Свинцовые летние дни: 1941–1943

      На следующее утро гитлерюгенд жил своим обычным ритмом — из местного клуба доносились звонкие команды, стук сапог, едкий запах краски от свежих плакатов и пота после утренней зарядки, а в углах зала слышались громкие возгласы мальчишек, с серьезным видом обсуждающих политику. Все было пропитано духом порядка и силы, который Фридрих вдыхал как самый чистый воздух. Он и сам был воплощением этого духа, заходя в здание с идеальной осанкой и отвечая на приветствия младших товарищей коротким, точным кивком.       Идиллию нарушили знакомые голоса. Группа парней, в том числе друзей Фридриха, окружила кого-то, и по напряженным позам и насмешливому тону было ясно — идет «воспитательный процесс». Фридрих замедлил шаг, и по спине у него пробежала знакомая волна раздражения. Конечно же, в центре круга, хмурясь и стараясь смотреть куда-то в сторону, стоял Леннард.       — ...просто говорю, что не надо было их там, у сарая, — доносился его сдавленный голос. — Они же работу делают...       — Работу? — передразнил его Карл, высокий, полноватый и агрессивный парень, правая рука Фридриха в отряде. — Их работа — помнить свое место! А ты опять за свое, художник? Жалеешь унтерменшей? Может, тебе с ними чаю попить?       Смешки стали громче. Кто-то грубо толкнул Леннарда в плечо, заставив его пошатнуться. Он не сопротивлялся, лишь схватился за то самое плечо, и этот вид покорности, этой слабости, вдруг бешено разозлил Фридриха. Ну почему он такой? Почему не может дать сдачи? Почему заставляет их всех, и Фридриха в первую очередь, тратить на это время?       Злость подступала комом к горлу. Злость на Леннарда, на его вечные сомнения, мягкотелость, которая была как бельмо на глазу у их идеального отряда. Но была и другая злость, глубже и темнее — на самого себя. На ту долю секунды в лесу, когда его собственная рука дрогнула. На память о том, как Леннард был свидетелем этой слабости.       Ядовитое раздражение вдруг нашло выход. Фридрих резко вошел в круг, раздвигая ребят плечом. Все мгновенно замолкли, вытянулись. Карл сразу же принял почтительное выражение лица.       — Фридрих! А мы тут...       — Я слышал, — холодно оборвал его Фридрих. Его голос, холодный и властный, не требовал повышения тона. Он смерил взглядом Леннарда, который смотрел на него вопросительно и с опаской. — Вы опять пристаете к Леннарду из-за его якобы мягкости?       Он сделал паузу, давая напряжению нарасти.       — Напрасно. Вы судите, не зная фактов.       Он повернулся к Леннарду, и его голубые глаза впились в янтарно-карие, заставив того замереть.       — Вчера в пригороде... мы нашли советского ублюдка. Сбежавший военнопленный.       В толпе затаили дыхание. Леннард побледнел.       — Фридрих... — он попытался что-то сказать, но тот его перебил.       — Он был ранен, но жив. Смотрел на нас. — Фридрих говорил четко, отчеканивая каждое слово, обращаясь ко всем, но глядя только на Леннарда. — И знаете, что сделал Леннард? Он не стал его жалеть и разводить сопли. Он даже не ждал моей команды.       Фридрих сделал театральную паузу. Воздух стал густым, как желе.       — Он достал нож, подошел... и перерезал ему горло. Да, без единого слова. Без тени сомнения.       Вокруг воцарилась гробовая тишина. Рты у парней были открыты от изумления. Карл смотрел то на Фридриха, то на Леннарда с немым вопросом. А последний стоял, словно парализованный — его глаза были полны чистого, животного ужаса. Он пытался поймать взгляд Фридриха, прочесть в нем хоть что-то, но видел лишь ледяную, непробиваемую уверенность. Это была ложь. Наглая, оглушительная, чудовищная ложь.       — Но... я... — попытался возразить он.       — Кровь брызнула ему на руки, — продолжил Фридрих, его голос стал зловеще-тихим, почти интимным. — Он вытер ее о траву. Спокойно, как будто так и должно быть. Потом очистил кинжал, сложил его в ножны и сказал: «Теперь он никому не угрожает».       Фридрих наконец оторвал взгляд от Леннарда и обвел им шокированные лица окружающих.       — Так что хватит травить человека, который на деле доказал свою преданность Рейху. Он раньше вас всех понял, что сила — в решимости. Не в словах.       Он хлопнул ошеломленного Карла по плечу.       — Разойдись. Построение через пять минут, скоро прибудет автобус.       Ребята медленно, в замешательстве, стали расходиться и шептаться, бросая на Леннарда взгляды, в которых теперь читалось не презрение, а пугливое уважение, смешанное с непониманием.       Когда они остались одни рядом, Леннард нашел в себе силы шагнуть к Фридриху.       — Зачем?.. — прошептал он, его голос дрожал. — Зачем ты это сказал? Ты же знаешь...       — Знаю что? — Фридрих перебил его, придвинувшись так близко, что Леннард попятился назад. В колком шепоте ощущалась неподдельная неприязнь. — Я знаю, что ты — слабак. Я знаю, что ты чуть не заплакал там, в амбаре. Но я также знаю, что позор этого отряда — это мой позор. Твое лицо портит картину, которую я создаю. Так что теперь у тебя есть выбор, Леннард.       Он отступил на шаг, его взгляд скользнул по Леннарду с головы до ног с леденящим презрением.       — Либо ты будешь тем, кем я тебя только что назначил — жестоким и решительным. Либо я расскажу всем, как ты дрожал на самом деле и как умолял меня пощадить эту тварь. И тогда от тебя мокрого места не оставят. Выбор за тобой.       Не дав ему сказать ни слова, Фридрих развернулся и зашагал прочь, оставив Леннарда стоять одного посреди зала, в стороне от ребят. Тот чувствовал, как на него смотрят теперь — взгляды были другими, в них был страх. Теперь он был не «художником», а тем, кто собственноручно режет глотки.       Он посмотрел на свои руки — они были чистыми. Но ему казалось, что он чувствует на них липкую, теплую кровь, которой там никогда не было. Кровь, которую на него только что вылил Фридрих.       А Фридрих, отходя, чувствовал лишь горькое, едкое удовлетворение. Он зацементировал образ отряда. Поставил Леннарда на место и похоронил память о своей слабости, переписав ее. Но на кончиках его пальцев, сжатых в кулаки, тоже чувствовалась липкая влага — влажность лжи. Он солгал. И почему-то казалось, что это жгло сильнее, чем могла бы бы жечь чужая кровь.