Свинцовые летние дни: 1941–1943

      Фридрих устроился на бревне недалеко от костра, отгородившись от общих шуток и криков. Составив рапорт, он с наслаждением раскрыл книгу, ожидая знакомых, выверенных цитат о воле к власти и сверхчеловеке, которые вдохновляли его все эти годы. Но уже предисловие показалось ему каким-то... чужим. Слишком сложным, слишком многословным, содержащим чересчур много вопросов и сомнений, а не ясных, победных лозунгов. Он нахмурился, листая страницы. Где же привычные, подчеркнутые в брошюрах фразы?       Его взгляд упал на титульный лист. Год издания, имя издателя... Его кровь мгновенно похолодела. Это было старое, доцензурное издание — тот самый текст, который был признан идеологически невыдержанным, «замутненным» и подлежащим изъятию и уничтожению.       Он вскочил, как ужаленный, и его лицо исказилось от ярости и паники. Леннард. Этот мягкотелый, этот... этот предатель! Он читал запрещенную литературу, он хранил ее! И он, Фридрих, по своей глупости сам попросил ее у Леннарда. Если хоть кто-то увидит эту книгу в руках шарфюрера — его репутация, его идеальная биография, будущая карьера... все рухнет в одночасье.       Диким взглядом он выискивал в толпе Леннарда. Тот сидел чуть поодаль, зарисовывая игру в футбол. Его лицо было спокойным, но в глазах читалась тревога, и Фридрих, не раздумывая, рванул к нему.       Он схватил Леннарда за предплечье с такой силой, что тот аж ахнул от боли, и поднял его с земли.       — Иди за мной, — прошипел Фридрих так тихо и так злобно, что у Леннарда по спине пробежал ледяной холод. — Немедленно.       Он почти потащил его, не обращая внимания на несколько удивленных взглядов, заметивших очередную разворачивающуюся драму. Его пальцы впивались в предплечье Леннарда как стальные клещи.       Отведя его за сарай около полевой кухни, где обычно никого не было, Фридрих резко отпустил его руку. Оглядевшись, он грубо всучил ему книгу — его глаза в этот момент горели голубым огнем бешенства.       — Это что?! — его голос был низким, сдавленным от ярости, но от этого еще более страшным. Он ткнул пальцем в книгу. — Объяснись. Сию же секунду.       Леннард стоял, прижав книгу к груди и потирая покрасневшее предплечье. Его лицо стало бледным как полотно, губы дрожали.       — Я... это просто книга... — попытался он вымолвить.       — Не ври! — Фридрих ударил кулаком по хлипким доскам сарая, заставляя постройку содрогнуться. — Я не идиот! Это запрещенное издание. Ты хранил его, читал его! Ты... — он задыхался, — ...ты дал его мне! Ты хотел подставить меня?!       — Нет! — вырвалось у Леннарда, и в его голосе послышалось отчаяние. — Ни в коем случае! Ты сам попросил, я не мог отказать!       — Ты должен был отказать! — прошипел Фридрих, наступая на него. — Нет, ты должен был давным-давно сжечь эту нечистую, оскверненную дрянь! А вместо этого ты... ты...       Он не находил слов. Он стоял так близко, что чувствовал, как дрожит Леннард. Весь его мир, вся его уверенность рушилась в один миг. Его «перевоспитание» оказалось фикцией. За его спиной этот обманщик прятал самое страшное, что только могло быть — инакомыслие.       — За что? — прошептал Фридрих, и в его голосе вдруг послышалась не только ярость, но и неподдельная, детская обида. — Я же... я за тебя заступался! Я помогал тебе! А ты...       Леннард сделал глубокий вдох, собираясь с мыслями всего несколько секунд.       — Я служу Рейху, Фридрих. Я ношу форму, марширую, стреляю. Я делаю все, что прикажут. Но внутри... внутри у меня должна быть хоть капля свободы. Свободы думать, читать, понимать, — он сглотнул, сжав корешок книги между пальцев. — Я не предатель и не саботажник. Но у меня есть мозг. И он мне нужен не для того, чтобы слепо глотать пережеванную кем-то кашу! Он для того, чтобы видеть изначальный замысел и самому фильтровать информацию.       Слова повисли в воздухе между ними, густые и тяжелые, как дым после выстрела. Леннард сказал это. Выпустил наружу ту самую мысль, которую никто бы не решился озвучить такому как Фридрих. Лицо последнего, искаженное яростью, стало сначала недоуменным, а затем — пугающе-холодным.       — Что? — это было не слово, а выдох, полный такого чистого изумления, что оно на мгновение затмило даже гнев. — Что ты сказал?       Леннард, подгоняемый страхом и отчаянием, уже не мог остановиться. Его голос дрожал, но слова были четкими и выстраданными.       — Ты же сам говорил — стратегия, логика... Разве это не логично — узнать источник, а не довольствоваться чужими выводами?       Фридрих слушал, и каждое слово Леннарда было ударом молотка по его идеальному миру. Это была не просто ересь. Это была системная, продуманная, интеллектуальная измена — самая опасная из всех возможных.       — Самому решать? — наконец сказал Фридрих. Его голос был тихим и смертельно опасным. — Ты будешь решать, что правильно, а что нет? Ты, чьи идеи о жалости и слабости могли уже стоить тебе жизни? Ты будешь судить о том, что нужно цензурировать, а что нет?!       Он снова сделал шаг к потупившемуся Леннарду, и на этот раз в его движениях не было угрозы — лишь тяжелое, почти физическое разочарование, давившее на них обоих.       — Ты понятия не имеешь, о чем говоришь. «Свобода», о которой ты болтаешь — это хаос. Слабость. Путь к гниению и разложению. Наша сила — в единстве! В единой воле! В единой мысли!       Он ткнул себя пальцем в грудь.       — Я не глотаю пережеванную кашу, я верю! Верю в то, что мы делаем. Я не нуждаюсь в том, чтобы копаться в старых книгах и выискивать там какие-то «истины»! Истина — это то, что ведет нас к величию! Здесь и сейчас.       Он замолчал, тяжело дыша. Они стояли друг напротив друга — два мира, две правды, непримиримые и враждебные.       — Ты опасен, — наконец тихо произнес Фридрих, и в его голосе прозвучало сожаление, смешанное с ужасом. — Не потому, что ты саботажник. А потому, что ты искренне веришь, что твое право — думать иначе. Это хуже любой открытой измены. Это яд.       Он посмотрел на книгу, потом на Леннарда.       — Твое «беспрекословное служение» ничего не стоит, если за ним скрывается это. Ты — мина замедленного действия. И я... — он запнулся, и в его глазах мелькнула борьба, — теперь я знаю об этом.       Он не сказал, что будет делать. Не повел его к Шредеру. Он просто повернулся и зашагал прочь, оставив Леннарда стоять одного с его книгой и с осознанием того, что самая страшная его тайна теперь известна человеку, для которого долг был превыше всего.       Фридриху предстояло сделать самый трудный выбор в его жизни: между долгом солдата, готового уничтожить любого врага Рейха, и долгом перед тем, в ком он, против своей воли, узнал не врага, а почти что товарища.