Свинцовые летние дни: 1941–1943

      Фридрих и Леннард, шатаясь, внесли носилки со стонущим Карлом в дом деревенского фельдшера. Мышцы горели огнем, спина была полностью мокрой от пота, а форма покрыта тонким слоем грязи и пятнами от травы.       Карлу повезло — это было лишь растяжение связок, не вывих и не перелом. Пока премилый дедушка-фельдшер возился с пострадавшим, Леннард попросил разрешения помыться перед обратной дорогой, которую для них троих должен был обеспечить фермер с повозкой через полтора часа. Получив в распоряжение мыло и пару грубых полотенец, они направились к озеру — погода в этот июльский день была особенно жаркой, поэтому водоем казался самым логичным и правильным вариантом.

***

      Тропинка к озеру была узкой и заросла кустарником. Они шли молча, оглядывая местность на краю деревни, и только хруст веток под ботинками нарушал тишину.       Воздух у воды был свежим, пах влажной землей и водорослями. Достигнув песчаной насыпи у кромки воды, они на секунду замерли в неловкой паузе, а затем почти синхронно принялись расстегивать пуговицы на форме.       Раздевались быстро, без церемоний, как и полагалось в походных условиях, отворачиваясь друг от друга лишь на мгновение, чтобы снять нижнее белье. Гитлерюгенд приучил к практичности, а не к стеснению, однако это купание отличалось от привычных — вокруг не было толпы товарищей, постоянных разговоров или смеха на фоне, и оттого казалось, что обычная процедура превратилась во что-то более стыдное и интимное.       Фридрих первым вошел в воду и сжался от холода, но тут же поплыл резким кролем, пытаясь смыть с себя и грязь, и напряжение последних часов. Леннард последовал за ним медленнее, осторожно заходя в прохладную воду и погружаясь с тихим выдохом.       Они натирали кожу до красноты грубым мылом, которое почти не мылилось, и с шумом смывали скудную пену, отплевываясь от горьковатых брызг.       — Сегодня у дерева, — не глядя на Леннарда, начал Фридрих. — Это было достойно. Ты наконец дал отпор. И с ежом... забавно вышло. Карл, кажется, чуть не помер от испуга.       Леннард повернул голову, удивленно взглянув на Фридриха. Он совсем не ожидал услышать что-то похожее на похвалу, и уголки его губ сами собой поползли вверх.       — Карл раздражает. И как только ты дружишь с ним столько лет?       Фридрих поймал взгляд Леннарда и, после нескольких секунд раздумий, ответил.       — В нем есть качества, которые я ценю. Но есть и те, что заставляют меня задавать себе тот же вопрос.       Леннард мягко улыбнулся, отчего Фридриху стало не по себе. Он ненавидел проводить время без пользы, а любой глупый разговор с кем-то вроде Леннарда автоматически помечался как «трата времени» и «деградация». Прокашлявшись, он решил очертить границы.       — Его вспыльчивость и необдуманная агрессия все равно лучше твоей сопливости. И тебе нужно как можно скорее начать исправляться. Помни, — внезапно он повернулся к Леннарду всем корпусом. — На мне — только ложь. А на тебе — клеймо слабака, который пытался казаться сильным.       Леннард, стоя по пояс в воде, перестал натирать руки мылом. В его глазах читалась не привычная опаска, а усталое, почти безразличное раздражение.       — Я понял тебя, Фридрих, — тихо, но четко сказал он. — Ты уже говорил. И не раз.       — Что за тон? — бровь Фридриха поползла вверх, в голосе зазвенело недовольство.       В ответ Леннард резко ударил ладонью по воде, и брызги ударили Фридриху в лицо. Тот ахнул от неожиданности и ярости, но Леннард не стал ждать реакции. С диким, почти истерическим смешком он бросился на Фридриха, пытаясь схватить и насильно окунуть его голову в воду.       — Ты совсем спятил?! — прохрипел Фридрих, борясь с ним в воде.       Руки Леннарда, обычно неуверенные, вцепились в него с неожиданной силой. На секунду им обоим показалось, что вернулось что-то из далекого прошлого, из того единственного дня в юнгфольке, когда они вместе играли и смеялись. Эта вспышка длилась всего мгновение — Фридрих с силой оттолкнул Леннарда, и тот, захлебнувшись, отплыл и прокашлялся. Они стояли друг напротив друга, тяжело дыша, и вода стекала с их лиц ручьями.       — Как дите малое... — тихо, но без злобы проворчал Фридрих.       Выбравшись на берег, они растянулись на грубых полотенцах под палящим солнцем. Кожа постепенно высыхала, а забитые мышцы болезненно ныли от усталости. Тишина снова повисла между ними, но на этот раз она была менее враждебной.       Солнце грело так, словно они были не в Баварии, а где-то далеко от войны, от идеологии, от самих себя. Их взгляды украдкой скользнули по обнаженным телам друг друга — Фридрих заметил тонкую линию ключицы Леннарда, капли воды, скатывающиеся по ровной загорелой коже, вьющиеся темные волосы, прилипшие ко лбу. Он поймал на себе такой же взгляд — быстрый, стыдливый, с еле скрываемым природным любопытством, присущим подросткам — и резко отвел глаза, будто его уличили в чем-то постыдном.       Позже, уже собираясь уходить, Леннард взял измученную грязную форму, понюхал ее и скривился.       — Пока мыло и вода под рукой, — сказал он, — надо бы выстирать. В лагере уже не успеем.       Фридрих, щурясь от солнца и приподнимаясь на локте, мгновенно согласился — запах одежды после их сегодняшнего «приключения» действительно был невыносимым. Подоткнув полотенца на бедрах, они быстро, почти на автомате, натерли рубашки, носки и шорты мылом, выполоскали их в озере и разложили сушиться на прибрежной траве, аккуратно расправив.       И только тогда до них одновременно дошло. Они замерли и медленно перевели взгляды друг на друга, потом — на аккуратно разложенную одежду, и, наконец — на два грубых полотенца, которые были на них накинуты.       — Какого черта в твоей голове родилась эта идиотская идея?! — прошипел Фридрих, и его лицо исказила ярость.       Леннард сначала смотрел с недоумением, но потом его губы дрогнули, и он фыркнул коротким, сдавленным смехом.       — А чего ж ты сам не подумал, умник?       Варианты пронеслись в голове Фридриха с пугающей скоростью. Поехать обратно в полотенцах — стыд, позор и насмешки до конца лета. Поехать в мокром — глупо выглядеть и признаться, что выстирали, не подумав. Остаться ночевать в деревне и завтра уйти пешком — Карл черт знает что нарассказывает в отряде за это время.       Он сжал кулаки, глядя на Леннарда, который теперь смеялся вслух, прикрыв рот рукой. Вопрос, что же делать, повис в воздухе, густой и неразрешимый.       — Это не смешно, придурок, — Фридрих, нахмурившись и покраснев от смущения и злости, не унимался.       — Вообще-то, очень даже, — вытирая подступившие слезы, ответил Леннард.       Фридрих сжал челюсти и повысил голос.       — Это тебе наплевать на все, Леннард, но мне — нет! Надо мной будут смеяться из-за тебя, идиота!       — Ага, идиот — это я, а ты, выходит, у идиота на побегушках? Ну и лидер!       Фридрих побагровел и хотел встряхнуть Леннарда за плечи, заткнуть этот рот, полный насмешек, но вместо этого лишь беспомощно сжал кулаки. Он на мгновение представил себя со стороны — красный, взъерошенный, стоящий в одном полотенце напротив хохочущего Леннарда, и осознание полнейшего абсурда ситуации добивало его окончательно. Угрозы не работали, приказы теряли силу, и Фридрих готов был провалиться под землю, но тут...       — Смотри! — Леннард указывал пальцем за деревья, туда, где виднелся забор чьего-то дома.       За забором на веревке, колыхаясь на легком летнем ветру, сушилась простая одежда.       — Пойдем, — Леннард, не дожидаясь ответа, рванул в сторону дома.       Фридрих хотел было возразить, крикнуть, что это безумие, но босые ноги сами понесли его за ускользающей спиной Леннарда. Мысль надеть хоть что-то сухое оказалась сильнее принципов.       Они подбежали к калитке. Леннард, не колеблясь, решительно постучал. Дверь почти сразу открыла женщина лет сорока пяти, с усталым, поблекшим лицом и глазами, в которых застыла тихая печаль. Она молча взглянула на них, двух мокрых юношей в полотенцах, и в ее взгляде усталость уступила место немому вопросу.       — Фрау, — голос Леннарда прозвучал неожиданно мягко и почтительно. — Мы из лагеря гитлерюгенда, и мы... попали в неловкую ситуацию. Не могли бы вы одолжить нам на время сухую одежду? — он кивнул в сторону белья на веревке. — Мы вернем ее завтра же!       Фридрих, нахмурившись, смерил взглядом черты женщины. Горбинка на носу, темные — почти черные — глаза, и мелкие кудряшки каштановых, частично поседевших волос.       — Это одежда моих сыновей, — тихо сказала она. — Они на восточном фронте.       В воздухе повисла тягостная пауза. Леннард почувствовал, как по спине пробежали мурашки.       — Мы будем осторожны, как никогда прежде, — поспешно добавил Леннард. — И вернем чистой, даю слово!       Женщина вздохнула, грустно улыбнувшись, словно на другую реакцию сил у нее не было. Она отправилась на задний двор и через полминуты вернулась, держа в руках два комплекта немного помятой, но чистой сухой одежды.       — Благодарим вас, фрау, — сказал Леннард, забирая спасительные рубашки и штаны. — Вы очень любезны.       Он уже почти развернулся, чтобы уйти, как Фридрих, до этого молчавший и изучавший женщину пронзительным взглядом, резко выбросил руку в привычном салюте. Его голос прозвучал громко и отчетливо, разрезая тишину двора:       — Heil Hitler!       Леннард смущенно замер, почувствовав, как улыбка застыла на лице. Женщина на пороге вздрогнула, словно от внезапного щелчка. Ее большие карие глаза на мгновение расширились от испуга, но спустя секунду веки смиренно опустились. Она не ответила на приветствие, лишь молча, почти незаметно кивнула, судорожно сжав край фартука, и поспешно закрыла дверь, словно стараясь отгородиться от чего-то опасного.       Они молча отошли от дома. Воздух, секунду назад наполненный благодарностью, теперь казался густым и неловким.       — Зачем ты это сделал? — тихо, но с упреком спросил Леннард, не глядя на Фридриха.       — А что такого? — тот отозвался с равнодушием, переходящим в раздражение. — Обычное приветствие. И обычная реакция тех, у кого совесть нечиста.       Леннард нахмурился и сжал в руках чужую, пропахшую мылом и дымом очага одежду, после чего сунул одну рубашку и одну пару штанов в руки Фридриху.       — Я эту дрянь не надену, — с отвращением сказал он, пытаясь всунуть одежду обратно в руки Леннарда. — Ты видел, как она выглядела? Что, если они евреи? От этого я точно никогда не отмоюсь!       Леннард, уже натягивая просторную рубаху, вытаращился на Фридриха и тяжело вздохнул. Он посмотрел не со злостью, а с внезапной, острой жалостью.       — Кем бы она ни была, — тихо, но четко сказал он, — ее родные сыновья сейчас рискуют жизнью за страну, в которую ты так веришь. И пока что они, скорее всего, сделали для нее больше, чем ты. Прояви хоть каплю уважения. Хотя бы к этому...       Фридрих замер, зажав грубую ткань между пальцев. Слова Леннарда достигли самой сути. Впервые за долгое время он почувствовал не злость, а жгучий, всепоглощающий стыд. Они молча подошли обратно к озеру, и Фридрих, не глядя на Леннарда, с силой дернул рубаху через голову — жест капитуляции, от которого сводило зубы.       Просторные льняные рубашки, пахнущие чужим домом и солнцем, казалось, даровали невероятную, обманчивую свободу — свободу движений, свободу дышать полной грудью. А рядом, точно сброшенные шкуры, лежала форма гитлерюгенда. Мокрая и тяжелая, она расползалась на траве темными пятнами, напоминая абстрактную броню, которую они сами с себя сорвали.       Ботинки, надетые на босую ногу, непривычно шлепали по земле. В руках юноши несли свертки — мокрую, отяжелевшую униформу. Она отдавала в ладонях Леннарда знакомым холодом и была напоминанием: совсем скоро эта ткань высохнет, они наденут ее снова, и все станет как прежде. Но прямо сейчас, пока они шли к повозке, а теплый ветер обдувал их спины сквозь тонкую чужую ткань, это мимолетное ощущение легкости было тем, что Леннард, по какой-то неведомой причине, хотел впечатать в память навсегда.