Гранатовый остров

Колёса кареты то вязнут в песке, то скачут по неровной каменной кладке. — Душно, — жалуется Фелиси, незаметно оттягивая ленту с камеей на шее и расстёгивая верхние пуговицы. Флоран, её старший брат, дёргает шторы, впуская в ландо солнце — жгучее, щедрое. В Риетте оно куда мягче и боязливее: выглядывает редко, щадит их, второй год облачённых в траур. — Теперь жарко, — ноет Фелиси через минуту-другую, когда лучи раскаляют чёрный шёлк её платья — слой за слоем. — Потерпи немного, Вьюнок, — улыбается Флоран, игриво наступая носком своих туфель на её. — Почти приехали. — Ты говорил так, — Фелиси проверяет карманные часы — изящные, в серебряной оправе, с тонкими ажурными стрелками и позолоченными розами на ободке — подарок отца на двенадцатилетие, — сорок восемь минут назад. — Тогда я безбожно врал, — ухмыляется брат и кладёт руку на сердце. — А сейчас говорю чистейшую правду. — Я тебе больше не верю, — фыркает Фел, наступая ему на ногу в ответ. Флоран отвечает — и завязывается игра. Они хохочут, пиная друг друга: Фелиси поднимает юбки, чтобы было удобнее следить за туфлями, а брат сдвигается на край сиденья, дрыгая длинными ногами, пока… — Да хватит вам уже! — огрызается Фабьен, когда Фел случайно задевает его носком, а Флоран — неосторожно пихает локтем. — Отец, они… — Дети, — устало вздыхает папа, не отрывая взгляда от окна. — Прекратите. Флоран корчит рожицу, беззвучно передразнивая отца, и Фелиси хихикает. И всё же он украдкой проверяет Фабьена: не осталось ли синяков? Да как тут только понять? Он вечно в них… — Доно-о-осчик, — шепчет Фел одними губами, подбородком указывая на Фабиана. Флоран серьёзно кивает и проводит ребром ладони по горлу, шепча в ответ: «Доносчикам — смерть». Фелиси прыскает смехом, но послушно опускает юбки, расправляя складки. После смерти матери они втроём — Флоран, Фабьен и она, — стараются лишний раз не сердить отца. Хотя «сердить», пожалуй, не то слово, которое можно применить к графу де Вийе-Ронсери: он никогда не был к ним строг, ни разу даже не повышал голоса. Когда мама была жива, он мягко улыбался их шалостям, а теперь — лишь еле слышно вздыхает. Вечно усталый, вечно рассеянный. Первое время и они такими были. Ходили по замершему поместью тихо-тихо, потерянно. Отводили от отца взгляд, не выдерживая пустоты под опухшими веками. Боялись потревожить его просьбами, чувствуя, будто от малейшего вдоха в его сторону он рассыпется. Горе разъело его нутро, оставив одну лишь оболочку — хрупкую, зыбкую. За два года он так и не оправился, так и не снял траура, который по риеттским обычаям мужчинам пристало носить всего три месяца. Но он не снял чёрных одежд ни через полгода, ни через год, и им ничего не оставалось, кроме как покорно следовать его примеру. Только раз Флоран пытался намекнуть отцу, что Фабьен и Фелиси уже выросли из своего траурного гардероба, заказанного в первые недели после похорон, и тогда граф поручил сыну выписать портному приличную сумму на новые костюмы и платья. Флоран говорит, что в пренебрежении его нет злого умысла: просто у него нет сил думать о светской моде, открытиях сезонов, о том, что Фел уже год как пора выводить в свет. Этого, конечно, не сделать в трауре, но ей, говорит Флоран, нужно просто набраться терпения. Скоро отец одумается. Он должен. А пока её скудным мрачным гардеробом и делами поместья занимается Флоран — старший из них — и их дядя. То, что Флоран уговорил отца поехать на юг этим летом — уже чудо. Граф начал строить виллу на Гранатовом острове ещё восемнадцать лет назад: это был его подарок молодой жене. Уединённое гнёздышко на далёких берегах. Вилла Фиоренца, названная в её честь. Строительство закончилось за год до её смерти, но мама была слишком больна для дальнего пути, а потом её не стало, и ни о каком путешествии не могло быть и речи. Это ведь их мать, рождённая и выросшая на западе Риетта, тосковала по морю, горам и теплу, а отец, что увёз её в родное графство среди полей и равнин, не видел смысла отправляться сюда без неё. Славно, что Флоран настоял. Славно — даже несмотря на пекущее солнце и изнурительную дорогу. — Ещё и на корабле плыть… — вздыхает Фелиси, ёрзая на бархатной обивке. — Но недолго же, да? — Мы не поплывём, — отвечает Флоран. — Как это? Остров же. — Только по утрам и вечерам, — Флоран подмигивает и, когда Фелиси непонимающе хмурится, поясняет: — Остров соединён с землёй то-о-оненьким перешейком, — он сужает пальцы, переходя на свой голос Старшего Брата. Он всегда говорит с ней так: чуть тоньше, чуть ласковее, чем с другими. С Фабьеном он так не сюсюкается, хотя тот старше Фел всего на год. Его он и зовёт по имени, а не как её — Вьюнок. Раньше её раздражало это, но потом Фелиси поняла, что в довесок к снисходительному отношению прилагаются милые подарки, безграничное терпение и гарантия всепрощения. Флоран потакает всем её капризам, идёт на любые уступки, всегда становится на её сторону в спорах: а с Фабьеном спорят они частенько. Вообще говоря, он просто невыносим. — Как веточка, — продолжает брат, — которая держит гранат. Во время приливов перешеек затапливает, и добраться до острова можно только вплавь. Но сейчас отлив — и мы проедем по суше. Фабьен косится на них с явным презрением: наверняка считает её идиоткой, раз она этого сама не знала. Он вечно зовёт её «дурындой». Иногда — «лахудрой». Мама заставляла его извиняться в письменном виде за такие оскорбления, стояла над душой, прикусывая улыбку и наказывая: «Строчи-строчи, не отвлекайся», пока он не заполнял просьбами о прощении целый бумажный лист с двух сторон. Отец так не делает. Он лишь вздыхает: «Фабьен. Пожалуйста», — и то только если замечает. Обычно он не слушает их перепалки, находясь мыслями где-то далеко, в прошлом. Карета подскакивает на особо упрямом выступе — и наклоняется, замедляя ход. Похоже, они едут в гору. Фелиси с любопытством выглядывает в окно, щурясь от солнца. Из-за высоких цветущих кустов — Фабьен наверняка знает их название — ничего не видать, и она высовывается дальше, но успевает словить взглядом лишь крупы лошадей, прежде чем карета подскакивает снова — и она бьётся спиной о раму и ойкает, заползая обратно. Флоран тихо посмеивается, вскидывая бровь: не ушиблась? Фел мотает головой, и чёрная закрученная прядь выбивается из причёски, падает на лоб. Она мельком поглядывает на отца, но тому и дела нет. Фелиси довольно улыбается и будто бы ненароком выпутывает из изящного пучка на затылке ещё одну прядку, чтобы симметрично обрамляли лицо. Траурные причёски, все строгие и уродливые ей порядком поднадоели. Ей уже четырнадцать, а значит, она наконец вправе носить взрослые фасоны. Мама иногда причёсывала её сама, ласково перебирая длинные волосы у огромного зеркала в хозяйской спальне. «Так, — говорила она, оставляя пару накрученных локонов по бокам и поднимая часть волос кверху, — ты встретишь свой первый сезон. Поедем в Жардо. Я дам тебе тот обруч, м-м? С золотой оливковой веточкой. И цветы вплетём…» Фел рассеянно накручивает прядь на палец, гадая, когда же обещание будет сдержанно. Может, лето на острове и впрямь пойдёт отцу на пользу, и он вспомнит наконец о единственной дочери? А если нет… Что ж, Флоран ведь уговорил его на эту поездку — уговорит и на осень в Жардо. Или хотя бы весну. Или… Нет, потом Флорану стукнет девятнадцать, и он сможет сам сопровождать её в свете, без отца. Они отправятся в столицу только вдвоём, а Фабьена оставят в поместье. Он всё равно всегда всё только портит… Взять хотя бы сегодня: если бы он не пропал на всё утро, они бы уже приехали на виллу, но нет ведь! Улизнул куда-то на рассвете, шлялся не пойми где, пока они все ждали его в трактире. Всегда он так, с самого детства. Ни о ком другом не думает, только о себе, своих дурацких камнях и проклятых жуках. «Наш Фабиан будет великим учёным», — говорила мама. Она всегда звала его Фабианом, а её — Фелицией, на западный манер. «Наш Фабиан, — передразнивал её Флоран, — умрёт девственником». Если б мама услышала — и его заставила бы строчить извинения. Её всегда огорчало то, что они не ладят. «Вы же братья», — цокала она, подталкивая их друг к другу. Она хотела, чтобы они, как её старшие братья, которые иногда навещали их в поместье, были лучшими друзьями. Они, дядюшки, всегда держались вместе, шутили одни им понятные шутки, напивались бессовестно, горланили песни, шумно играли в карты и кости ночами напролёт. Мама всё надеялась, что однажды Флоран с Фабьеном станут такими же, но Фелиси всегда знала: этому не бывать. Слишком они разные. Внешне — да, похожи. Оба высокие, стройные, с чёрными волосами и светлыми зелёными глазами, как у матери. Фел им всегда завидовала: красивые. Ей самой достались невзрачные серые глаза отца. Все, кто впервые видел её братьев в детстве, восклицали: «Как две капли воды!», но с каждым годом подобные возгласы встречались всё реже. В них всё ещё безошибочно угадывалось родство, но и различия становились отчётливее. И дело не только в том, что плечи Флорана шире, а фигура мощнее — из-за возраста и тренировок, которые Фабьен пропускает через раз. Учится фехтованию неохотно, верхом кататься не любит, бегать и плавать ходит как из-под палки. У них и лица другие. У Флорана — тяжёлая челюсть, округлый подбородок с ямочкой. Приветливый взгляд, брови ровные, аккуратные. Губы пухлые, вечно в улыбке. У Фабьена — черты острее, скулы выше. Брови неряшливее, кончик носа не вздёрнут, как у старшего брата, а чуть опущен угрюмо. И веки у него тяжелее, будто он вечно ленится открывать их. Губы тоньше, вечно сухие, поджатые. И вечные, вечные синяки по всему телу. И волосы он носит немного длиннее, а Флоран стрижётся по последней моде. Фелиси всегда казалось жутко несправедливым то, как отзывался о её братьях Пенничи — мамин друг-художник. Дядюшка Пен, так они его звали всегда. Они приезжал к ним каждую зиму, под праздники, гостил по месяцу, а то и дольше. Мама заказывала у него семейный портрет, и им приходилось часами напролёт торчать в гостиной, пока он писал их. «У тебя все детишки как на подбор, Фи, — смеялся он, прихлёбывая вино. Обычно они прекращали позировать, когда он напивался вдрызг, а потому отец незаметно подначивал слуг наполнять ему бокал как можно чаще: он не любил подолгу сидеть без дела. Раньше… Сейчас он только этим и занимается. — Уже вижу, что твоя Фел разобьёт немало сердец, а Фло… О-о, не советую отпускать его гулять по ночам, если не хочешь стать молоденькой бабушкой. Он будет пользоваться спросом у невест, уж поверь. Но твой Фаби… Ах, это совсем другое, Фи, совсем другое. Вскружить голову девице — задача нетрудная, но о твоём Фабиане будут мечтать художники. Его хочется писать, понимаешь? Никогда не надоест», — и он вновь принимался за работу. Конечно, немудрено, что на фамильных портретах Фабьен получался лучше всех: дядя Пен заставлял его бледное лицо светиться, а взгляд наполнял сочными, влажными тенями. Фелиси и Флоран на его фоне выглядели плоскими, пустыми куклами. Красивыми и притом совершенно скучными. Фел ненавидит эти семейные портреты. Она даже начала обучаться живописи, чтобы привнести в семейную галерею толику справедливости и запечатлеть их семью достоверно. Она нарисовала бы Флорана, улыбающегося, светящегося изнутри, сильного и статного. Нарисовала бы себя рядом — с локонами у лица, в оливковом золотом обруче, в самом ярком цветочном платье. Нарисовала бы отца парой тоскливых росчерков в тени. Оставила бы пустое место для матери. А Фабьен… Разве стал бы он позировать для неё? Нет, убежал бы за своими камнями или закрылся в библиотеке. Ну и плевать. — Эй, Вьюнок, — прерывает её хмурые мысли Флоран. — Гляди. Он кивает на окно и отодвигает шторы шире. Фелиси наклоняется и застывает, приоткрыв рот. Кони тяжело тянут карету в крутую гору, и мимо неспешно тянутся акры плодородной земли. Небольшие домики жмутся к скалам. Резные перила балконов и крыш, на которых расставлены горшки с цветами и лавки, сушатся на разложенных простынях фрукты. Сады и загоны с козами и овцами. Змеистые тропинки вниз, к морю. И гранаты. Куда ни глянь — гранаты. Сотни, тысячи гранатовых деревьев, увешанных плодами. Они стоят стройными рядами, они кружат у домов, они беспорядочно кучкуются дикими стайками на пустырях. Гранаты у дороги. Гранаты, цепляющиеся корнями за скалистые уступы. Гранаты в вазонах на крыльцах и крышах. — Красиво, а? — улыбается Флоран, мягко наступая носком на носок Фел. Она завороженно кивает. Отец безразлично глядит на небо. Фабьен и вовсе согнулся, уткнулся взглядом куда-то вниз, в складки её юбки. Его взгляд с любопытством сверкает и… Фелиси окатывает нехорошим предчувствием: такой интерес Фабьена могут вызвать только две вещи, и если только в её кружевах каким-то образом не запутался чёртов булыжник… Фел наклоняется и… — А-а-а! Оса! Оса! Она распахивает дверь кареты. Флоран хватает её за локоть. Кучер тянет вожжи. Кони протестующе ржут. Трещит ткань рукава. Рвётся. Пыльная земля несётся навстречу её лицу и… — Фелиси! — Вьюнок! — Миледи?.. — насмешливый голос. Южный акцент. Крепкая рука поперёк её талии. Её вздёргивают вверх, туфли опускаются на землю, и рука исчезает. Фел поднимает взгляд. На неё смотрит сверху вниз самый красивый юноша из всех, что она видела. Загорелое, сухое лицо, крупные каштановые кудри, чуть выцветшие на солнце. Светлая рубаха, распахнутая на груди и закатанная в рукавах. — Там оса… была, — невпопад бормочет Фелиси. Щёки и шею печёт румянец. Ей вдруг становится душно, куда душнее, чем было в карете всю дорогу. Солнце нещадно палит сквозь слои, слои, слои траура, которые множатся и множатся под небрежным взглядом незнакомца. Его глаза смеются. — М-гм, — тянет он, и южная тягучесть просачивается даже в этот короткий, но такой сочный звук. — Немудрено: осы любят сладкое. Фелиси готова рухнуть в обморок. От духоты. Забавы ради. Чтобы он снова словил её и… — Только взрослые особи, — говорит Фабьен. Чёртов Фабьен. Кто его вообще спрашивал? Вечно он всё портит, вечно он… — Это была молодая оса. Они и личинки предпочитают мясо, рыбу и мёртвых… — О боги, заткнись! — вспыхивает Фел, разворачиваясь к брату. — Никто не хочет слушать о твоих мерзких жуках! — Осы — не жуки, а насекомые, дурында, — цыкает он, переводя раздражённый взгляд с сестры на южанина и обратно. — Мы уже можем ехать или ты ещё не закончила падать людям под ноги? — Фабьен. Пожалуйста, — вздыхает отец. — Виконт Флоран де Вийе-Ронсери, — представляется с улыбкой брат, протягивая незнакомцу руку. Тот охотно жмёт её в ответ. Они, пожалуй, одного возраста. Может, Флоран чуть старше. — Но титул можно опустить. — Кайрус, — отзывается юноша. — Но титул можно приподнять. Флоран смеётся, а Фел снова краснеет: уж не намекает ли он на?.. Нет, нет, это всего лишь шутка. И всё же… Кайрус. Даже имя у него красивое: с приятной горчинкой, хрустящее, как слой подгоревшей карамели на кремовом пирожном. — Граф де Вийе-Ронсери, — приветственно кивает отец — устало, будто вся эта оказия уже успела его вымотать. — Ф-фелиси, — выдыхает она. — Мы можем уже поехать? — ворчит Фабьен. — Фабьен. Пожалуйста. — Флоран, Фелиси и… Фабьен-пожалуйста, — щурится Кайрус. — В пути, верно, на виллу Фиоренцу? Что за причуды у вас с буквой «Ф»? Она у вас что, с землями наследуется? — он улыбается, по очереди разглядывая их. Так легко. Так неуместно. Смотрит на риеттского графа и его детей как на равных. Говорит без изысков, словно дела ему никакого нет до формальностей, словно к нему в сад забрели случайные путники, словно он здесь хозяин — и ухабистая дорога, и пышные плантации, и горы, и море, и каждый гранат на этом острове принадлежит ему. — Разумеется, — поддерживает шутку Флоран, ничуть не смущаясь дерзости южанина. — Был у нас ещё братец Леонар — так ему ни титула, ни гроша не досталось. Остался в Риетте пасти свиней. — Ах, родился бы он Феонаром… — сочувственно вздыхает Кайрус, но глаза его продолжают лукаво смеяться. — Увы, стоило матушке разок на него взглянуть — и… Фабьен, — Флоран отвлекается, оглядываясь на брата, который успел уже распахнуть другую дверцу и спрыгнуть на землю. — Ты куда? Вернись в карету. Мы сейчас поедем. Фабьен не обращает на него внимание, упрямо шагая вперёд, вверх по дороге — к вилле. — Фаби! Да чтоб тебя… — Флоран пускается за ним в погоню. — Фабьен, — зовёт отец. — Пожалуйста. Фел ловит на себе смешливый взгляд Кайруса и услужливо поясняет: — Братец слаб умишком. — Фелиси. Пожалуйста. — Ну что? — дуется она. — Это правда! — Нет, не правда, — вздыхает граф. — И я больше не желаю слышать, как вы оскорбляете друг друга. — Он первый начал! Назвал меня дур… — она осекается, не желая повторять обидное прозвище при Кайрусе, и вздёргивает подбородок, гордо отворачиваясь от отца. — Что ж, ладно. Пожалуй, мне и правда не стоит обращать внимание на слова бедного, юродивого, умалишённого… — Фелиси! Пожа… Их перепалку прерывает глубокий, чистый смех Кайруса. Что-то внутри Фел отзывает ему навстречу. Что-то такое же гулкое, грудное… Кайрус беззастенчиво встречает растерянный взгляд графа, который явно не знает, как вести себя с зазнавшимся простолюдином. Он чуть хмурится, оглядывая юношу внимательно и ясно, будто только что по-настоящему заметил его. Садится ровнее. — А вы, молодой человек?.. — с сомнением начинает он, подбирая слова: как бы спросить, а не с местной ли знатью они всё же имеют дело?.. И прежде неловкий и неуклюжий в общении, после смерти жены граф совсем растерял навыки светской беседы. — Кайрус, — напоминает тот и всё же добавляет, хоть и смешливо: — ваша милость. — А ваш отец?.. — снова пробует граф. — Владелец местных гранатовых плантаций. — Вот как, — отец растерянно кивает сам себе и отворачивается, поняв всё, что ему было нужно понять. Южанин, быть может, и не из славного рода, но деньги и земли за его дерзкими словами имеются, а стало быть, и причины говорить с графом на равных. Не со всяким, конечно, но точно — с ним, взявшим в жёны безродную дочь знаменитого риеттского ювелира. Фел с облегчением выдыхает: отец не будет противиться их общению с Кайрусом. В его глазах богатство имеет тот же вес, что и титулы. Не вся знать Риеттской Империи согласилась бы с ним, но граф привык отвечать безразличным пренебрежением на их предрассудки. У Фелиси, конечно, есть парочка мыслей насчёт его собственных предрассудков, но она решает придержать их до той поры, когда рядом не будет любви всей её жизни и будущего жениха, ведь Кайрус, без сомнений, подходит на роль первого и — о, она сделает всё возможное, — второго. — Миледи, — с насмешливым поклоном Кайрус подаёт ей руку. — Почему бы вам не вернуться в карету и не добраться до виллы с удобством? А я догоню ваших братьев и прослежу, чтобы они не заплутали по пути. Приведу в целости и сохранности, — обещает он. Фелиси смущённо кладёт ладонь в его пальцы, даже сквозь тонкую кружевную перчатку чувствуя их жар. — Я… Я напишу вам стих! — выпаливает она и краснеет до кончиков ушей. Что. Зачем она сказала это?! Она ведь ни разу в жизни не писала стихи. Ей они даже не нравились никогда! Брови Кайруса удивлённо подскакивают. — Буду… ждать? — посмеивается он и отпускает её руку — ну зачем, зачем же он её отпускает, — и галантно прикрывает дверцу кареты. — В добрый путь. — Добрый, — эхом отзывается Фелиси. Карета трогается — и Кайрус вместе с ней, без труда обгоняя медлительных лошадей лёгкой трусцой. Фел закрывает горящее лицо руками, сползая по бархатному сиденью и прикусывая губу, чтобы не закричать. О, она напишет ему лучший из всех стихов, самый изящный, самый красивый, самый, самый, самый…

***

— Это худший из всех стихов, — стонет Фел. — Он ужасен. Убей меня. Нет, стой, я сама убью себя — это меньшее, что я могу. Я кинусь в море и посвящу своё утопление Кайрусу, чтобы хоть что-то ему посвятить. — Наконец-то, — бормочет Фабьен. — Да брось, Вьюночек, — смеётся Флоран, подгребая к себе гору исчерканных бумажных листов. — Сейчас что-нибудь придумаем. Фел кричит в подушку, перекатываясь по полу, и Флоран качает головой, пытаясь разглядеть что-то в её кривых записях. Они сидят на балконе уже второй час, отдыхая с дороги, наслаждаясь видами, собираясь куда-то пойти и чем-то заняться, совсем скоро, уже вот-вот… О, кого он обманывает? Жара разморила их с самого утра, сделав даже мысль о том, чтобы спуститься на первый этаж — по лестнице! ногами! — абсолютно непосильной. Вчера, добравшись до виллы, они потратили остаток дня на обустройство, знакомство с территорией, выбором комнат (была драка — и не одна), поздний обед, плавно перешедший в ранний ужин, который ещё плавнее перешёл в поздний ужин и… Ладно, Флоран готов признать: Гранатовый остров в конец обленил и разнежил их всего за один вечер. И теперь они ни на что не способны, кроме как лежать на прогретом мраморе балкона и есть сочные фрукты — столь сочные, в Риетте таких не сыскать. У него нет сил даже корить себя за праздность, хотя последние месяцы — годы? — он не позволял себе такого. В имении наследнику всегда было чем заняться, но после смерти мамы на его плечи навалились и дела отца. Он заслужил небольшой отдых, ведь так? И Фел заслужила. И — самый главный аргумент, которым тешит себя Флоран всё утро — даже Фабьен заразился этой мирной негой. Обычно брат встаёт ни свет ни заря, находит себе какое-нибудь занятие, увлекается им, пропуская обед, возвращается домой хорошо если к ужину… А сейчас лежит себе, чиркает что-то в своей записной книжке, отвлекаясь лишь на то, чтобы зачерпнуть горсть вишен и гранатовых зёрен, а потом — сплюнуть косточки. И Флорану спокойно, так спокойно, когда не нужно думать о том, где он и не случилось ли чего. Всегда спокойно, когда они оба на виду — и Фаби, и Фел. Он старше их всего на три и четыре года, но теперь, когда матери нет, а отец вечно витает то в облаках, то в тучах… Он должен приглядывать за ними: за сестрой, потому что егоза ещё та, за братом, потому что… Это ведь Фабьен. Всегда, с самого детства, о нём все беспокоились куда больше обычного: мама вечно переживала, присматривай за ним, Фло, говорила, если уходили куда вдвоём. «Ты же знаешь». Да. Он знает. Но Фабьен давно уже не ребёнок: он может и сам о себе позаботиться, и всё же… Флоран встряхивает плечами, отгоняя от себя рой выученных, надрессированных страхов. — Так, что тут у нас? — он слюнявит палец, перебирая листы. Зачитывает: — Твои глаза что орехи… — Это убого! — хнычет Фел. — Убого, убого, убого… — Как в небе прорехи… — он прыскает смехом, и сестра перекатывается по полу, вырывая у него листок. — Не читай! Это никуда не годится. И не моя вина, что с орехами ничего больше не рифмуется! — Доспехи, о смехе, к потехе, в утехе, — услужливо перечисляет Фабьен, не отрываясь от своей книжицы. Что он там пишет?.. — Уж не стихи ль Кайрусу сочиняешь с нами за компанию? — подначивает брата Флоран. — Только попробуй! — шипит Фел. — Я документирую, — отзывается Фабьен. — Что? Брат смиряет их презрительным прищуром. — Трагедию, — вздыхает он и Флоран не удерживается, подползает ближе на четвереньках и заглядывает брату за плечо. Пальцы Фабьена сжимают перо — тонкие, в синяках и шрамах от ожогов, каждый из которых Флоран помнит слишком хорошо, будто они не на коже брата, а на его, Флорана, сердце были выжжены. Он заставляет себя перевести взгляд на чернильные слова. В записной книжице ровными строчками выведены названия и описания… цветов? Деревьев? — Что за перепись растительного населения? — смеётся он. — Я составляю ботаническое описание острова, — раздражённо цыкает Фабьен, отпихивая его. — Зачем? — Потому что его никто не составлял. — Откуда ты знаешь? Ты прочитал все книжки мира, что ли? — фыркает Фелиси, закатывая глаза. — Весь миллион? — Да, — огрызается Фабьен. — То есть, на миллион больше, чем ты. Дурында. — Фло! Он опять называет меня дурындой! — Потому что ты дурында. — А ты дундук блаженный! — А я Флоран, со всеми приятно познакомиться, — прерывает их он, возвращаясь к бумажной кипе. — Так… Ты спас меня от позора, не смею поднять я взора… — Я б тоже не смел, если б так бездарно писал стихи, — бурчит Фабьен. — Ну давай тогда, помогай нам, умник, — Флоран берётся за перо, переворачивая листок чистой стороной. — С чего начнём? Предлагаю: О, Кайрус, прекрасен твой лик! — Это ужасно-о-о, — хнычет Фелиси, затыкая уши. — Замолчи, замолчи… — И нрав твой опасен и дик, — сквозь смех продолжает Флоран, старательно выводя буквы. — Силён ты и крепок, как бык, — невозмутимо вставляет Фабьен. Его голос сух и бесстрастен, но губы дёргаются в улыбке, и Флоран не может сдержать хохота. — Хитёр и умел твой язык, — следуя порыву вдохновениях, дописывает он, и брат с сестрой хором стонут: — Фу-у-у! — Да я о языке в смысле речи! Не о таком языке! О таком тебе ещё рано думать, Вьюнок. — Ничего не рано, мне четырнадцать! — А ему семнадцать, — хмыкает Флоран, застывая над следующей строкой: на плечи давит груз ответственности, сковывая мышцы, останавливая руку. Одно дело — дурачиться с младшими, сочиняя глупые стишки, и совсем другое — быть старшим братом и будущим графом, подопечная которого с радостью готова отдать свою честь первому встречному. Фелиси ещё слишком юна. И Флорану когда-нибудь придётся подбирать ей женихов — если не вместо отца, то по крайней мере наравне с ним. Граф, ничего не смыслящий в таких делах, наверняка обратится к нему за советом так или иначе. А то и вовсе переложит на него эту незавидную обязанность… Флоран вздыхает. Вчера, прогуливаясь до виллы, он разговорился с Кайрусом и узнал о нём достаточно, чтобы признать честного юношу — и весьма популярного у местных девиц, к тому же: к концу пути они окружили их весёлой шумной стайкой. Кайрус наверняка отнесётся к детской влюблённости Фел с добродушным умилением, ведь так? Не станет же он порочить честь риеттской виконтессы? Он ведь понимает, что иначе Флорану придётся вызвать его на дуэль… Понимает же? — Может, ну его пока, этот стих? — он приподнимается, садясь ровнее. — Потом допишешь. Годика через четыре. — С утоплением была хорошая идея, — говорит Фабьен. — И можно надолго не откладывать. — Я сейчас тебя утоплю! — рычит Фел. — И посвящу ему своё первое убийство! — А давай ты лучше посвятишь ему свой обет молчания, — предлагает Фабьен. — Или образование в институте благородных девиц. Ну или хоть какое-то образование, серьёзно. — А давай ты посвятишь себя с этого балкона, — Фел угрожающе примеривается к гранату, чтобы швырнуть его в брата, но передумывает и начинает его чистить. — Почему бы нам всем не посвятить себя прогулке к морю? — взывает Флоран к перемирию и передышке. — А Кайрус придёт? — А ты его позвала? — Могу позвать, — загорается Фелиси, мгновенно вскакивая на ноги. — Прямо сейчас сбегаю. Я возьму лошадь, да? Флорану ох как не нравится эта идея. Виконтесса в трауре несётся верхом на коне по гранатовым плантациям к местному сердцееду. О, он даже не знает, что случится быстрее: слухи долетят до Риетта или отца хватит удар. — Ну нет, — мрачнеет он, растирая лоб. — Отправим за ним служанку. — Только не красивую! — требует Фелиси. — Вьюн, — Флоран пытается нацепить на лицо суровую маску, но выходит плохо: смех так и сочится сквозь неё. — Нельзя так говорить. Отправим… слугу, идёт? Фел неохотно соглашается и убегает пудриться и переодеваться — бог весть зачем, правда. Все её платья схожего кроя: чёрные, закрытые, строгие. Но что-то подсказывает Флорану, что на встречу с Карусом она наденет самое парадное из них — насколько позволяет траур. И самое плотное, чтобы рухнуть в обморок под раскалённым солнцем и воззвать к отцу с просьбой снять затянувшийся траур под предлогом опасности для здоровья. Флоран отправляет небесам короткую молитву о терпении и встаёт. — Фаб, идёшь? — зовёт он. — К морю? — брат морщится, выражая полное отсутствие энтузиазма. — Нет. — Там могут быть какие-нибудь любопытные жу… насекомые, — вовремя поправляется Флоран. — Для твоего описания острова, м? — Я составляю ботаническое описание, а насекомые… — Фабьен обрывает себя с раздражённым вздохом — тем же, что срывается с его губ всякий раз, когда он понимает, насколько неблагодарные вокруг него собрались слушатели и как тщетны его попытки объяснить что-то своим непутёвым родственникам. Флоран тихо улыбается, качая головой: он будет скучать по нему, по своему младшему брату, когда тот отправится в столичный университет — непременно отправится. Что ему делать в их скромном графстве, где все цветы уже изучены, камни собраны, а жуки зарисованы и описаны в толстых книжицах, для которых он соорудил отдельный шкаф в библиотеке? Нескладный он получился, этот шкаф. Надо было заказать у мастера, но Флорану хотелось как-то поддержать брата. Показать, что он с ним в его странном учёном деле, хоть и ни черта в нём и не смыслит. — Ладно, — в итоге соглашается Фабьен и встаёт. Предупреждает: — Но я потеряюсь от вас подальше где-то по дороге. — Главное потом найдись к нам поближе до заката, хорошо? — подмигивает Флоран и закидывает руку брату на плечо, ведя его прочь с балкона. Фабьен пихает его в бок. Флоран пихает его в ответ — мягко, чтобы не добавлять кровоподтёков его и без того расписанного ими тела. — И, Фаб, — добавляет он серьёзно, — аккуратнее, да? — Я всегда аккуратен, — с досадой и скукой отзывается брат. — И если вдруг что… — …сразу домой, да, — Фабьен закатывает глаза, ускоряя шаг, словно это поможет ему сбежать от надоедливой заботы брата. Нет уж, эту ношу ему придётся влачить до конца жизни. Флоран лишь надеется, что она станет ему доспехами, укроет его плащом, а не оттянет плечи мешком с камнями, из которых Фабьен позже выстроит меж ними стену. Он догоняет брата на широкой лестнице и, оглянувшись — нет ли поблизости Фел? — мурчаще напевает: — С милым Кайрусом встреча грядёт — и сердце девичье сладко поёт… Фабьен перевешивается через перила, убеждаясь, что сестры действительно нигде не видно, и подпевает: — К несчастью для бедной лахудры, не спасёт от позора слой пудры… — Фабьен! Пожалуйста! — хором передразнивают отца братья и с хохотом сбегают по лестнице. Их смех подхватывает эхо, разнося веселье по пустым залам. Оно звенит о витражные окна, мягко оседает на натёртые полы, залитые солнцем, опускается на лакированную древесину новенькой мебели. Вилла Фиоренца, построенная, обставленная, расписанная и украшенная для той, кто никогда не побывает в ней, медленно оживает под голоса её детей. Флоран невольно вспоминает их тихое, тихое-тихое, затянутое трауром поместье. Завешенные зеркала и портреты. Оставленные неприкосновенным, сакральными реликвиями мамины вещи. Её едва уловимый аромат, навсегда запутавшийся в тканях и сквозняках. Он не хочет возвращаться туда. Ему трусливо хочется пожелать: «Пусть бы лето никогда не кончалось». Чтобы они все остались здесь, на Гранатовом острове, в вилле с её именем, в которой больше её — её тепла, и света, и радости, — чем осталось в их доме в Риетте. Но Флоран знает, несбыточные желания бессмысленны, а потому просит о другом. «Пусть бы это лето кончилось как-то иначе». «Пусть бы оно изменило в них что-то». Изменило ласково и безвозвратно.