Vitis memoriae

      — Надеюсь, ты не думаешь, что я смогу столько съесть? — озадаченно протянула Адель, которая всё это время сидела за столом, наблюдая, как я колдую на кухне.       Она вернулась вчера, а я… готовил. Готовил маниакально: следуя свежим технологическим картам, словно не мог дождаться четверга, когда они должны были пригодиться на деле. Хотелось быть заранее готовым, заранее обнаружить любые ошибки. Словно, если я отработаю технику и вкус, то и жизнь перестанет шататься из стороны в сторону.       Grande cuisine (и последующая nouvelle cuisine)… как их только не ругали: «крохотные порции», «еда для фото», «жирная насмешка над голодными». Но в этом был смысл. Маленькие куски, длинная последовательность блюд. Смысл не в том, чтобы набить желудок, а в том, чтобы прожить всю траекторию: от первого штриха вкуса до последней точки насыщения. Слово «дегустация» здесь являлось определяющим. Винсент всегда тянулся к вкусу, а не к внешнему виду. Говорил, что многие блюда nouvelle cuisine хочется скорее сфотографировать, чем съесть, хотя они должны были возбуждать именно аппетит. И усмехался: мол, никогда не будет единого мнения — шефы готовы с пеной у рта спорить до конца времён, доказывая каждому своё «правильное».       Я же сейчас готовил не спора ради — готовил по две порции каждого блюда, включая моё. Игрался с формой, подачей. Искал не способ угодить Винсенту, а самому себе доказать, что предстоящее — не пустяк. И, разумеется, всё это предстояло съесть Адель, которая завалилась ко мне со словами: «Я голодная как волк!» и теперь обречённо таращилась на растущую гору тарелок.       — К какой чаше весов ты склоняешься больше: к отрицанию или принятию? — вдруг спросила она между делом, пока я обжаривал грибы.       Я приподнял бровь, не сразу уловив, к чему она клонит.       — Отрицание? Какое ещё отрицание?       — Отрицать отрицание — новая форма отрицания, — рассмеялась она.       — Адель, — утомлённо выдохнул я, — всё случившееся уже давно принято, переварено и усвоено. Честно. Напротив, кажется, это у всех вас какое-то общее помешательство. Во-первых, я не нежная фиалка, чтобы вокруг моих чувств хороводы водить. Во-вторых, меня не похитили, не избили и не изнасиловали, а всего лишь… отвергли, — самое дурацкое определение и самое точное одновременно.       Она покосилась на меня так, будто я только что сказал «я абсолютно в порядке» с ножом в сердце.       — Именно поэтому ты так отреагировал на одно видео? — последовало начало допроса.       Оторвавшись от жарки, я озадаченно моргнул. Затем нахмурился.       — Ирен переживает, — осторожно сказала Адель. — Волнуется, что могла наломать дров, но не может быть рядом и помочь. А я могу: по-дружески и профессионально.       — Ты ж детский психолог, — фыркнул я, напоминая.       — Первые сорок лет детства — самые трудные в жизни мальчика.       Я хмыкнул, покачав головой:       — И что, теперь ты хочешь, чтобы я поплакался тебе в жилетку?       — Было бы неплохо, — мягко ответила она. — Ты промолчал весь август и продолжаешь молчать до сих пор. Как это понимать? Что ты перелистнул страницу и оставил всё позади? Или что ты до сих пор не можешь об этом говорить, потому что до сих пор больно?..       — Я не молчал, — процедил я, вовремя сняв сковороду с огня.       — «Он женится — всё кончено», — безжалостно процитировала Адель, явно со слов друзей.       Я помрачнел.       Её слова выдернули пробку из бутылки, где я тщательно держал всё закупоренным. И когда это они успели всё обсудить?       — О, вижу, о чём ты думаешь, — продолжила Адель. — Кому-то может показаться глупостью решение проблем путём долгих разговоров, но если ты перестанешь держать всё в себе и выплеснешь разочарование…       — То мне станет легче, знаю-знаю, — отмахнулся я.       — Тогда почему ты упорно считаешь, что разговор по душам сделает тебя нелепым и слабым в чужих глазах? — она чуть склонила голову, будто смотрела сквозь меня.       — Я так не считаю.       Адель вздохнула.       К концу августа она пыталась пробиться ко мне трижды, и каждый раз заканчивалось всё одинаково: я отшучивался, уходил в работу и возвращался измотанным попытками сделать вид, что всё нормально. Нет, конечно, я ценил её рвение и желание помочь, но сам панически боялся сорвать хрупкое равновесие и нарушить состояние эмоционального ступора, которое держало меня на плаву.       — Только не начинай со своими метафорами про загноившуюся рану, которую нужно вскрыть и промыть, — опередил я её, упершись ладонями в столешницу. — Адель, ну это не я боюсь показаться нелепым, а всё это — нелепо!       Она сузила глаза и поджала губы.       — Джонас, людям изменяют, их бросают, у них рушатся планы и надежды. Для кого-то это ерунда, а кто-то после этого прыгает с крыши. Всё зависит не от события, а от того, как человек с ним справляется.       — Хочешь сказать, что я в депрессии?       — Хочу сказать, что ты упорно избегаешь прямого столкновения со своими демонами.       Хоть в чём-то она попала в точку: прямого столкновения с Адамом я избегал как огня.       Адель кашлянула и крутанула вилкой в воздухе, будто дирижировала:       — Просто учти: держать всё внутри — не значит быть сильным. Это значит медленно превращать себя в бомбу замедленного действия, а когда она взорвётся, осколки полетят не только в тебя, но и в тех, кто рядом.       Я скривился и покосился на неё.       — Ну хоть не петарда, которая хлопнет и все посмеются. Уже прогресс.       Адель закатила глаза.       — Ну хоть посмеются, — пробормотала она.       — Ещё немного таких сравнений — и я начну брать с тебя плату за психотерапевтические сеансы, — добавил я, вернувшись к нарезке.       Но не прошло и минуты, как сдался:       — Что ты хочешь от меня услышать?       — А тебе есть что мне сказать?       — Давай только без этих твоих странных штучек, — предостерёг я.       — А как ты хочешь? — мягко улыбнулась она.       — Разве я сказал, что как-нибудь вообще хочу?       — Вижу по глазам, сколько всего тебе не терпится мне рассказать. Иначе зачем я ехала в такую даль поздним вечером?       — Восемь вечера.       — Сплошные отговорки, Джонас, — Адель легко приподнялась, подхватила салфетку и метко швырнула её в меня. — Вытри под глазом, Арлекин.       Посмотрев в отражение, я и правда заметил маленькое пятно, стёр его и комком сжал салфетку в руке.       — В таком случае я буду пробовать всю эту вкуснятину, — удовлетворённо пробурчала Адель, разворачивая приборы, — а ты можешь дальше разговаривать сам с собой, как будто меня здесь нет.       Недовольно скривившись, я выстроил блюда перед ней по порядку, будто ставил пешки на шахматной доске, и неторопливо занялся столом: смёл крошки, выгрузил грязную посуду в мойку. Металлический звон ложек и вилок за моей спиной звучал почти издевательски ритмично — как метроном, отмеряющий моё молчание. Адель тоже молчала: то ли ждала, когда я сам сорвусь, то ли действительно увлеклась едой, в чём я, конечно, сомневался.       Закончив, я ещё пару раз бессмысленно поправил специи на полках, оглядел рабочую зону так, будто надеялся найти спрятанную гору мусора, требующую срочной уборки.       Но такой не нашлось.       Замерев рядом со всё ещё открытой посудомоечной машиной, я машинально вымыл руки и слишком тщательно их вытер. Потом достал набор полотенец и разложил их так аккуратно, что это уже походило на ритуал.       Да, я тянул время, и мы оба это понимали.       Нужно было просто начать. Слово за слово — и оно, наверное, само как-нибудь пойдёт.       — Не знаю, почему всё это тянется и тянется, — заговорил я в мгновение осипшим голосом. — Ведь не первый раз влюбился. И не первый раз расстался. Не в первый раз ревновал… — я усмехнулся, закрывая дверцу посудомойки так резко, будто ставил точку. — Когда встречался с Алексисом, однажды застал его в клубе с другим парнем. Он обожал выводить меня на эмоции такими выходками. Я сперва бесился, готов был стены крошить, а потом оставалась только горечь. Может, я привык. Может, понял, что он делал это специально — дрессировал, как ручную мартышку. Мы расстались к лету, и это был взрыв: я всё бросил, уехал, сжёг мосты. А к концу августа вдруг понял, что… всё. Кончено. И даже думать об этом не больно: только лёгкое разочарование и странное облегчение. Я был свободен.       Я поднял полотенце и зачем-то снова вытер уже сухие руки.       — А потом начался новый учебный год, — продолжил, будто боялся, что если замолчу, то уже не решусь. — Я увидел его снова и понял: нет, я ошибался. Ничего не прошло. Только это была не ревность и не боль… а какое-то глубокое сожаление. И оно растворилось. Почему же тем летом всё столь быстро исчезло?..       Я застыл, нависнув над машиной, и даже не оглянулся на Адель. Не хотел видеть её лицо — вдруг там жалость, или, хуже того, понимание. Потому что чем больше говорил, тем сильнее чувствовал, что уже не могу заткнуться. Где-то внутри треснул клапан, и теперь из меня вырывалось то, что я держал под крышкой.       — Думал, что в этот раз всё будет так же. Я оставил здесь все воспоминания и вернулся в столицу. Новый этап, новая жизнь, чистый лист. Но прошло сколько?.. — я откинул голову назад, уставившись в потолок. — Больше восьми месяцев. И всё равно это тянется. И тянется… И, чёрт побери, никак не отпускает.       Судорожный вдох застрял в горле, и я кашлянул.       — Ирен тут ни при чём. Я и сам прекрасно справляюсь, ломая себе жизнь. Заходил в его инстаграм по несколько раз в день — сердце каждый раз останавливалось от страха, что там появилось что-то новое. Я ведь туда шёл, чтобы на него посмотреть… и одновременно до дрожи боялся увидеть. Смешно, да? Болезнь. Я понимал, что болен, что схожу с ума, и всё равно жрал эту отраву, как будто она могла меня спасти. Потому что какой нормальный человек будет снова и снова пересматривать чужие свадебные фото, засовывая занозу глубже? — Я сжал край столешницы так, что побелели пальцы, и голос сорвался. — И всё это время я считал дни. Первый, десятый, сотый… Чтобы понять, когда, ну когда станет легче… И самое страшное — легче мне было как раз в августе. В том ступоре. Я молчал, не потому что «смирился», а потому что цеплялся за этот оцепенелый покой, чтобы не превратиться в того, кого бы потом сам возненавидел. Потому что если бы стало хоть чуть легче — пошёл бы к нему. Пошёл бы, проглотил всё что угодно, только чтобы заглушить этот безостановочный гул. Как наркоман, готовый продаться за дозу… Но разве люди могут так влиять на других? — я шумно выдохнул и потёр глаза ладонями. — Не понимаю, Адель. Не понимаю, как это работает. Не понимаю, почему… и не понимаю, как с этим жить…       Повисла тишина — не знаю, умиротворённая ли она была на самом деле или только показалась такой. Я боялся, что Адель сейчас начнёт копаться в моих эмоциях, а я ведь и сам не знал, что там внутри. Да и признаться в этом — даже самому себе — было сродни капитуляции.       — Я злился на него — я был в ярости и при этом понимал: он мне ничего не обещал. Вообще ничего. Я и сам не решился озаботиться этим — боялся всё испортить. В тот момент я уже проиграл, понимаешь? Потому что до усрачки боялся услышать: «Ты получил, что хотел. Все довольны, так в чём проблема?». Или: «Думал, это всерьёз? Летняя интрижка, да и всё» Да много чего ещё боялся услышать. Поэтому ходил как по минному полю: каждый шаг — с оглядкой. Как я мог чего-то требовать у него? Как мог уточнять? Я был жалким уже тогда и знал это, но признавать не хотел. Может, мне стало бы легче, случись эмоциональный взрыв: если бы бросил ту чёртову стажировку, покинул город тем же днём — и всё. Сгорело бы дотла, не оставив ничего. А я решил, что «смогу справиться», что «надо иначе» в этот раз. И вот итог — сам виноват.       Поёжившись, я моргнул и включил первый попавшийся режим посудомойки. Та завибрировала, монотонно зашумев.       — Я боялся его слушать — боялся разочароваться окончательно, потерять остатки себя, если проглочу все те отговорки и причины, что наверняка у него были. А ведь именно это было бы хуже самих поступков: оправдания. Они всегда хуже. Я бы предпочёл услышать правду. Банальную: «Мы просто хорошо провели время, Джонас, и ничего больше». Плевать, что для меня всё это значило куда больше; плевать, что он прекрасно знал, как я к нему относился. Я бы всё равно выбрал правду. Даже в то утро, когда признался… Лучше бы он выстрелил словами в лоб, чем позволил мне на полной скорости врезаться в реальность. Так зачем мне его объяснения после? Какой в них был бы смысл?       Я стиснул зубы так, что заскрежетал ими, и процедил:       — Во мне смешалось всё подряд, но больше всего было злости. Разумом понимал: не имею на неё права. Но всё равно клокотала, и я начинал мысленные разговоры с ним каждый вечер, только для того, чтобы наутро при виде его силуэта снова бежать на другую сторону виноградника, как последний трус.       Казалось, Адель вздохнула: громче, чем прежде. Но это стало частью фоного шума.       — Когда я вернулся в Резару, меня охватило странное воодушевление. Будто оказался там, куда возвращаться не следовало, и именно поэтому всё должно начаться заново… начаться правильно. Новый коллектив, хорошая квартира, работа мечты — новая жизнь и правда началась здесь. Но стоило лишь протянуть руку к телефону и открыть его профиль — и всё рушилось. С какой целью? — я подался вперёд, включил воду и машинально сунул под неё руки. — Понятия не имею. Я сам себе палач: месяцами изводил себя, зарекался и ломал обещания спустя пару часов. Только недавно смог переступить через это: перестал считать дни, удалил его номер, переписки, перестал лазить на его страницу, перестал шарахаться от каждого угла, будто он выскочит из-за поворота. Даже спать стал лучше… Позволил себе сблизиться с другим человеком… и всё равно ничего не изменилось. Инцидент с Ирен это доказал: достаточно одной искры, и внутри снова пожар. Единственное утешение было в том, что я хотя бы понимал своё положение. Может, не причины, но суть. И всё равно я бесконечно спрашивал себя: может, это была не любовь, а помешательство? Разве могут обычные чувства держать за горло столько времени?.. Это же, блядь, всего лишь чувства. Всего лишь какая-то любовь…       Я сглотнул, потёр щёку влажными пальцами — место где было пятно, — и снова сунул под воду.       — Сколько вообще раз человек влюбляется за жизнь? — понизил голос, будто стыдился своих слов. — Читал тут одно исследование: мол, по-настоящему влюбиться можно только трижды. В первый раз — подростком: идеализируешь, строишь сказочные планы, а потом реальность разводит по разным дорогам. Во второй раз — после разрыва, когда сердце разбито и ты ищешь тихую гавань. Но это провал, потому что один из двоих становится всего лишь перевалочным пунктом. И третий раз — когда ты уже разочаровался в любви, а потом вдруг находишь её. Настоящую. Где появляется близость, где ты готов любить и тебя готовы любить в ответ.       Из-за ледяной воды кожу рук начало покалывать, и я резко выключил кран, шумно вздохнув:       — Я пытался примерить это на себя, но всё равно не сходилось. Если Соль Би была моей подростковой любовью, а Кароль — той самой тихой гаванью, то с Алексисом у меня не вышло ничего: ни близости, ни честности, ни равновесия. Тогда в какую категорию мне впихнуть последнюю влюблённость? Ни в одну, получается. М-да… — Я затих и коротко рассмеялся: — Всё это прозвучало так, будто я сам себе запутанный отчёт читаю.       За спиной раздался звон вилки, и я медленно обернулся. Адель, подперев голову обеими руками, смотрела прямо на меня, а на тарелках, кроме разводов соуса, уже ничего не осталось.       — А говорила, что не съешь, — усмехнулся.       — Во-первых, — выдохнула она, словно только вспомнила, что лёгкие вообще-то нужны для дыхания, — если тебя повысят, это будет абсолютно справедливо. Всё это было невъебенно вкусно. И да, я не гурман и не критик, а обычный человек, которому нравится пожрать. Но, Джонас, это правда было лучшее, что я ела за последние годы.       Она прищурилась и тут же добавила с насмешкой:       — А во-вторых… ты серьёзно искал ответы у святого Гугла?       — Ничего я не искал, — цыкнул я, опуская взгляд. — Просто…       — Пытался разобраться и разложить всё по полочкам, — кивнула она. — Но это чушь собачья. Нет универсальной формулы, Джонас: кто-то влюбляется раз и на всю жизнь, кто-то десятки раз, а кто-то так и не узнаёт, что это такое. Среднее число «раз» не делает теорию верной. Составить условный паттерн не значит понять конкретного человека. Ты говоришь «Соль Би — подростковая любовь, Кароль — тихая гавань, Алексис — ошибка». Но откуда тебе знать? Что, если твоя первая настоящая любовь — это Адам? А если «гаванью» на самом деле был Алексис, пусть и в столь искривлённом варианте? «Тихая» гавань вовсе не обязана быть тихой. А может, наоборот, та самая летняя влюблённость и была перевалочным пунктом, через который ты пробрался к новому этапу жизни.        Я покосился в сторону, а спустя паузу всё же спросил:       — Так что, каков диагноз?       — Что ты не чувств боишься, а себя, — произнесла Адель. — Любовь — самый спорный феномен в мире: философы, социологи, психотерапевты бьются над ним веками. И всё ради того, чтобы унять тревогу: мы ужасно не любим жить в неопределённости. Вот и ты — полез искать определения. Наверняка пробивал всё подряд: лимеренция, обсессивные расстройства, любовь-мания?..       Я пожал плечами, не соглашаясь, но и не опровергая.       — Вот именно, — продолжила Адель, — ты даже не допускаешь мысли, что мимолётное и, может, даже «неправильное» было до, а не после. Подумай: твои танцы с белобрысым могли быть всего лишь всплеском — эйфорией от новизны, гормональным коктейлем. На первый взгляд — влюблённость, да. Но ведь ты сам говорил: ты видел его недостатки, ты их замечал и параллельно жаждал большего, чем плескаться в радужной пене. Так что это было? Наваждение? Увлечение? Любовь-эрос? — она наклонила голову. — Если мы начнём раскладывать твой опыт по категориям, то поймём простую вещь: одно определение не объяснит всё.       Я озадаченно уставился на неё, а Адель развела руками, будто подводя итог:       — Теперь скажи: какие недостатки у твоего Адама? — она выделила каждое слово. — Ты только что признался, что не хотел его слушать, потому что боялся разочароваться. То есть ты сознательно отказывался видеть слабости. Даже если замечал их, они не влияли на чувства. Тебя магнитило. Любовь-страсть, любовь-зависимость — называй как хочешь. Но знаешь, в чём разница? Сейчас ты его даже не видишь, но умудряешься замыкаться на нём так же.       — Обнадежила, спасибо, — буркнул я не без сарказма. — Разве цель не сказать что-нибудь, отчего мне станет легче?       — Нет, — спокойно отрезала Адель, глядя прямо. — Цель — чтобы ты перестал обманывать себя. Легче станет потом.       — Великолепно, — усмехнулся я, подперев щёку. — Ты явно прогуливала курс «как подбирать правильные слова».       — Хорошо подобрал слова. Потому что сейчас ты прогуливаешь собственную жизнь, — мягко, но без тени улыбки бросила она. — Сидишь и корчишься от того, что не знаешь, как назвать свои чувства, вместо того чтобы прожить их.       Я скривился.        — Прямо лозунг для кружки: «Не анализируй — проживай».       — Купи себе такую, — с улыбкой парировала Адель. — Может, хоть за завтраком будешь напоминать себе, что чувства — не уравнение, которое надо решить.       И мы замолчали, глядя друг на друга.       Затем она опустила глаза к тарелке, поковырялась в ней вилкой и, неожиданно усмехнувшись, продолжила:       — Я около четырёх месяцев подряд заглядывала на страницу своего бывшего жениха, — она выделила «жениха» странной интонацией. — Бывшего, потому что он дважды расторгнул нашу помолвку. Первый раз за месяц до церемонии. Объявил, что у него экзистенциальный кризис, и сбежал в какую-то потерянную деревню «медитировать». Сказал: «Я не знаю, когда обрету душевное равновесие, но обязательно вернусь». Я ждала его полтора года. Полтора, Карл! — она покачала головой. — А второй раз бросил за день до свадьбы. Начал рассуждать про прелести свободных отношений, где «никто никому не принадлежит».       Я открыл было рот, но она подняла руку, словно не давая вставить ни слова.       — И я не только заглядывала на его страницу, я писала ему огромные гневные письма. Эссе, блядь, на несколько страниц, — фыркнула Адель. — И в этом нет ничего страшного или ненормального. Ты бы удивился, насколько это распространено.       Она замолчала на секунду, потом на удивление спокойно добавила:       — Мне было больно. Пиздец как больно. Видеть, как этот идиот после всей лапши, которую навешал мне на уши, через месяц выгуливал богатенькую Рапунцель и её йоркширского терьера. А через полгода — покидал с ней ЗАГС за ручку. И когда я увидела это, нахлынуло снова: хотела его отметелить, уничтожить. Сколько это длилось? Понятия не имею. Я тоже перестала считать.       Адель глубоко выдохнула и оставила вилку в стороне.       — Подобные раны за месяц не затягиваются. А если бы затянулись, это бы означало, что я и не любила так сильно, как казалось. Но я любила. А это не проходит бесследно. Иногда, вопреки злости, внутри проскакивает сожаление. Иногда — скука по прошлому: не по человеку, а по времени, когда ты чувствовал себя любимым им. Это нормально, Джонас. Нормально сильно полюбить; нормально, что он до сих пор болит. Это не болезнь и не безумие. Она чуть склонила голову, пристально глядя на меня: — А Алексиса ты смог отпустить за одно лето, возможно, потому что между вами не было никакой духовной связи. Стоило оборвать физический контакт — и симпатия исчерпала себя. Вот и всё. Поэтому не сравнивай. Не выискивай признаки «отклонения». Не зацикливайся.       Я молчал.       Адель раньше не рассказывала мне эту историю, и теперь я понятия не имел, что ей сказать — и нужно ли вообще. Может, именно поэтому в своё время я не хотел грузить друзей: что они могли мне ответить, чего бы я уже не знал? Естественно, Адель бы сказала, что суть в том, чтобы выговориться и быть услышанным. Но многие, как Ирен, считали, что такие разговоры требуют обязательного участия: «бедный ты мой», «мне так жаль», «всё наладится». Тогда как иногда молчание куда важнее. Оно не пытается склеить тебя бантиком поверх трещины и не вызывает раздражения.       Так стало ли мне легче?       Если бы сказал, что с плеч свалился груз — соврал бы. Возможно, ещё слишком рано судить.        — А теперь вопрос дня, Джонас, — внезапно окликнула меня Адель.       — М?..       — Где мой десерт?       Она улыбнулась так нагло и легко, что я невольно рассмеялся — и смех вырвался так неожиданно, словно сжатая пружина внутри всё-таки щёлкнула.