Свинцовые летние дни: 1941–1943

      Очередной день учений был... странным. Казалось, после череды неприятностей и унизительных наказаний Леннарда и Фридриха с момента прибытия в лагерь, можно было ожидать от них раздражительности, ошибок и разлада. Но в какой-то момент все вышло с точностью до наоборот.       С самого утра, во время марш-броска по пересеченной местности, Фридрих заметил нечто необъяснимое. Он, не оборачиваясь, жестом показывал Леннарду пути обхода — и тот, обычно не самый внимательный на учениях, мгновенно реагировал, повторяя маневр. Позже, на упражнениях по радиосвязи, Леннард, сам того не ожидая, быстрее всех расшифровал условный сигнал, а Фридрих, обычно критиковавший любую задержку, одобрительно кивнул. А на стрельбище Леннард, возясь с мелкокалиберным оружием, которое ему никогда не давалось, впитал всего одну подсказку Фридриха — и жестяные банки на пнях в пятидесяти метрах начали падать одна за другой под овации приятелей. Сегодня между ними возникла невидимая, напряженная связь, будто они стали двумя частями одного механизма, который работал с пугающей слаженностью.       Карл, все еще с больной перевязанной ногой, наблюдал за ними с презрительной усмешкой, сидя на бревне.       — Смотри-ка, неразлучные, — язвительно бросил он в сторону остальных ребят, — художник в прихвостни к Шульцу подался. Скоро, глядишь, и форму с ботинками ему чистить будет, и шнурки завязывать.       Но его колкости на этот раз затерялись в общем гуле. Куда более весомым оказалось внимание Шредера — когда звено Фридриха чисто и быстро отработало финальный рывок на учебные окопы, тот подошел к ним и с нескрываемым удивлением окинул обычно отстающего Леннарда оценивающим взглядом.       — Вот видишь, Вайс, — произнес он, и в его голосе сквозило редкое для него одобрение. — А говорили — неспособный. Дисциплина и труд все исправят, работа над ошибками идет тебе на пользу. Так держать!       Каждый из парней видел эту странную синхронность через призму своего собственного, искаженного желаниями восприятия.       Для Фридриха это было откровением. Он смотрел на Леннарда — на его сосредоточенное лицо с проступившей на висках влагой, на решимость в обычно мягких янтарных глазах, на его внезапно проявившуюся физическую собранность — и видел не слабака, не тряпку, а... воина. Пусть не идеального, не такого, как на плакатах, но своего.       «Он учится, — думал Фридрих, наблюдая, как Леннард без единой жалобы тащит тяжелый ящик со снаряжением. — Он наконец-то понял. Суровость. Решимость. Жесткость... В нем просыпается истинный нордический характер. Я был прав, взяв его под свой контроль. Я выковал из него солдата».       Его собственная ложь о «перевоспитании» вдруг стала для него правдой. Он поверил в нее и увидел в Леннарде то, что так отчаянно хотел видеть — подтверждение своей правоты, успех своей миссии. Эта мысль согревала его изнутри, придавала сил, заставляла чувствовать гордость, которую он обычно испытывал только к себе.       Для Леннарда же все выглядело иначе. Он видел не свое перевоспитание, а трещины в монолите Фридриха. Та благодарность у дерева, та молчаливая помощь с уборкой после поимки ночью, те эмоции от игры — своей собранностью и энтузиазмом Леннард был обязан этим вещам. Они странным образом вдохновляли, давали стимул и надежду стать ближе к кому-то, кто ощущался таким же живым и честным в этом фальшивом мире.       «Он может быть другим, — думал Леннард, украдкой наблюдая, как Фридрих коротко улыбается, удачно выполнив очередное задание на последних, вечерних учениях. — Не только война и величие. Он может радоваться простой игре, может помочь, даже если потом злится на себя за это. В нем есть что-то... человеческое. Что-то, что он сам в себе пытается подавить».       Леннард видел не фанатика, а запутавшегося, жестокого, но живого человека. И эта мысль была для него одновременно страшной и... обнадеживающей. Если даже Фридрих, эта скала непоколебимой веры, может проявлять слабость — а безвозмездная помощь и радость от игры были именно проявлением слабости в их реалиях — то может и в этом жестоком мире есть место чему-то еще.       Их странное, вынужденное сближение за эти несколько дней каждый интерпретировал так, как ему было выгодно. Фридрих — как свою победу и подтверждение идеологии, Леннард — как проблеск надежды. Они будто смотрели на один и тот же узор трещин на стене, но один видел в нем карту будущих побед, а другой — намек на возможное обрушение.       Вечером, перед отбоем, Фридрих зашел в палатку и застал Леннарда за чтением. Тот сидел, скрестив ноги, при свете керосиновой лампы, и вглядывался в пожелтевшие страницы.       — «Так говорил Заратустра», — констатировал Фридрих, различая знакомое название. Он одобрительно кивнул, расстегивая пуговицы рубашки. — Наконец среди твоих книг появилось хоть что-то стоящее. Хороший выбор. Воля к власти, сверхчеловек — основа нашей идеологии! Рад, что ты наконец обратился к правильным источникам.       Фридрих не видел, как пальцы Леннарда судорожно сжали корешок книги. Это была старая, доцензурная версия, доставшаяся ему от дяди-профессора. Та самая, где Ницше рассуждал о «сверхчеловеке» совсем не в том ключе, в котором его трактовали идеологи Рейха. Та, где были пассажи о «смерти Бога» и морали, стоящей по ту сторону добра и зла — теперь их нещадно терли, оставляя в произведении лишь то, что было удобно для партии.       — Да, — тихо и уклончиво ответил Леннард, быстро закрывая книгу и убирая ее в рюкзак. — Основа...       Фридрих, уже укладываясь на матрас, бросил ему через плечо, глядя в потолок:       — Сегодня ты был на высоте. Не знаю, что с тобой случилось, но... так держать.       Эти слова похвалы, которых он так долго ждал, должны были обрадовать Леннарда. Но вместо этого его сжало холодное, тошнотворное чувство недоговоренности. Лежа в свете керосиновой лампы, он слушал ровное дыхание Фридриха и думал о той пропасти, что лежала между ними. Пропасти, которую он только что углубил, позволив Фридриху увидеть в его чтении то, чего там не было. Он чувствовал себя обманщиком, построившим хрупкий мостик понимания на фундаменте лжи — невидимая нить, что теперь связывала их, была прочнее ненависти и опаснее дружбы. Она была сплетена из страха и тех образов друг друга, которые они сами же и создали в своих головах, и разорвать ее теперь было бы так же сложно, как и признать ее существование.