Дело Шелти, или Прах святого и плоть ученика

Часть III. Красная комната

По окончании колледжа отец нанял меня к себе лаборатном. Я ожидал большего воодушевления от себя, но вместо этого почувствовал лишь укол беспокойства. Работа в лаборатории химического производства? В той самой, где отец проводил целые дни среди колб, паров кислот и стальных машин? Это, казалось, пугающе узконаправленно определяло мою судьбу. Но, как я знал, спорить с отцом было бесполезно. Вообразите себе эту лабораторию: пространство внутри здания фабрики, что представляло собой хаотичное нагромождение столов, инструментов, мешков с сырьем, огромных книг, покрытых пылью и пятнами. Среди этого — я, одетый в рабочий фартук, испачканный химическими веществами. И где-то неподалеку бродит мой отец. Я выполнял работу «терпеливого и внимательного человека» — занимался проверкой концентрации кислот. Да, «терпеливого и внимательного» — так выразился отец. Он знал меня плохо. Однажды, пытаясь определить плотность серной кислоты, я оставил весы слишком близко к огню, и они покоробились от жара. Отец смолчал, но его хмурый взгляд говорил больше, чем любые слова. — В колледж тебя не учили быть аккуратным? — произнес он на третий день, наблюдая, как я пытаюсь смыть с рук пятна, оставленные ошибочной огнеопасной реакцией, которую я, однако, быстро сумел загасить. — Это все из-за воздуха, — отвечал я с притворным спокойствием. — Здесь слишком душно. — У тебя есть знания, но нет ни капли дисциплины, — говорил отец позже, вечером, наблюдая, как я ужинаю с таким видом, будто мы все еще в лаборатории, и он все еще бдит, как бы я не напутал бирки на образцах. «Сын хозяина, а толку-то!» — возмущались спустя полгода моей работы старшие лаборанты. К тому времени я научился справляться со своими задачами, но также научился от них отлынивать. Стремление сбросить с себя ответственность непременно настигало меня всякий раз, стоило мне привыкнуть к новой обстановке. Такая вот слабость характера. Я не был гордым и не отрицал этого. И все же отец не выгонял меня. Возможно, он считал, что упорный труд исправит мое легкомыслие. Или, быть может, ему просто было удобно иметь рядом того, кого он мог легко контролировать. — Если ты действительно хочешь преуспеть, тебе придется научиться работать. Знания — это лишь часть дела. Остальное — привычка к порядку. Я кивнул, понимая, что эти слова предназначены не только для меня, но и для него самого. Возможно, в глубине души отец надеялся, что со временем я стану хотя бы немного похож на него. Но уже тогда я знал: мне не быть ему достойным сыном. А уж тем более — преемником. Мое стремление работать в лаборатории подрывал еще один важный факт. Наследство от матери, о котором я, к сожалению для отца, знал. В банке подтвердили мои права на получение денег в трастовом фонде, и вскоре я стал обладателем значительной суммы. Осознание того, насколько эта сумма внушительная, сначала ошеломило меня, но затем дало невероятное чувство облегчения. Я был повесой, но не бестолочью. Я никогда не увлекался азартными играми, ставками, женщинами. Мне быстро пришла идея, как распорядиться наследством с пользой. Так же быстро и легко я принял решение уволиться из лаборатории. Отец поднял скандал, но, скорее, из вредности. Тем самым он лишний раз обозначил, сколь разочарован во мне. Пока он кричал на меня перед нашей горничной, я читал в его глазах глубинное понимание. А горничная? Что ж, пытаться опозорить меня перед ней было глупо. Сита — бывшая рабыня из Индии. Дикарка, которую и отец, и я поколачивали. Перед ней я должен был постыдиться? Я без промедлений вложил наследство в недвижимость. Рассудил так: жилье будет приносить стабильный доход, позволяя мне больше не задумываться о трудоустройстве. Я обратился в агентство, известное своей репутацией, и там познакомился с мадам Павре, — симпатичной француженкой, которая занималась канцелярской работой. Она быстро подобрала для меня два подходящих объекта: квартиры в недавно отреставрированном здании в богемном районе города. Просторные, с высокими потолками, удобным расположением и, главное, потенциально выгодные для сдачи в аренду. На осмотре второй квартиры я лично повстречался с застройщиком и главой кампании по реставрации этого района. Им был энергичный мужчина средних лет, чья деловитость компенсировалась доброжелательностью. — Вы владелец? — спросил он, увидев меня с мадам Павре. — Почти, — ответил я, протягивая ему руку. — Бенджамин Коулсон. — Джонатан Этельнот Чендлер, — представился он. — Этот проект — моя гордость. Вы выбрали отличное место для инвестиций. Мы разговорились. Мистер Чендлер рассказал о своем видении преобразования города: реставрация производственных зданий, создание современных жилых пространств, которые отвечали бы требованиям настоящего. А требования были высокие — обеспечение квартирами жителей перенаселенного города. — Но застройка — это не только цифры, мистер Коулсон. Это еще и история, которую мы оставляем после себя. — Но ведь старые здания приходится разрушать, — подловил его я, — Здания со своей историей. — Эти доходные дома и таверны? — Джонатан хрипло хохотнул. — В них истории нет. А вот наши объекты строятся по заказу Ее Величества. Они простоят не одну сотню лет, вот увидите. Вернее, ха-ха, увидят Ваши потомки. Вскоре квартиры были куплены. Доход от аренды покрывал все мои потребности. Мистер Чендлер порекомендовал мне жильцов из числа своих хороших знакомых. Так одну из квартир я сдал художнику по имени Эрнест Ллауд. Он был известным в Лондоне портретистом, хоть я никогда о нем и не слышал. Одну просторную комнату он оборудовал под мастерскую. Заказчики бывали у него в гостях каждый день. Платил он исправно, а позднее у нас с ним и с мистером Чендлером завязалось подобие приятельского общения. Они оба были заметно старше меня, но ни один ни второй к своим годам не обзавелся семьей. Мистер Ллауд так и вовсе был одиночкой в свои солидные сорок лет. Временами он казался мне странноватым, но это присуще всем людям искусства. Общение с Джонатаном шло куда легче. Он много расспрашивал обо мне. Об учебе, отце и о планах. Я смущался, поскольку рассказывать мне, по большому счету, было нечего. Я ничего не добился и, даже купив две квартиры, по-прежнему жил в отцовском доме со служанкой и младшей сестрой, которая вскоре должна была отправиться в частную школу. Сделавшись рантье, я бросил все былые дела. Жизнь текла праздно и легко. Я даже скучал от безделья. Джонатан приглашал меня посмотреть, как продвигается перестройка района, и охотно делился подробностями своего дела: от выбора кирпича до соображений о том, как при будущих перепланировках домов сохранить исторический фасад, не теряя функциональности. С течением времени наши встречи стали принимать более праздный характер. Джонатан иногда приглашал меня на ужин в закрытый салон, где собирались местные предприниматели и аристократы. Застройщик и реставратор оказался человеком удивительно разносторонним. Он мог с равной легкостью обсуждать новейшие открытия в химии, критикуя мои коллежские знания, и восторгаться новыми постановками в театре вместе с мадам Павре. Он и внешне был скроен неплохо. По крайней мере, женщины, насколько я слышал, любят таких мужчин. Некоторая полнота у Джонатана компенсировалась высоким ростом и в целом внушительным сложением силуэта. Аккуратная стрижка, борода, тонко окаймляющая широкую челюсть. Костюмы он выбирал незамысловатые, но качество материалов я, как знаток, всегда оценивал высоко. Голос у Джонатана был громогласный, хрипловатый и низкий. Честно говоря, ему недоставало манер, из-за чего, как я думаю, он здоровался за руку с высшим светом, но не принимался в него. Жизнь подбрасывала ему испытания, которые тяжко сносить в одиночку. Он пожаловался мне однажды: — Я забрал к себе маленького кузена. Теперь мы живем вдвоем в моем доме. — Почему так? У него нет родителей? — Нет, — вздохнул Джонатан. — Отец, пьяница и игрок, обанкротился, потерял голову и застрелил жену из ружья. Тут же и с собою покончил. — Чудовищный способ оставить сына сиротой, — произнес я. — Да… А ведь маленький Флоренс все это видел. Он и раньше был нелюдимым, а после стал смертельно одержим. Бабка опекала его какое-то время. Так он поджег ее квартиру! Полиция разбиралась. Врачи сказали, мальчуган болен. Определили его в Бедлам. — И ты забрал его из лечебницы? — Да. Там у него появилась склонность калечить себя. Все молочные зубы он сам себе выбил. Со мной ему легче. — Сколько ему лет? — [___]. По разуму — и того меньше. Скучает по матери. Несмотря ни на что, мистер Чендлер оставался холост и не испытывал по этому поводу переживаний. Однажды я спросил себя: не может ли Джонатан быть носителем того же проклятия, что и я? Это вполне объясняло бы его интерес к общению со мной. Я, вероятно, не слишком интересен ему как собеседник, но еще весьма молод и красив… Забегая вперед, я ошибся. Но ошибся наполовину. Шел второй год, что я знался с Чендлером и художником Ллаудом. Говоря со мной, они выбирали самые разные темы, но была одна, которую они непременно поднимали только тогда, когда беседовали друг с другом. Интерес, что их связывал — загадочная охота. — Вы последнее время скучаете, Ллауд, — заводил Джонатан. — Вам бы выехать на охоту. Давно не бывали? — Давно, — кивал художник, прикрывая рукой рот, чтобы задумчиво почесать щетину. — Прикидываете, чего бы Вам хотелось? — Нет же. Есть у меня сейчас один трофей… — Ценный? — Хотелось бы, чтобы хоть этот оказался ценным. — Ох, так это Ваш личный трофей? — Ручной зверь. Джонатан елейно ухмылялся. — Вздумалось же Вам последний год приручать их. Это временно, как ни крути. Чем дольше я слушал их, чем больше вникал, тем сильнее путался. Некоторые слова теряли любой смысл. Свежевание превращает добычу в трофей, это ясно. Но разве может освежеванный зверь быть ручным? Не иначе как что-то скрывалось за этими шифрами. Но на мои прямые вопросы и Джонатан, и мистер Ллауд пожимали плечами. — Это Аберхольд подбросил мне идею поохотиться в тюрьме, — расслышал я как-то раз слова Джонатана. — Аберхольд? Реджинальд или Монтегью Аберхольд? Я оживился сам и приковал к себе удивленный взгляд Джонатана: — Ты знаком с ними? — Знаком! Мы учились в одной частной школе много лет назад. Вот же тесен наш город! Как они поживают? — Я пойду раздобуду немного льда для напитков, — сказал мистер Ллауд, вставая с кресла. Он покинул нас надолго, очевидно, скорее нервничая, чем чувствуя духоту от камина, возле которого мы сидели. — Ты хорошо знаком с Аберхольдами, Бенджамин? — спросил Джонатан. — Ну… в студенческие годы мы доверяли друг другу. — И с тех пор вы не общались? Ты не слышал, что младший Аберхольд открыл недалеко от Сохо большой закрытый клуб для джентльменов? Я повел плечами. — Что за клуб? Монтегью многим интересовался, собирал кружки еще в школе. Политика? Дебаты? Джонатан отрицательно качал головой, расплываясь в ухмылке. — Неужели… — нахмурился я. — Так насколько хорошо ты знаком с Аберхольдами? — Быть не может! — Охотничий клуб, — кивнул Джонатан, получая большое удовольствие от моего изумления. — Признаться, не ожидал, что это так далеко зайдет, — сказал я. — Присоединяйся, Бенджамин. Тебе так или иначе нечем заняться. Членский взнос ты потянешь и, поверь мне, не пожалеешь ни на минуту! Так я и узнал о джентльменском клубе, в котором состояли и Чендлер, и Ллауд, и мои старые школьные приятели. С внесением первого членского взноса я почувствовал, как на сердце у меня становится легче. Отчего? Я нашел место для отведения грешной души. Я нашел филиал ада на земле, где меня окружали такие же грешные души. Куда более грешные. И познакомившись с некоторыми поближе, я осознал себя чуть ли не праведником. Мне думается, это злачное, хоть и роскошное, место не заслуживает длинного описания. Вы вообразите его себе позже, когда я буду рассказывать о вещах, там происходящих. Про себя я называл его Красной комнатой. Располагалось оно, как и сказал Джонатан, неподалеку от Сохо в одном здании с общественной сауной. Когда-то Красная комната и сама была частью сауны, — залом для трапез и празднеств. Позднее здание пришлось слегка перестроить из-за заражения стен плесенью. Зал был отрезан от банных комнат, оборудовался для сдачи в аренду, и Монтегью Аберхольд открыл в нем свой джентльменский клуб. Из просторного зала, освещенного тусклыми фонарями, завешенного красными палантинами и зонированного тяжелыми пурпурными партьерами, до сих пор можно было попасть в малую сауну. Это было приятным и отнюдь не бесполезным дополнением. Еще здесь можно было вдоволь курить. Папиросы и опиум, трубки и сигары — Аберхольд младший предоставлял все это вместе с выпивкой и легкими угощениями. Предоставлял он и музыку, и одеяния для виночерпиев. Но главным досугом в Красной комнате были утехи. «Охотники», — то есть члены клуба, — приводили с собой молодых юношей. Иные пары проводили здесь свои свидания. Ограничений и правил перед нами не ставилось, за исключением двух: особый язык для обсуждения дел клуба и обязательство носить маски. Маски служили не для того, чтобы скрыть лица собравшихся. По ним мы понимали, кто чего ищет, и кто к какой группе принадлежит. Расскажу по порядку: Мы, охотники, надевали маски птиц. Самых разных, но главное — птиц. Запросы у нас могли быть любыми, но обязанность распространялась одна на всех — по мере необходимости приводить новых юношей. Эти юноши именовались добычей. Еще нетронутые никем, они носили маски травоядных животных. Свежевание — обозначало процесс лишения юноши девственности. Обыкновенно это происходило в небольших комнатах за портьерами. Но правила клуба не запрещали, и даже поощряли соития в главном зале. Все зависело от воли и предпочтений охотника. Добыча, прошедшая через свежевание, становилась трофеем. Эти юноши носили маски хищных животных. Необходимо было отделять их от чистых и нетронутых. Разным охотникам были интересны разные партнеры. Последняя категория мальчиков — ручные. Такими они становились по желанию своего охотника. Ручные принадлежали одному человеку, и другие члены клуба не имели на них прав. К ручным нельзя было прикасаться без разрешения их владельца. Такие пары всегда держались вместе. Их легко было отличить. Например, ручной мальчик всегда был у Джонатана. Мой друг предпочитал партнеров помладше. Он и глядеть не хотел в сторону тех, кому на вид было больше [___] лет. Джонатан считался почетным членом и инвестором клуба. Он носил особую маску в форме луны, и самых юных мальчиков первым делом вели представлять именно ему. Держу пари, вы уже догадались, в чем состоял страшнейший грех Джонатана. Своего иждивенца, юного кузена, он приводил в клуб с собой. На широком диване рядом с Джоном сидел, свесив тонкие ножки, Флоренс Чендлер. Маска белого кролика скрывала нежное кукольное лицо. Золотистые локоны заботливо причесаны на пробор, выглаженный костюм морячка с пышным бантом на шее, гольфы, блестящие ботиночки… Флоренс был мальчиком необычайной красоты. К несчастью, с головой у него были очень плохи дела. Поговорить с ним даже у Джона получалось через раз. Флоренс слышал голоса в голове и безмолвно общался с ними. Они приказывали ему разводить огонь, они просили его курить опиум, они утешали его, если он плакал. Голоса в голове он совершенно не отличал от голосов извне, и это пугало, пока не привыкнешь. Джон обращался с кузеном ласково. Он не вредил ему, только гладил и сажал себе на колени. Его мальчиком для утех до поры был Тобиас Картер. Джонатан вызволил его из тюрьмы. Тобиас промышлял разбоем на улицах, и теперь скрывался в доме Чендлеров от полиции и от бывших подельников. Идти ему было некуда. На улице поджидала верная смерть, и Джон этим пользовался. Джон предлагал мне попробовать Тобиаса, но я отказался. Джон настаивал: расхваливал паренька, рассказывал, как тот хорошо обучен ублажать мужское достоинство разными способами, но меня этим было не соблазнить. В клубе я искал себе партнеров постарше. Моим первым любовником стал юноша семнадцати лет, проституированный собственными родителями. Я развлекался с ним две недели, после чего он отошел Реджинальду Аберхольду. Вторым моим визави стал бродяжка пятнадцати лет. Я завлек его в свои объятия обещаниями давать ему денег на пропитание. Уличной голью я, в отличие от многих, не брезговал. Наметанным глазом я легко высматривал красоту, скрытую за лохмотьями и слоями грязи. Под моим покровительством даже самый запущенный с виду парнишка превращался в лелейного принца. Своих любовников я ни разу не обижал. Мне самому нравилось относиться к ним с уважением. Часто я становился первым в их жизни, кто окружал их заботой и лаской. Я лечил их раны, я унимал поцелуями боль от ссадин и синяков. Я дарил им не меньше наслаждения, чем получал от них сам, и всегда спрашивал: хорошо ли им со мной. Я был лучшим первым партнером для невинных, но и опытные, порядком уставшие и уже привыкшие к грубому обращению, погружались в незабываемый экстаз от одних моих пальцев, даже если их тело уже подрастеряло чувствительность. Тем временем у Джонатана дела не клеились. В один из вечеров он, как обычно, занял свое место в зале, посадил рядом Флоренса, закурил сигару… и тогда я обратил внимание, что на банкетке подле него не сидит, как обычно, Тобиас. — Сегодня без него? — спросил я. — Тоби исчез. Думаю, его настигло былое, — как ни в чем не бывало ответил Джон. — Настигло былое? — Его или арестовали, или схватили подельники из уличной шайки. Бежать от меня ему было некуда. — Стало быть, ты сегодня не в духе после таких новостей… Джон поморщился, стряхивая пепел. — Тоби мне порядком надоел. Он трепал нервы. Я уж не говорю о том, что он мог нас ссучить. Теперь я от него свободен. — Снова пойдешь на охоту в тюрьму? — Нет. Джон замолчал. Он окинул взглядом меня. Вечер только начался, я сидел один. Затем Джон уставился на Флоренса. Тот потягивал длинную опиумную трубку, которую уже научился сам набивать и раскуривать. Кроличья маска на его лице чуть накренилась. Джон поправил ее. — Нам бы поговорить с тобой, Бенджамин, — произнес он. — Фло, посиди здесь один минутку. Мы скоро вернемся. Флоренс вряд ли услышал его. Мы вдвоем встали, отошли от диванов к барной стойке. Джон заговорил, взявшись разливать по стаканам джин — для него и для меня. — На той неделе Фло отметил день рождения, — начал он. — Предлагаешь выпить в честь праздника? — захотел посмеяться я, уже с тревожным предчувствием догадываясь, к чему Джон сведет свою мысль. — Выпьем. — Он протянул мне стакан. — Фло достаточно подрос. Он три года посещает со мной этот клуб. И он прекрасно знал, почему Тоби жил с нами. — Все это не сказалось положительно на его психическом состоянии, точно тебя заверяю. — Я нехотя сделал глоток. Крепкие напитки — довольство не для меня. Джон же опустошил свой бокал залпом, закусывая кусочком лимонной корки. — Это точно, — говорил он, не прекращая жевать. — Но я собираюсь сделать его своим. Больше не буду ходить на охоту, раз у меня есть Фло. Вчера я пытался. Он не подпустил меня близко. Знаешь, со мной у него начинаются эти… припадки. Такое меня вовсе не возбуждает. — И ты хочешь просить у меня совета? Джон, я химик, а не врач. — Я хочу попросить тебя подсобить. Бенджамин, я видел, как ты обхаживаешь и ублажаешь своих парней. Фло нужен кто-то вроде тебя на первый раз, так я считаю. Джон наклонил голову, становясь близко ко мне, словно мы — заговорщики. Я напряженно выдохнул, поправляя клюв своей черной вороньей маски. — Ну что, друг, выручишь? — Думаешь, Фло не испугается меня? — Он не считает тебя врагом, не шугается. Да и ты сделаешь все аккуратнее, чем я. Не хочу ненароком покалечить такую куколку. Я не скрыл своего недовольства. Джон должен был понимать, что просить меня об этом — неуместно. Хотя бы потому, что Фло было всего [___]. — Ты очень поможешь мне, если согласишься — прибавил Джон. — Вспомни, это ведь я привел тебя в этот клуб. Я много с чем был тебе полезен… — Оставаться с Флоренсом наедине… — перебил я, — не знаю, чего от него ожидать. — Не наедине, — хохотнул Джон. — Я буду рядом. Хочу видеть его лицо. У меня отличная память. Буду вспоминать, как он выглядел, когда перестал быть ангелом. Я отставил стакан с недопитым джином и махнул рукой. — Только не одевай его в эти детские платица и мальчишечьи шорты. Найди мне хотя бы форму гимназиста среднего звена. — Я оставлю бант, если ты не возражаешь, — Джон широко улыбался, — Фло всегда его носит. Мой друг загорелся этой идеей и выполнил мою просьбу. Уже на следующем собрании клуба Флоренс сидел в замечательном костюмчике, и уж не знаю, сколько денег Джон на него потратил. На узких плечах белого, как голубок, паренька — черный пиджак с тонкими лацканами, шерстяной, немного грубоватый на ощупь, но идеально скроенный. Жилет, белый ситцевый бант, накрахмаленный воротничок — все, как положено. Брюки заканчивались чуть выше щиколотки, открывая гетры и позволяя поразглядывать кожаные ботинки, начищенные до зеркального блеска. Джон мягко взял из рук Флоренса трубку для опиума, потянул за ухо кроличью маску, и я увидел его удивленное лицо. Из него мог бы вырасти невероятно красивый юноша: белокурый, как болонка, с глубокими светло-карими глазами. Таким он мог быть, если бы не его болезнь. Выражение потерянности в его лице, слишком острое даже для его возраста, портило чудесные черты. — Вставай, Фло, — вкрадчиво позвал Джон. — Вставай, малыш. Вставай. Флоренс поднялся с дивана и взял его за руку. — Я все подготовлю, Бенджамин. Заходи в наш будуар минут через пять. Флоренс Чендлер — такой крошечный, особенно на фоне могучей фигуры своего опекуна. Ростом Фло даже не доходил ему до груди. Маленькую ладошку Джон сжимал в своей широкой ладони, как руку фарфоровой куклы. Я смотрел на них, и что-то надрывалось в моей душе… Через время я последовал за ними. Будуар, который предпочитал Джон, был просторным и хорошо освещался светом четырех торшеров. Посередине — широкое мягкое ложе округлой формы, без изголовья, чем-то напоминающее мне своеобразный жертвенный алтарь. Совсем не подходит для отдыха, но замечательно — для утех. Особенно если в них участвует несколько человек. Джону такое нравилось, и для таких вот «нескольких», ожидающих своей очереди, вдоль стены были поставлены стулья и стол. Флоренс сидел босой посреди этого круглого ложа, подобрав под себя ноги. Джон устроился у него за спиной и, когда я вошел, он положил руку Флоренсу на плечо, говоря: — Веди себя хорошо, Фло. Мистер Коулсон тебя не обидит. Давай, Бенджамин, мне надоело ждать. Я достал из внутреннего кармана пиджака самую необходимую вещь — флакон с жирным ароматическим маслом, но Джон сказал: — Нет. Возьми мой. У Фло лихорадка от запаха орехов. Флоренс в своем неведении оставался спокоен, Джон — нетерпелив, а я подбирался внутренне. Чистейшее создание — этот блаженный агнец. Создание, живущее в тумане. Его прикосновение должно стирать боль. Он должен быть божеством, которому на этом ужасном алтаре несут дары страждущие. Но кто касается его в надежде самому снова стать юным и чистым — тот еретик, заслуживающий быть сожженным на месте, как сказала моя покойная мать. Я же собирался обесчестить это божественное создание, попрать все святое. Я окончательно и бесповоротно приносил свою душу в жертву. Джон держал его за руки, когда я подсел, чтобы начать ритуал. Флоренс молчал, но его губы приоткрывались. Он спрашивал свои внутренние голоса, зачем мистер Коулсон гладит его по голове, зачем снимает с него теплый твидовый пиджачок. Он дышал глубоко, и я стал спешить, избавляя его от тесной одежды. Под моим касанием форма гимназиста обнажила совсем юное маленькое тело. Лопатки, как два непробившихся крыла, узкая грудь, ребра расширяются к низу, и мягкий гладкий живой. Одна большая ладонь Джона накрыла все его правое бедро, когда он потянул Фло назад, укладывая его на спину. Обычно в такие моменты, когда я видел лежащим перед собой обнаженного юношу, мне становилось душно. В этот раз морозец прошибал мой хребет. Больших усилий стоило заставлять руки слушаться. Я оценивал Флоренса одним взглядом, как перед кровопусканием смотрит врач. — Подождать бы тебе еще по крайней мере год, — сказал я Джону. Он ухмыльнулся, не слушая. Взор его был прикован к Флоренсу. Он держал его за руку и поглаживал по животу. — Что мы делаем? — раздался мягкий голосок, прорвавшись откуда-то из неведомых глубин больного сознания. Флоренс не знал, что все это значит. Он никогда не узнает. Не поймет. Я не оставлю боль в его сердце, и от этого мне сделалось легче. Джон склонился к его лицу, поцеловал в лоб и повторил: — Будь спокоен. Тем временем я, как под гипнозом, погруженный в собственные мысли, стягивал с Флоренса брюки. Ноги его были тонкими, гладкими. Ни ссадин, ни шрамов на острых коленях, какие обычно бывают у ребят его возраста. Девственная, молочная, как у младенца, кожа — бархатная на ощупь, совсем без волос, пахнущая душистым мылом. — Мне холодно, — произнес мальчик, не замечая, как моя рука изучающе касается его нежных ягодиц. Выпив вина или выкурив трубку опиума, хирург не проведет операцию. Так и я счел правильным сохранить свой разум в ясности. Флоренс шептался с Джоном, и под их шепот я капал на ладонь масло. Сандаловый аромат. Вот, чем все это время пахло от Джона. Я думал, что это мягкий парфюм. Флоренс рефлекторно поджал ноги, когда я потянулся к нему. Джон схватил его за коленку — пожалуй, чересчур грубо — и отвел ее в сторону. — Ты же не будешь ерзать, Фло? Помнишь, как Тоби смирно лежал? — Тоби? — Да, наш с тобой друг. Помнишь, я говорил тебе брать с него пример? Тоби будет над тобой смеяться, если узнает, как ты боялся и весь дрожал… Флоренс смотрел Джону прямо в глаза. Голова его была чуть запрокинута, мышцы то каменели и подергивались, то смягчались. Он весь был поглощен, вслушиваясь в обволакивающий голос своего опекуна, пока я не начал вводить в него уже второй палец. Фло вскрикнул, рванулся от меня, но Джон пригвоздил его к месту, надавив руками на плечи. — Тихо. Тебе же совсем не больно. Фло судорожно замотал головой, опустил взгляд и всмотрелся в мое лицо. — Что он делает? Убери… — Долго там, Бенджамин? — спросил Джон. Я кивнул. Фло весь напрягся, так что я не мог двинуть пальцами ни вперед, ни раздвинуть их в стороны. Тогда Джон решил перевернуть его на живот. Фло попытался отползти. Джон вдавил его лицом в простынь, а я подложил под него подушки, чтобы чуть приподнять его бедра. Держать его стало удобнее. К тому же, испугавшись, Фло меньше сопротивлялся. Он лишь вцепился в рукава пиджака Джона и с силой сжал их. Вообразите себе вандала, который нашел прекрасный розовый цветок и, желая, чтобы тот поскорее созрел, разминает пальцами еще не раскрывшийся нежный бутон. Этим вандалом был я. Чуть глубже я с трудом нащупал узелок нервов и бережно надавил на него. Фло содрогнулся, не поднимая головы, издавая клокочущий стон. — Тебе нравится? — чуть погодя мягко спросил его я. Ответа не последовало. Тугое натяжение мышц, которое я чувствовал пальцами, не ослабевало. — Фло, тебе нравится, дорогой? — Нет! — проскулил он в ответ. — Думаешь, ему может нравиться? — прохрипел Джон, тяжелее дыша от нахлынувшего возбуждения. — Просто сделай, как надо, и не спрашивай. — Он должен быть расслаблен. — Глупости. Просто ты будь настойчивее. Он еще не знает, как надо себя вести. Я раздумывал, как поступить. Время бежало, и Джон торопил меня. Я прислушивался к терзаниям Флоренса, к его свистящим вздохам. Конечно, я не прощу себе, если хоть капля его крови прольется на эти белые простыни. Но получится ли избежать этого? Насколько чувствителен к боли этот оторванный от реальности разум? Насколько сознание его способно отделиться от тела? Сквозь сиплое дыхание я расслышал шепотливую речь. Фло обращался не ко мне и не к Джону. Он лепетал, вопрошая у незримых сущностей, что должен сделать сейчас, чтобы это закончилось. Я гладил его по пояснице. Я думал. — Держи его крепче, — сказал я Джону. Фло обмяк, когда я вытащил пальцы. У меня получилось немного подготовить его, и сейчас важнее всего было, чтобы он не препятствовал, не сжимался, выдохнул. Я не жалея добавил масла прежде, чем пристроиться к нему сзади. Джон не позволил ему отползти, когда я совершил первый толчок, проникая не глубже, чем до этого пальцами. Вопль, который издал Флоренс, должно быть, слышали все в главном зале. Я тотчас остановился. Замер, придерживая его бедра. Флоренсу повезло. Он и представить себе не мог, каким ужасающим мог бы выдаться его первый раз, если бы на моем месте был его опекун. Но он не поймет этого, как ни объясняй. Флоренс приподнялся и повис у Джона на шее, обняв его крепко-крепко и моля о помощи. — Зачем он меня ранит?! — плакал он, а Джон гладил его по спине. И с довольной ухмылкой глядел на меня. Я двинулся чуть глубже, чувствуя, как пульсирует кипящее от боли нутро. Ничего подобного я прежде не ощущал, и лишь этим поддерживалось мое телесное возбуждение. Конечно, это возбуждение было легким. Я не испытывал и толики страсти, потому и кончить не смог бы. В любом случае, я сделал то, о чем меня просил Джон. — Ты молодец, Фло, — произнес я не своим голосом. В ответ тот всхлипывал и плевался проклятиями. — Ты делаешь мистеру Коулсону хорошо, дорогой, разве это не замечательно? — мурчал Джон ему на ухо. — Не ругайся и не плачь, Фло. Ты добрый и вежливый мальчик. Если тебя просят, ты должен слушаться. Тебе самому скоро станет приятно… Не уверен, мог ли Флоренс сам в то время испытывать возбуждение. За все годы, что я его знал, такого никогда не случалось. Во всяком случае, моей вины в этом нет. Это Джон повлиял на него своим небрежным и злым отношением. Фло научится беспрекословно выполнять его команды, как дрессированное животное. Он будет страдать от насилия и избиений, от принуждения и безразличия. Все это в будущем, а сейчас я дарил ему нежность и любовь, насколько обстоятельства позволяли мне это. Я почти не двигался в нем и не уверен, что это было возможно. Сколько бы масла я не лил, натяжение и судороги мышц не пускали меня в узкое лоно. Малейшее неосторожное действие — хлынет кровь, и я не рисковал, оставляя Флоренса привыкать. Слезы на его лице подсыхали, ноги уже не било дрожью. Я больше не причинял ему страданий, и решил, не пробиваясь глубже, не доводя дело до конца, отстраниться. — Довольно мучить его, Джон. Это может быть опасно. Я ожидал, что он будет спорить. Но, Джону, похоже, и самому было не по себе видеть своего подопечного в таком плачевном состоянии. Я, без труда уняв возбуждение, привел себя в порядок и оставил их одних в будуаре. Через время они вернулись. Джон нес полностью одетого Флоренса на руках. Тот был без сил, его глаза все еще влажно поблескивали. В тот вечер подопечному Джона выдали новую маску в виде округлой мордочки черно-белого барсука. Флоренс с трудом мог сидеть — он ерзал на месте, привставал и наклонялся, пока Джон с гордым видом завязывал ленты у него на затылке. Вокруг наших кресел собрались люди: охотники в птичьих масках. Они аплодировали.