Тотем Лазурного Дракона

(筋骨香) — непереводимая игра слов:

«Аромат тела» и «Сухощавое мускулистое тело, пользующее спросом/крепко спящее».

筋骨 — «мускулатура», в нашем случае — образно, сухощавое мускулистое тело.

香 — «ароматный», «пользующийся спросом», «крепко/сладко спящий». 

Название главы также перекликается с названием драгоценного вина из Терема Чэньсинь — «Пьянящая тело нега».

***

Юноши почтительно склонились в поклоне, их голоса, нежные и звенящие, звучали даже мягче, чем у девушек. Шань Чао остолбенел. В этот миг мальчики уже окружили его: кто-то принялся разминать плечи, кто-то — массировать ноги, а один, налив вина, поднес бокал к его губам. В этом возрасте они и без того были похожи на девушек а уж с румянами на щеках, томными голосами и жеманными движениями казались куда более женственными, чем прежние красавицы. Шань Чао тут же попытался увернуться, но старший из юношей, с бокалом в руках, ловко приблизился к нему и с улыбкой спросил: — Братец, впервые у нас? Шань Чао отстранил бокал, но мальчик и не подумал обижаться. Его высокий голосок зазвенел еще слаще: — Первый раз страшно, во второй — привычней. Если братец станет захаживать к нам почаще, то узнает, какое оно — истинное наслаждение... — Он игриво подмигнул и наклонился еще ближе. Шань Чао нахмурился: — Отойди! Юноша лишь лукаво прищурился, поставил бокал с «Пьянящей негой» и, взяв со стеклянного блюда виноградину, ловкими пальчиками очистил ее от кожицы. Затем, с томным взглядом, поднес ягоду к губам Шань Чао: — Раз братец не пьет, тогда, может... Шань Чао не выдержал и резко вскочил: — Я сказал — отойди! Юноши замерли. Музыка оборвалась. Мальчики переглянулись, растерянные и неуверенные. Се Юнь по-прежнему подпирал голову рукой и наконец лениво произнес: — В чем дело? От юношей исходил какой-то особый аромат — вроде бы тот же, что и у девушек ранее, но почему-то он вызывал у него беспокойство в сердце. Их тела, юные и гибкие, но с ощутимой мужественностью в осанке, разительно отличались от женских. А их легкие, яркие одежды, открывающие белоснежные шеи и руки, и вовсе создавали невыразимое чувство... Шань Чао поспешно отвел взгляд: — От них... разит этим запахом. Один из мальчиков робко предложил: — Если... если господину не нравится, мы можем переодеться и вернуться? Но Шань Чао вдруг взорвался, будто раненый зверь: —Не возвращайтесь больше! В комнате повисла напряженная тишина. Наконец Се Юнь усмехнулся — в его смехе не было ни намека на эмоции: — Вон. Юноши, явно задетые, поклонились и так же бесшумно, как и вошли, выскользнули из комнаты, тихо прикрыв за собой дверь. Тук — легкий звук закрывающейся двери. В кабинете вновь остались только они двое. Шань Чао уставился на узоры грушевого столика, молчаливый и неподвижный, как камень. Если присмотреться, под темной тканью его одежды четко проступали линии напряженных мышц плеч и рук — в этой сдержанной холодности таилось что-то раскаленное, будто одна искра — и все взорвется безудержным пламенем. — Благовония в Тереме Чэньсинь одинаковые у всех, — лениво заметил Се Юнь. — Что девушки, что юноши — разницы нет. Шань Чао молчал. — Когда первая красавица прижималась к тебе, ты сохранял ледяное спокойствие, будто настоящий святой. А теперь несколько мальчиков тебя обступили — не демоны, не чудища — и ты уже готов бежать без оглядки? Шань Чао не отвечал. Се Юнь приподнял бровь, окидывая его насмешливым взглядом, и медленно продолжил: — Монах, ты выглядишь до смешного жалко... Он был прав. Шань Чао и сам понимал, насколько жалко он выглядит. И где-то в глубине его души, и он с ужасом осознавал это, зародился страх. Потому что он действительно ощутил что-то. Что-то, что вызывало у него тошноту и в то же время манило, заставляя возвращаться к этим мыслям с болезненным интересом. И самое ужасное — это не имело ничего общего с соблазнительной кожей Цзиньсинь или томными взглядами красавиц. Это исходило от тех самых юных созданий, которые размывали границы между мужским и женским. Пальцы Шань Чао впились в край стола, сухожилия резко проступили под кожей. Наконец он закрыл глаза и прошептал: — Замолчи. Перед ним прошелестела одежда. Се Юнь поднялся, подошел вплотную и присел на корточки, чтобы заглянуть снизу вверх прямо в его лицо. — Знаешь, как умер низложенный наследный принц? Шань Чао открыл глаза и увидел лицо Се Юня в полушаге от себя — так близко, что можно было разглядеть каждую длинную ресничку на его веках. Брови Се Юня от природы были будто выточены — ровные, изящные, идеальной густоты. Глаза же имели хищный разрез, с чуть приподнятыми внешними уголками. На женщине такие глаза выглядели бы пленительно, но на его лице они излучали леденящую, гипнотическую притягательность. Когда Шань Чао встретился с этим взглядом, что-то внутри него содрогнулось, породив необъяснимую боль и оцепенение. Но прежде чем он успел осознать это чувство, Се Юнь ледяным голосом продолжил: — После казни Чэнсиня Ли Чэнцянь воздвиг в саду алтарь с его изображением, где ежедневно рыдал и приносил жертвы. Позже, сгорая от обиды, он поднял мятеж вместе с Чжао Цзе, Ду Хэ и Хоу Цзюньцзи. После того, как мятеж бы подавлен, его сослали в Цяньчжоу. На следующую зиму покойный император тайно отправил туда главу «Темных врат» Инь Кайяна, и тот задушил принца веревкой на пустынном холме. Се Юнь сделал паузу: — Знаешь, откуда мне это так хорошо известно? Внутри Шань Чао будто звучал повелительный голос, требующий отстраниться, но тело не слушалось, оставаясь парализованным перед губами Се Юня, которые были в паре чи от него. С огромным усилием он наконец смог покачать головой. — Потому что, — произнес Се Юнь, — когда Ли Чэнцяня душили, я был рядом. Он выпрямился во весь рост и с легкой насмешкой взглянул на Шань Чао. — Даже наследный принц, увлекшись мужскими утехами, закончил жизнь в безвестной могиле. Если ты считаешь, что твоя судьба будет милосерднее — попробуй. Но делай это где-нибудь в Северной пустыне, а не в Чанъане. Чтобы не позориться и не угробить себя, а заодно и всю мою императорскую стражу. Шань Чао долго молчал, прежде чем хрипло выдавить: — У меня нет... склонности к мужчинам. Се Юнь усмехнулся: — Запомни свои слова. Он резко развернулся и вышел, его фигура растворилась за рядами шелковых занавесей. Лишь тогда Шань Чао наконец выдохнул, и все его тело обмякло от отпустившего напряжения. Только сейчас он осознал, что спина промокла от холодного пота, полностью пропитав одежду. Когда они покидали Терем Чэньсинь, было уже за полночь. Даже на оживленных улицах Чанпина почти не осталось прохожих. Лишь алеющие фонари над домами удовольствий да обрывки смеха и музыки, доносившиеся из-за резных окон, нарушали тишину. Воздух был пропитан сладковатым запахом остывших яств и вина. В карете Шань Чао наблюдал, как Се Юнь с закрытыми глазами притворяется спящим, будто полностью отрешившись от окружающего. Он сидел неестественно прямо, руки лежали на коленях, а широкие рукава парчового халата струились по бокам, словно вода. Ткань была тончайшей работы и, видимо, особенно хорошо впитывала запахи. Даже легкий успокаивающий аромат, курившийся в карете, не мог перебить густой сладковатый шлейф, исходивший от его одежды. Шань Чао знал, что это за запах. После того, как Се Юнь покинул их кабинет, он отправился в покои к лучшей куртизанке. Оказалось, хозяин заведения, увидев, что гости не остались на ночь, в панике явился с извинениями, спрашивая, не плохо ли обслужили девушки и юноши. В таком престижном месте, как Терем Чэньсинь, куда стекались высокопоставленные чиновники и богачи, изгнание куртизанки посреди приема было неслыханным позором — это могло даже повлиять на ее стоимость. Се Юнь не стал позорить заведение. Он удалился в покои куртизанки, где в одиночестве послушал ее исполнение мелодии «Осенняя луна над ханьским дворцом», после чего велел подавать карету. Что именно произошло в тех покоях — слушал ли он музыку или же были и другие, более интимные занятия, — никто не знал. Судя по времени, вряд ли что-то еще могло бы случиться. Однако Се Юнь на этот раз оставил необычайно щедрые чаевые — настолько, что куртизанка, забыв о прежнем унижении, с сияющим и застенчивым видом проводила их до самых ворот. Шань Чао затаил дыхание, но сладковатый аромат, исходивший от одежды Се Юня, проникал в каждую его пору, как змеиный хвост, пробуждая самые потаенные струны его души. Был ли запах на одеждах тех юношей таким же? Если бы он приблизился и вдохнул глубже, уловил бы разницу? Смог бы различить естественный запах кожи самого Се Юня? Шань Чао нервно переменил положение, чувствуя, как кровь разливается жаром по жилам. Разум отчаянно сопротивлялся, но волна возбуждения неудержимо стремилась вниз, к той самой запретной зоне. Стыд и чувство вины, переплетаясь с желанием, овладели им — неискушенным, но полным сил молодым мужчиной. Он пытался заставить себя вспомнить нежную кожу Цзиньсинь, озаренную лунным светом, или благоухающие черные волосы куртизанки. Но все образы расплывались, превращаясь в затянутый шелком альков Терема Чэньсинь, где в свете свечей мужская фигура сбрасывала одежды. Спина, гладкая, как нефрит, с четкими линиями лопаток, сужающимися к пояснице, которая терялась в соблазнительных тенях... Как орхидеи и нефритовые деревья, прекрасный, как картина. Это был Се Юнь. Шань Чао сжал кулаки под одеждой, ногти впились в ладони, и спустя долгое время на них проступили тонкие кровавые полоски, исчезнувшие в темноте между пальцев. В ту же ночь, после того как карета прибыла в усадьбу, Се Юнь, не дожидаясь слуг, первым вышел и внезапно оглянулся, бросив на Шань Чао оценивающий взгляд. Шань Чао знал — ночная тьма и широкие складки одежды не выдадут его состояния. Он замер, как высеченная из камня статуя, четкие контуры которой лишь подчеркивали непроницаемость. — С утра начнешь собираться. Пусть Цзиньсинь подготовит зимние вещи, — наконец произнес Се Юнь. — Через три дня императорское шествие отправляется на восток. Я веду шестьсот гвардейцев Северной стражи в качестве охраны, и ты будешь среди них. — В каком качестве? — спросил Шань Чао. Его голос звучал твердо, лишь с легкой хрипотцой, не выдавая ни единой эмоции. Се Юнь наконец отбросил беспочвенные подозрения. — В качестве моего помощника, — равнодушно ответил он. — Ты грубый, глупый и несговорчивый... но я не позволю, чтобы другие помыкали тобой. Шань Чао покорно ответил: — Есть. Казалось, он уже привык к язвительности Се Юня. Он стоял невозмутимо под его придирчивым взглядом, но вдруг с легкой насмешкой спросил: — Наставник еще не идет отдыхать? Должно быть, сегодняшний вечер в Тереме Чэньсинь выдался утомительным для него. Вам бы поскорее отдохнуть. — Кто тебе тут наставник? — криво усмехнулся Се Юнь и, взмахнув рукавами, удалился. — Наставник! — неожиданно громко окликнул его Шань Чао. Се Юнь замедлил шаг. — Сегодня Цзиньсинь-гунян оказала мне честь, но я повел себя бестактно и теперь глубоко сожалею. Благодаря Вашему наставлению в Тереме Чэньсинь я кое-что осознал... По возвращении с Тайшаня, разрешите мне возместить ущерб чайной церемонией и принести ей извинения? Фраза звучала изысканно вежливо, но подтекст был ясен: «Можно ли после поездки снова позвать Цзиньсинь?» Се Юнь не ответил сразу, но его плечи едва заметно расслабились, будто после долгого, глубокого выдоха. В темноте Шань Чао отчетливо разглядел это — будто камень наконец свалился с его души, и тело само собой освободилось от напряжения. — Вот если бы ты сразу был таким смышленым, — насмешливо бросил Се Юнь, продолжая идти, — не пришлось бы тратить целый вечер, чтобы научить тебя спать с женщиной. Когда Шань Чао наконец лег, была уже глубокая ночь, та самая темная пора перед рассветом. Погасив свет, он окунулся в полную тьму за плотными пологами кровати. Вокруг царила тишина. Закрыв глаза, он услышал, как далекие шаги ночного патруля проходят по галерее, постепенно стихая в направлении внутренних покоев. Туда, где спал хозяин усадьбы. ...Неужели Се Юнь в эту минуту уже спит? В кромешной тьме дыхание Шань Чао участилось. Глубоко внутри тела поднимался жар, раскаляя постель до нестерпимости. Он изо всех сил пытался отогнать посторонние мысли и заснуть, но стоило сознанию начать меркнуть, как перед ним возникали развратные, соблазнительные образы. То белоснежное тело прижималось к нему в лунном свете, шепча с улыбкой: «Разве чанъаньские красавицы не прекрасны? Разве не стоит предаться их ласкам?» То тонкие пальцы подносили к его губам виноградное вино, в ушах звенели сладострастные мелодии, женский смех и томные стоны окружали со всех сторон. Шань Чао резко отстранялся — но тут же перед ним возникали прекрасные юноши с напудренными лицами и алыми, как ягоды, губами. Они робко называли его «гэгэ», прижимаясь теплыми, податливыми телами. Образы мелькали, как в лихорадочном бреду, увлекая его в водоворот жара и смятения. Шань Чао чувствовал, как неутоленное желание разрывает его изнутри, причиняя почти физическую боль. Он стиснул зубы, пытаясь перетерпеть — и вдруг картина снова переменилась. Теперь он сидел в беседке у горячего источника, а перед ним, безмятежно растянувшись на лисьей шкуре, лежал человек. Его одежда была небрежно наброшена сверху, обнажая плечи и спину, кожу, еще влажную после купания, мягко поблескивающую в полумраке. Она была так близко, что стоило лишь протянуть руку... Шань Чао, словно одержимый, дотронулся — и одежда бесшумно соскользнула. Дальше все произошло само собой: захват, борьба, яростные толчки и стоны. Удовольствие, отравленное грехом, вспыхнуло с такой силой, что испепелило последние проблески разума. Будто зверь, наконец вырвавшийся из западни, он впился когтями в свою добычу, пожирая ее с наслаждением, капля за каплей... Он пристально вгляделся в покрасневшее от слез лицо того человека и, наконец, в смятении чувств выдохнул: «Наставник...» — Наставник... — Шань Чао резко открыл глаза и сел в кровати. Его дыхание было тяжелым и прерывистым, грудь бурно вздымалась. Глаза покраснели, налитые кровью, а в темноте его тело напряглось, как у дикого зверя — в этот момент он выглядел почти пугающе. Прошло несколько мгновений, прежде чем он с силой выдохнул и устало прикрыл глаза ладонью.