужно исправить. И я это непременно сделаю.       Леннард побледнел еще больше. Он закусил губу, а его пальцы, еще минуту назад уверенно державшие запястье Фридриха, сжались в кулак. Он понимал, что это не пустая угроза. Сила Фридриха была не в мускулах, а в безупречной репутации и железной воле — не просто так его назначали шарфюрером в их отряде второй год подряд.       Фридрих, не встретив больше сопротивления, с напускной уверенностью занес кинжал над изможденным телом врага. Но рука дрогнула. Не от страха, от чего-то еще. От осознания акта, а не абстрактного «уничтожения врага». От того, что лежащий перед ним был не солдат с оружием, не монстр с плакатов, а беспомощное, трепещущее существо, отчаянно цепляющееся за жизнь. Это было мгновение, одно единственное мгновение слабости, которое он сам же только что клеймил позором.       В этот момент тело военнопленного вдруг затряслось в последней агонии — он дико взвыл и обмяк, голова бессильно упала на бок, а окровавленная рука, до этого зажимающая рану под ребрами, глухо ударилась о землю.       Фридрих и Леннард застыли, глядя на него, и инстинктивно сделали шаг назад. Фридрих медленно вложил чистый кинжал назад в ножны, не оборачиваясь на Леннарда. Он еще раз взглянул на свою руку, которая секунду назад дрогнула. Внутри него клокотала буря — ярость на себя. За слабость, за эту долю секунды сомнения, которую он почувствовал. Он ненавидел себя за эту оплошность сильнее, чем ненавидел Леннарда за его неповиновение.       Фридрих наконец повернулся. Его лицо было каменным и отчаянно старалось подавить любые эмоции и сомнения.       — Ты видел? — голос был тихим и ровным. — Видел эту жалкую сцену? Они... они неполноценны даже в смерти.       Леннард молчал, пытаясь перевести дыхание, с трудом отрывая взгляд от ужасной картины и переводя его на Фридриха.       — Ты недостоин носить эту форму, — продолжил Фридрих, и теперь его слова были обжигающе-холодными. — Твое неповиновение сегодня — это предательство завтра. Я закрывал на многое глаза, Леннард. Но сегодня ты перешел черту. Если я еще раз замечу в тебе хоть каплю этой... снисходительности к врагу, я сам лично отведу тебя в гестапо. Тебе ясно?       Он не стал ждать ответа. Развернулся и, записав в блокнот адрес для доложения о сбежавшем пленном, зашагал прочь по тропинке, оставив Леннарда одного с мертвецом и с гнетущей тишиной.       Леннард стоял, дрожа и глядя на жуткую картину. Он не чувствовал победы или облегчения от увиденного, как хотели того взрослые, на которых он должен был равняться. Но он понимал, что дрогнувшая рука Фридриха, его собственная попытка защитить незнакомца — все это было частью одной страшной игры, правил которой он не понимал. Но Фридрих понимал. И теперь он вел эту игру на уничтожение.