Свинцовые летние дни: 1941–1943

      Пять часов утра наступили с жестокой неизбежностью. Тела Леннарда и Фридриха, не успевшие за три часа сна забыть о ночном вкапывании в каменистую землю, отзывались на каждый резкий звук тупой, свинцовой болью. Глаза застилала серая пелена недосыпа, голова была тяжелой, веки слипались, каждое движение требовало нечеловеческих усилий. Фридрих, обычно бодрый и резкий, двигался как автомат, подавляя зевки и заставляя себя кричать команды с удвоенной силой, чтобы компенсировать собственную вялость.       Он видел, что Леннард выглядит еще хуже: тот был непривычно бледен, под глазами залегли густые тени, и он, пошатываясь, едва держался на ногах еще во время утреннего купания, когда их строем загоняли в ледяную воду. Но каждый раз, когда их взгляды случайно встречались, Фридрих не видел в его янтарных глазах ни упрека, ни страха. Там было какое-то странное, затуманенное усталостью спокойствие.       День тянулся мучительно и бесцельно. Солнце палило немилосердно, выжигая последние силы. После обеда, отведя отряд на стрельбище, Шредер неожиданно объявил короткий привал, отлучившись на жужжание полевой рации. Командовать строем стало некому, и дисциплина на миг дала трещину. Парни, пользуясь моментом, разбрелись кто куда. Леннард, не говоря ни слова, побрел к изгибу мелководной речки и рухнул в мягкую траву в тени раскидистой ивы. Его сознание начало тонуть в густой, теплой дремоте, когда чьи-то ботинки грубо захрустели галькой у его головы.       — Ну что, нравится? — раздался сверху знакомый, ровный голос. — Вот к чему приводит нарушение дисциплины.       Леннард с трудом приоткрыл веки. Над ним, заслоняя солнце, стоял Фридрих. Его лицо было невозмутимым, но под глазами залегли те же уставшие тени.       — Это того стоило, — хрипло, почти не шевеля губами, пробормотал Леннард и снова закрыл глаза. — Я выиграл. И научил тебя играть.       Фридрих фыркнул и грузно опустился на землю рядом, так близко, что их плечи почти соприкоснулись.       — Вторую партию выиграл я. Ты поставил себя под шах в три хода. Глупая ошибка.       — Не выиграл, у меня были пути отхода, — Леннард не открывал глаз, но на его губах дрогнула слабая, залипшая улыбка. — Просто Шредер все испортил.       — Не было у тебя никаких путей! — голос Фридриха на мгновение сорвался, в нем прозвучало знакомое раздражение. — Конь был заперт, а слона я бы забрал следующим ходом пешкой!       — А я бы пожертвовал ладью и пошел ферзем в прорыв, — Леннард лениво повернулся к нему на бок, и его улыбка стала шире, почти вызывающей. — Ты бы не ожидал.       — Брехня! Я твою ладью забрал тем же конем еще за два хода до этого!       Они могли бы спорить еще долго, но силы были на исходе — спор затух так же внезапно, как и начался. Фридрих, стиснув зубы, уставился на противоположный берег. Леннард, борясь с тяжестью век, безуспешно пытался найти удобное положение. Его голова клевала носом, покачиваясь, пока, наконец, не нашла точку опоры — твердое плечо Фридриха.       Тот напрягся, как от удара током.       — Эй! — он резко дернул плечом, пытаясь скинуть непрошеную ношу, но от этого Леннард лишь прижался плотнее. — Вайс! Совсем обнаглел?!       Но Леннард уже не слышал, или слышал, но не подавал виду. Его дыхание быстро выровнялось и стало глубже. Он оперся щекой о грубую ткань чужого кителя, и все его тело обмякло.       Рука Фридриха снова поднялась, чтобы грубо оттолкнуть его, но застыла в воздухе. Он посмотрел на умиротворенное лицо, на длинные темные ресницы, лежащие на синяках под глазами, на беззащитно приоткрытый рот. Внутри у него все кипело от возмущения, от неловкости, от нарушения всех мыслимых правил дистанции. Но тело его, изможденное не меньше, отказывалось подчиняться.       Сдавленно выдохнув, он опустил руку. Сидел неподвижно и напряженно, словно на посту, чувствуя, как по его плечу растекается теплое, живое, безотчетное доверие, которого он так не хотел и которого теперь уже не мог нарушить. Сейчас он видел не униженного провинившегося, а человека, который сознательно заплатил цену за несколько часов... нормальности. За несколько часов, когда они были не фанатиком и изгоем, не будущими солдатами, а просто двумя подростками, играющими в шахматы.       Резкий, режущий крик фюрера, собиравший отряд, вскоре вонзился в эту идиллию, как нож.       — Построение! Живо!       Фридрих вздрогнул, и мгновенная, привычная маска снова легла на его лицо. Он резко и грубо дернул плечом, окончательно скидывая Леннарда.       — Вставай, — его голос прозвучал жестко и безразлично. — Пора.       Леннард моргнул, с трудом возвращаясь к реальности, и беспомощно потер затекшую шею. Они молча отряхнули форму и зашагали к собирающемуся отряду.       — Не смей больше доставать эти шахматы, — наконец пробурчал Фридрих, глядя куда-то в сторону.       — Хорошо, — тихо согласился Леннард.       Фридрих, помедлив еще немного и не глядя на него, бросил в пространство между ними тихие, отчетливые слова, которые звучали как приказ и как признание одновременно:       — И за то, что взял вину... Спасибо.       И, не дав Леннарду опомниться и ответить, он ускорил шаг, чтобы занять свое место в строю, оставив того одного с новым, неудобным и сбивающим с толку чувством, которое давало в голову сильнее, чем палящее солнце.