Свинцовые летние дни: 1941–1943

      Прошлая ночь принесла не сон, а забытье — после прибытия в лагерь Фридрих и Леннард валились с ног и кое-как дождались отбоя. Но утро, как ни в чем не бывало, вновь встретило резкими командами и ледяной водой умывальников. День выдался на редкость пустым и тягучим. Рутинные учения, марш-броски на выносливость — все прошло без эксцессов, но под гнетом невысказанного. Фридрих и Леннард избегали взглядов и разговоров, будто между ними повисла невидимая стена, сложенная из вчерашнего стыда и усталости. И когда наступил долгожданный вечер, и прозвучала команда «Отбой!», оба с облегчением залезли в палатку. Стянув форму и оставшись в нижнем белье, они рухнули на свои матрасы, надеясь, что и на этот раз темнота заберет их быстро и без лишних размышлений. Но она не забрала.       Фридрих лежал на спине, уставившись в потолок из брезента, и чувствовал, как на соседнем матрасе Леннард ворочается с боку на бок. Этот звук действовал на нервы сильнее, чем треск цикад снаружи. Внезапно движение прекратилось, послышался легкий скрип ремня рюкзака, а затем — глухой стук дерева о дерево. Фридрих замер. Прежде чем он успел что-то сказать, чиркнула спичка, и в темноте вспыхнул крошечный огонек, который тут же уплыл в сторону столика. Вслед за ним поплыл оранжевый круг света от керосиновой лампы — мягкий, дрожащий свет заполнил угол палатки, выхватывая из тьмы шахматную доску, уже расставленную на ящике между их матрасами.       Сердце Фридриха заколотилось от чистой, мгновенной ярости. Это было неправильно. Это было нарушением всего распорядка! Игры, отвлекающие от служения? Бессмысленное времяпрепровождение? В их отряде? В его палатке?!       — Что это? — его голос прозвучал как удар хлыста в тишине. — Убери. Сию же секунду.       Леннард вздрогнул, но не убрал доску. Его пальцы сжались на тряпичном мешочке с фигурами.       — Просто... подумал, пока еще не спим... — он говорил шепотом, почти неслышно. — Может, сыграем? Всего одна партия...       — Ты с ума сошел? — Фридрих приподнялся на локте, его глаза сверкали в полумраке. — Это тебе что, пикник? Какие еще партии? Подъем в пять! Это нарушение дисциплины!       — Никто не узнает, — робко настаивал Леннард. — Мы же тихо... и быстро.       Фридрих хотел было крикнуть, приказать, отобрать и сломать эту дурацкую игрушку. Но что-то остановило его. Он смотрел на Леннарда, на его наивное, глупое предложение, и ярость вдруг начала смешиваться с чем-то другим — с раздраженным любопытством.       — Я не умею играть в это, — отрезал он, уже без прежней злобы, но с подчеркнутым презрением. — Это занятие для бездельников и слабаков — тратить время на бессмысленное передвижение деревяшек...       И тогда в глазах Леннарда, которые обычно тускло светились страхом или покорностью, вдруг вспыхнул настоящий, живой огонек.       — Я научу! — выдохнул он, и его шепот стал громче, увереннее. — Это вовсе не бессмысленно. Это... как война. Только в миниатюре! Нужно продумывать стратегию, предугадывать ходы противника, жертвовать чем-то ради победы...       Фридрих смотрел на него, ошеломленный этой внезапной переменой. Леннард говорил о войне, о стратегии, о победе. Это были его слова и понятия, облеченные в какую-то абсурдную, игровую форму.       Молчание затянулось. Фридрих должен был без лишних разговоров прикрикнуть, заставить его убраться и лечь спать. Но ему вдруг дико захотелось посмотреть, к чему ведет этот странный порыв. Понять, что это за игра, которую Леннард, этот мягкотелый пацифист, вдруг сравнивает с войной.       — Ладно, — сквозь зубы процедил Фридрих, с неохотой садясь на матрасе напротив Леннарда. — Показывай. Но быстро.       Леннард буквально подскочил от радости. Он ловко расставил фигурки на доске, в процессе шепотом объясняя названия и правила ходов. Его тонкие пальцы, обычно неуклюжие и нервные, двигались с удивительной грацией и уверенностью.       Фридрих сидел напротив, слушая с каменным лицом, но впитывая каждое слово.       — Пешка ходит только вперед... Конь — вот так... Ферзь — самая сильная фигура, может двигаться в любых направлениях. Цель — поставить мат королю.       Леннард закончил и посмотрел на него с ожиданием.       — Давай. Белые ходят первыми.       Фридрих хмыкнул — в его голове уже складывалась картина предстоящей битвы. Он сделал первый стандартный ход пешкой.       Леннард ответил почти мгновенно.       Они играли в полной тишине, при тусклом свете керосиновой лампы, издающей характерный тихий треск. Фридрих, сжав кулаки, напряженно вглядывался в доску, пытаясь просчитать все наперед, атаковать, давить. Леннард же двигал фигуры мягко, почти бесшумно. Его действия казались опрометчивыми, но через несколько ходов Фридрих с раздражением осознал, что его атака захлебнулась, а сам он оказался в ловушке.       — Шах, — прошептал Леннард, передвигая своего слона.       Фридрих взглянул на доску и понял, что его королю некуда отступать — он был в тупике и проиграл. Проиграл этому художнику в его же глупой игре.       Он поднял на Леннарда взгляд, полный раздражения, но в ответ увидел не злорадство, а... одобрение?       — Ты быстро учишься, — тихо сказал Леннард, еле заметно улыбаясь. — Это был хороший первый бой.       И снова эти слова. Бой. Фридрих смотрел на доску, на разгром своего «войска», и чувствовал не только злость от поражения. Он чувствовал странное возбуждение, азарт, желание отыграться и понять, в чем он ошибся, чтобы в следующий раз победить.       — Еще, — хрипло сказал он, начав расставлять фигуры заново. — Теперь ты белыми.       Леннард лишь кивнул, и в уголках его губ дрогнула тень улыбки.       Вторая партия была яростной и долгой. Фридрих, быстро схватив основы, играл с упорством и агрессией, свойственной ему во всем. Он уже не просто двигал фигуры, а атаковал, строил козни, заманивал в ловушки. Леннард отбивался, его действия были тихими и обдуманными, но не менее эффективными.       И вот Фридрих почувствовал вкус близкой победы. Он видел слабое место в защите Леннарда, комбинация выстраивалась в его голове с кристальной ясностью. Он сделал ход, перекрывая последний путь отхода короля Леннарда конем...       И в этот самый момент тент палатки вздрогнул и с силой отдернулся.       В проеме, наклонившись, стоял фюрер Шредер. Его лицо казалось бы абсолютно спокойным, если бы не тугой, побледневший от гнева рот и жилка, отстукивающая ритм на его виске. Часы на его запястье показывали без пятнадцати одиннадцать.       — И что это все значит?! — его голос громыхал, как артиллерийский залп, нарушая ночную тишину.       Фридрих и Леннард вскочили как ошпаренные. Фридрих сел ровно, насколько позволяла высота палатки, и выпрямился по стойке «смирно». Лицо его моментально стало каменной маской, но внутри все оборвалось от ярости и паники. Пойманы. Нарушение дисциплины. Из-за какой-то... игры. Это был крах и позор для лидера отряда.       — Фюрер Шредер, я... — начал он, но его перебил тихий, но четкий голос Леннарда.       — Это я его уговорил, фюрер! — его голос дрожал, но слова были ясными. — Это моя вина, полностью. Я не мог уснуть, достал шахматы. Фридрих пытался заставить меня убрать их, но я... я настоял. Он просто не хотел, чтобы я шумел и мешал другим. Он правда не виноват.       Фридрих застыл на месте. Он смотрел на дергающийся кадык Леннарда, на его хлопающие ресницы, и не мог поверить своим ушам. Этот слабак, этот трус... взял всю вину на себя.       Шредер перевел свирепый взгляд на Леннарда.       — Ты? — его голос был полон презрения. — Опять за свое, Вайс? Сначала твои книжки, потом драка на скалодроме, а теперь — нарушение режима! Конфискую эту дрянь! И раз уж тебе не спится — марш копать сливную яму для полевой кухни!       Он протиснулся вглубь палатки и грубо схватил шахматную доску. Фигуры с грохотом посыпались вниз, становясь бесполезными без заветного игрового поля.       — Но фюрер Шредер, это ведь...       — Отставить жалобы! Лопаты в сарае с инвентарем. Не знаю, сколько ты провозишься, но к подъему я должен увидеть яму метровой глубины, метр на метр. Фридрих...       Он взглянул на замолкшего Фридриха, который, казалось, растерял всю свою уверенность.       — ...Отбой.       Шредер вышел, и в палатке воцарилась гробовая тишина. Фридрих сидел на матрасе, не в силах пошевелиться. Он слышал, как Леннард, не говоря ни слова, поднялся, натянул сапоги и, наспех накинув форму и захватив с собой лампу, выполз из палатки.       Прошло пять минут. Может, десять. Фридрих лежал, смотря в темноту, а его пальцы, скользя по полу палатки, наткнулись на что-то твердое и ребристое. Он поднял фигуру. В тусклом свете луны, пробивавшемся сквозь брезент, он узнал пешку. Глупая, безликая пешка, которую всегда приносят в жертву первой. Этот идиот пошел на верную гибель, чтобы... чтобы что? Чтобы Фридрих мог спокойно спать? Это было отвратительно.       С резким, яростным выдохом Фридрих сорвался с матраса. Он натянул сапоги, наскоро застегнул китель с шортами и тихо выскользнул из палатки. Ночь была прохладной и темной, но он двигался к слабому свету со стороны полевой кухни, стоявшей поодаль от палаток.       В едва очерченном в полутьме сарае Фридрих схватил первую попавшуюся лопату. Леннард, метрах в пятнадцати, одиноко маячил в скудном свете керосиновой лампы. Стоя в едва намеченном контуре ямы, он неумело и медленно втыкал лопату в твердую, каменистую землю.       Фридрих подошел сзади, не говоря ни слова. Услышав шаги, Леннард вздрогнул и обернулся, его глаза в темноте были огромными от испуга и непонимания.       — Отойди, растяпа, — прошипел Фридрих, поддев лопатой кусок твердой земли. Его голос был низким и злым, полным неприкрытой неприязни. — Даже копать не умеешь...       Леннард встал столбом, наблюдая за четкими, выверенными движениями.       — Фридрих, ты не обязан...       — Заткнись, — перебил его тихий, но решительный тон Фридриха. — Если я не покажу тебе, как надо, то ты до обеда провозишься с этой ямой... Еще и... криво выкопаешь...       Фридрих прикладывал усилия, вновь и вновь загоняя лезвие лопаты под землю, и Леннард, словно пробудившись ото сна, поспешно присоединился.       — Просто не хочу, чтобы потом за тебя все переделывали. Учись... Нет, под углом, вот так!       Они все копали, и Фридрих, направляя Леннарда, словно пытался что-то доказать самому себе, обосновать поступок — не только Леннарда, но и свой. Самое ужасное было в том, что часть его — та самая, что пошла на нарушение правил и оценивала красивые ходы на шахматной доске — понимала. Понимала, что если бы наказали его, Фридриха, это был бы крах авторитета, пятно на его репутации. А так... так пострадал только Леннард. Это была та самая жертва ради победы, ради сохранения системы. Но почему же тогда он не чувствовал триумфа? Напротив, с каждым броском земли из ямы он ощущал все яснее: бесповоротно проиграл. Не в шахматах. И не Леннарду.