Прольется скорбь левиафана

I

      Император стоит у окна, отвернувшись. Всё в нем обычно: статная поза, молчание, даже руки, сцепленные за спиной. Но пальцы — неестественно белые, напряженные. Он тоже слышал рев левиафана. И в отражении на стекле адмирал видит лицо — с тенью того же безумия, что свело в могилу отца и друга…       Халис Первый бросил все силы, чтобы создать крепость в пустыне. Крепость, неподвластную волнам. Он приказал отстроить корабли. Он собирал древние карты, будто искал в этих бесплодных землях убежище — более мифичное, недостижимое, чем то, в котором они находились. Он бредил, что грядет потоп. Как иронично… что, корабли, ставшие частью дюн, вот-вот поднимутся на гребне первой же волны… Во всё это едва верилось. И реальность походила на воспаленный бред Халиса Первого. Как будто каждый в Цитадели стал заложником его безумия.       Адмирала Стейна даже начали посещать навязчивые мысли о том, что всё это — проекция… мысль, которую вселил им Сайлан. Если тот и правда телепат…       Но тень Халиса Великого была страшней бессмертного царя. Смерть была страшнее вечности. Ведь адмирал Стейн был здесь, в Цитадели, когда его император, его близкий друг, его товарищ окончательно свихнулся. Когда император устал — от постоянного страха, от бессонниц, от мрачного ожидания. Адмирал помнил, как поднял всех на уши посреди ночи. И как отдал приказ. Он сказал: «Подготовить армаду».       Непобедимая армада — кверху днищем — теперь покоится на дне Грозового моря. Венчает кладбище судов.       Бог ведает: адмирал отговаривал императора, как мог. «Самоубийство… Неразумно… Да послушайте меня, я умоляю!». Халис не слушал. Он был убежден, что поступает верно. Он никогда не ошибался — до пустыни. Он, может, не ошибся и в пустыне… Теперь, находясь здесь перед лицом величайшей угрозы, адмирал мог видеть: не ошибся… И он мог хоть что-то оправдать.       Оправдать что-то в Халисе. Не в себе. Ведь адмирал не уберег Великого. Сколько людей тогда полегло?.. Какими жертвами они спасались, когда безумный император неотступно гнал вперед свой флагман — в сердце ада?.. Адмирал вернулся опустошенный. С клеймом позора. С ложью для народа, что они попали в шторм, а не пришли в него сами со священной миссией Халиса Первого закрыть врата в ад.       В этот раз, новому императору он не посмел возразить перед тем, как повторить чудовищную ошибку. Новые корабли — не в последнюю очередь благодаря гневу и чувству вины адмирала — давно превосходили старые во всём… Но ему следовало. О, ему следовало бы возражать многим больше. Кричать на совещании и отговаривать. Упоминать наследие...       Сначала адмирал не уберег друга. Теперь не уберег его сына. Двойное предательство и сотни, а может, и тысячи жертв… Столица по-прежнему не отзывается.       Император всматривается в темноту, терзаемую непогодой. И после долгой тишины он тихо говорит:       — Я возомнил, что я сильней отцовского проклятья… и проклятья в целом… и я подвел империю… Привел всех к гибели… Как он.       В этот момент дверь распахивается. И гвардейцы заявляют: Андерсон предпринял попытку освободить пленника…

II

      Андерсон знал, что ему не поверят. Он знал: они не поверят! Ни единому слову. Тем более о девяти богах. Старая легенда. Более древняя, чем царь. Более древняя, чем мир, который они знают. Андерсон просто не представлял, как просить у напуганных военных: «Доверьтесь. Дайте карты вашего отца…»       Они не были готовы рискнуть всем. Но он — давно рискнувший всем ради мифа — был готов. И попрощаться с жизнью, и сказать судьбе: «Я знаю, ты привела меня к нему». Зачем-то же привела?..       Глупая попытка…       Он просто понадеялся найти карты сам. Древние карты Халиса Первого — в библиотеке. Свитки, которые должны были содержать информацию о прежнем мире… и, возможно, хотя бы косвенно указывать, где расположена гробница Сайлана… В те времена гробницы строили десятилетия, еще при жизни молодых наследников. Гробница царевича, не знавшего себе равных в своей красоте, не должна была знать равных в роскоши… Ее по-прежнему не нашли, не разграбили, и может, потому Сайлана считали только мифом.       Когда Андерсон начал искать, перебирая дрожащими руками письменные реликвии прошлого, гвардейцы поняли: что-то не так. Они взяли его под стражу.       Теперь император возвышается над ним, как судья.       — Зачем вам карты моего отца?       — Затем, что в них ответ… Как уничтожить левиафана…       Император переглядывается с адмиралом, и в глазах обоих — проблеск тревоги.       Халис спрашивает:       — Почему вы уверены?       — Потому что царь — узник Парящего острова. И бессмертием его наделили против воли. Здесь, в этой пустыне, ваш отец должен был найти ответ… кто такой Сайлан и где похоронен.       — Похоронен?..       Прежде чем Андерсон успевает ответить, мир вокруг буквально содрогается.       УДАР.       Не гром. Не взрыв. Чудовищный физический удар, будто на Цитадель обрушился гигантский молот. Стены трещат, с потолка сыплется облицовка.       Тишина после — страшнее, чем гром. Воздух звенит, наполненный треском камня, криками из коридоров и яростным воем ветра, который врывается через разбитое окно. Дождь хлещет из черной раны в стекле, заливая пол.       Адмирал на негнущихся ногах подходит к этой кровоточащей темноте — и застывает.       На горизонте, под набухшим льющим небом, поднимается стена воды высотой с гору. А на ее гребне, окутанный пеной и сетью молний, виднеется силуэт, голова которого окутана потусторонним светом короны. Могильные глаза даже издали горят ненавистью. Они устремлены прямо на Цитадель. Первая волна, еще издалека, уже накрывает нижние бастионы, превратив входы в бурлящие водопады.       Корабли отца… восстают со дна пустыни… Как тот и предсказывал. Как сын отрицал…       — Оно… оно привело океан на сушу… — шепчет адмирал Стейн.       Император не движется. Все смотрят на него, а он — парализован. Что он может приказать сейчас?.. Защищать крепость от океана?..       Адмирал Стейн, прислонившись к стене, чтобы не упасть, оборачивается на императора. В окаменевшей спине, в белизне сжатых кулаков он видит тень Халиса Первого в последние часы перед роковым походом. Та же отрешенность. И горечь его смешивается с яростью — яростью на себя, на Андерсона, на этого проклятого царя, на неумолимо прибывающую воду.       Андерсон, сжатый гвардейцами, замечает ужас в их глазах. И наблюдает, как отводит свои глаза адмирал. Как император замирает перед лицом неизбежности.       — Карты… — хрипло шепчет он, обращаясь в пустоту. — Карты вашего отца… прошу вас.       Сайлан поднимается с кресла. Он говорит:       — Дьявол пришел за мной, — и его голос звучит похоронным звоном. — Поздно бежать. И поздно прятаться, ваше величество. Вы должны мне поверить. Или все здесь умрут.       Левиафан издает рев — и по волнам, по влажному песку, по стальным корпусам кораблей, по стенам — проходит вибрация. В этом реве не только гнев, но — тоска. Древняя и бездонная, будто океаническое дно.

III

      Сайлан входит в смежную с его покоями комнату. Тихо и незаметно. Он следит, как Кайден, стоя по пояс обнаженный, смывает губкой пот. Всё его тело — в отметках. И он застывает, будто почувствовав пристальный взгляд.       Сайлан медленно приближается. Он касается рубца на плече Кайдена пальцами, которые не знали ссадин. И тот застывает. Холодные пальцы движутся от шрама к шраму, будто исследуют карту давно известных земель.       — Этот серп на плече… тебе нанесли в землях Имшереф, когда песчаная буря ослепила нас, а твой клинок спас меня от удара в спину… — пальцы скользят ниже, к груди. — А этот — у стен Джохара, когда войско брало ворота под градом стрел, и ты заслонил меня… — прикосновение смещается к ребрам, к глубокой вмятине. — Этот… в замке Пер-Амон, когда кинжалы нашли тебя вместо меня в темном зале… — Наконец, Сайлан касается старого, бледного шрама у ключицы. — А этот… этот был первым. На берегу Хемет. Тогда отец… допустил тебя в близкий круг. Когда ты снова доказал, что умрешь за меня…       Сайлан мог бы продолжать. Перечислять каждую жертву, каждую каплю крови, пролитую за него. Но его голос и так звучал слишком долго… слишком тихо — для огромного помещения, сокращая и сжимая расстояние. Его пальцы остановились.       — Ты не жалеешь?.. — шепчет Сайлан.       Кайден не отводит взгляда. В его глазах — нет ни тени сомнения. Только неутолимое и сокровенное желание — защитить его больше, чем обладать им.       Он произносит так же тихо:       — Никогда.       Сайлан смотрит ему в глаза. И Кайден оттесняет его к стене и целует — мысленно. Он закрывает глаза — бессильно. И отворачивается.

IV

      Новый удар сотрясает Цитадель. На этот раз он сильнее. Снаружи доносится жуткий скрежет металла: один из кораблей, подхваченный чудовищной волной, врезается в башню. Камни откалываются и падают с оглушительным грохотом. Силуэт левиафана теперь заполняет всё окно. И его мистические глаза, огромные, как озера, пылают холодным огнем. Они устремлены в это огромное здание. Они ищут.       Глаза Сайлана на мгновенье загораются почти тем же странным сиянием — и, вспыхнув, становятся стеклянными. Увидев связь и опасность, адмирал кидается к нему. Но Андерсон закрывает царя собой. И вдруг всех их, кроме самого Сайлана, бросает в сторону, потому что кренится пол… Стены трепещут и дрожат. И становится ясно: Цитадель поднимается в воздух. Сайлан ее поднимает…       — Разве вы не видите, что он пытается спасти нас?! — кричит Андерсон адмиралу.       Адмирал цедит:       — Я вижу сходства с монстром.       Обитель безумия восстает над волной, как источник всех бед, как Парящий остров. Она медленно возвышается над пустыней, и даже капли дождя летят вверх вместе с ней. Но вода, попавшая в залы, уходит вниз.       И когда становится достаточно высоко, Сайлан прикрывает глаза — утомленно. Он чуть поворачивает голову, не поворачивая взгляда. Он говорит адмиралу:       — Вы правы… Я тоже монстр… И моя задача — забрать нас обоих… Искупить всё. Дайте мне карты. Я должен найти гробницу быстрее, чем он. Иначе мы застрянем здесь навечно.

V

      Легенды говорили правду. Сайлан действительно гулял по берегу, когда не человек, но морской дьявол увидел его первый раз. Глазами не стража, но возжелавшего. Кайден смотрел на царевича, как на того, кто никогда не будет ему по статусу.       Песок казался оранжевым в свете заката. На берег, накатывали почти розовые волны. Воздух был пропитан солью и влагой надвигающегося шторма. Грохот волн, крики чаек и шаги стражников были единственными звуками в эту минуту.       Сайлан шел босиком, и следы его присутствия стирало море. Хрупкий силуэт в струящихся шелках. Быстротечный, как время. Легко теряемый. Продаваемый. Покупаемый.       Сайлан перешел на бег и отбился от стражников. Пожалуй, это был его единственный способ остаться наедине…       Запыхавшись, он обернулся, не сомневаясь: тень прямо за ним. Не исчезая даже в самую темную ночь.       — Король Веленский, — сказал Сайлан, — просил у нашего царя моей руки. Он обещал все свои земли и богатства. Весь север, все копи, все флоты — всё, чтобы я с ним был. Отец в ярости. Советники пытаются примирить его с мыслью, что король — сумасшедший… А мне на выбор выдали портреты семи принцесс… Но брак с ними прельщает меня так же, как со стариком, который не понимает, что просит и у кого…       Сайлан высказал что-то, что должно было вызвать… что?.. У тени, идущей за ним по исчезающим следам. Кайден смотрел на царевича. На плотно сжатые губы. На хмуро сдвинутые брови. На взгляд, устремленный вглубь моря.       Не услышав ответа, Сайлан сделал шаг — в повороте. Кайден — за ним. Движение почти инстинктивное, словно он готовился поймать Сайлана, если бы тот оступился. Лицо стража — маска, но в глазах — темная буря, сравнимая с морской.       Сайлан сказал:       — Как хорошо, что никто не назовет за меня цену, на которую бы согласился мой отец…       Тень не имеет голоса. Его роль — быть невидимой. Он — один из многих. Он — инструмент, а инструменты не смеют заговаривать. Даже легенды молчали о страже Сайлана. Он забыт. Как и все элитные воины из его отряда.       История хранила память только о морском дьяволе, который украл Сайлана на берегу:       — А если бы вам… предложили силу, сравнимую с тем, что видят глаза, смотрящие прямо на вас?.. и ценой… стала бы ваша свобода?       Сайлан застыл. Вокруг них нарастал шум надвигающихся волн.       Их нагнала стража. Один из воинов подал Кайдену знак, что пора возвращаться. Они и так слишком долго пробыли вне дворца…       Кайден снова превратился в тень. Низко поклонился — виновато. Ветер трепал его выжженные волосы, почти белые. На фоне умирающего солнца. Которое возродится завтра. И снова. И снова. И снова…       Сайлан смотрел на него какое-то время долгим, пронзительным взглядом. Подмечая напряжение в спине и скованность движений. Серые глаза больше ему не отвечали. Не искали встречи. И боялись. Смерти и проклятья — нет. А отвержения — да.       Сайлан возвратился во дворец. Тише обычного, смирнее обычного. И, не сопротивляясь, позволил приготовить себя ко сну. Как будто он — не человек, а марионетка.       Слуги задули последние свечи, и Сайлан лег на большую пустую постель. Луна поднялась над его окном, хотя на бушующее вдали море уже надвигалась гроза. Портьеры колыхались от сильного ветра. Он ворочался с боку на бок. Он зажмурил глаза.       А затем резко сел.       — Кай.       Практически мгновенно в проеме смежной комнаты появилась тень. Кайден встал на пороге, обшаривая взглядом пространство.       Но когда Сайлан тихо произнес:       — То, что ты спросил на берегу…       Взгляд Кайдена застыл. Застыл весь Кайден. Ничего практически в нем не переменилось, кроме разве что участившегося дыхания. Он обратился в слух. Еще сильней, еще чутче обычного. Всё, что сказал бы Сайлан сейчас, стало бы немедленным приказом к действию.       И Сайлан сказал:       — …я бы ответил тебе «да».       Кайден стоял неподвижно еще минуту. Как оглушенный. Примиряясь с тем, что ему не позволено — и позволено. С тем, что он решил, и с тем, что теперь точно сделает.       Он шагнул внутрь комнаты, и Сайлан вздрогнул — от тени, оказавшейся слишком близко, слишком стремительно. Заслонившей свет. Но тень сразу уменьшилась, опустилась на одно колено перед кроватью.       Кайден сказал:       — Тогда простите меня. За всё… что я сделаю.       Он не дождался ответа. Но руку, которая лежала на постели, сжав одеяло, эту белую невесомую руку — он всё же ее коснулся. Он склонился над ней. Он прижал к ней губы. И Сайлан не успел даже испугаться, как Кайден поднялся. Так же бесшумно, как подошел. Его фигура растворилась в темноте, а Сайлан остался сидеть… испуганный чем-то, чего он не понял.       Он вскочил с постели.       Он выбежал в коридор — вслед за тенью.       — Кайден! Кайден, постой…       И вдруг страшное чувство… или, скорее, предчувствие окутало Сайлана. Липкий холодный испуг. Почти ужас — перед содеянным. И неизвестным. Что собирался сделать Кайден?.. может, убить отца?..       — Кайден!! — голос Сайлана упрямо пытался нагнать убегающую фигуру. — Остановись! Вернись немедленно! Не уходи… Не уходи…

VI

      Вся библиотека Цитадели перевернута вверх дном: книги вынуты из полок и пролистаны. Сундуки вскрыты и разорены. Весь пол усеян бумагами. Император и адмирал — ищут таинственную карту… или хотя бы то, что могло ей быть.       Руки Андерсона трясутся. Он лихорадочно перебирает разбросанные свитки, сметая слои пыли.       — Но где-то же… где-то же… — бормочет он, как молитву, как мантру, как заклинание.       Но внезапно он застывает. Ощутив ледяное присутствие. Сайлан сам вынимает пожелтевший пергамент, помеченный знаком знакомой царской печати. И странным символом, который напоминает корону… Его, Сайлана, корону.       Сайлан смотрит на карту — и его глаза вновь застывают. Затем он оборачивается к окну. Он пытается понять — где. Где у Цитадели север, где — юг. Куда смотрят ее башни. Он пересекает библиотеку — до окна. И створки распахивается перед ним, будто по его желанию. Он встает на раму, глядя прямо перед собой.       Теперь он знает.       Раздается ужасное гудение мокрого песка, самых потаенных, тяжелых слоев… Песчаные дюны вдалеке вздуваются, как ткань под рукой невидимого портного. Из-под тысячелетних наслоений, словно кость из старой раны, медленно поднимается гробница. Не просто усыпальница — целый дворец из отполированного, неповрежденного временем мрамора.       И тогда… левиафан бросается вперед, сметая волной остатки руин Цитадели внизу. Но вода достигает и зависшей крепости наверху. И, хлынув в залы, сбивает с ног людей. Заливает книги и бумаги.       На миг, в брызгах и пене, перед тем, как рвануть к окну, приблизиться… левиафан кажется не чудовищем, а волной. Волной, в которую обернут человек. И этот человек тянется к Сайлану. И кажется, будто видны высокие острые скулы и черты, искаженные мукой. Серые, как свинец, глаза. Человек-волна пытается поймать Сайлана. И удержать. Остановить его самоубийственный замысел.       А затем левиафан — как вода — опадает и рассыпается.       И Сайлан мертвеет.       Сила, которая держала Цитадель, исчезает. И медленно падает… И всё вокруг поднимается вверх, тогда как песок и камень летят вниз в свободном полете.       — Ваше величество! — кричит Андерсон, борясь с водой. — Очнитесь! Господи, очнитесь!

VII

      Кровь. Ее было так много, что воздух казался густым и звенящим от медного запаха. Она текла по каменным плитам храма Ирет, капала с пальцев убитых жрецов, охранявших алтарь. Она заливала и сам алтарь. Глаза верховного жреца смотрели в пустоту. Кайден выдернул кинжал из его горла. Он подошел к алтарю. В глиняный сосуд упало что-то теплое, влажное, излучавшее угасающий свет. Глаза бога. Вырванные из святыни. Небо над храмом померкло. И звезды, что секунду назад сияли, погасли, будто кто-то в мгновенье задул миллиард свечей.       Тень не имеет имени. У нее нет голоса. Она не носит доспехов. И отнимается от стен так же, как свет — касался их когда-то, наполняя собой храмы. Каждое движение — бесшумное скольжение, высчитанное до сантиметра. Скорость, оставлявшая лишь мимолетный холод на затылке, прежде чем рука — не дрогнув — вонзала кинжал. Один удар — и грудная клетка жреца Хепры сложилась, вытолкнув из него сдавленный хрип и кровь.       Да, кровь была везде.       Пальцы, точные и неумолимые, нашли в священной чаше разум. Липкая, серая масса — вместилище светлой мысли — оказалась во втором сосуде. И шепот безумия, хаоса, беспамятства пронесся по городам и деревням. Ученые жгли свитки, близкие забывали имена друг друга. И жрецы в разоренном храме больше не могли молиться: они защищали святыню ценой своей жизни, и этой цены оказалось недостаточно, даже уплаченной.       Когда Кайден вошел в третий храм, хранители уже знали, что он существует. Они кричали: «Демон! Он — демон!»       Живое оружие. Заточенный под смерть клинок. Род Вейсгар — не элитные воины для монархов. Они — убийцы, чьи имена стирались историей, оставляя лишь шепот ужаса. И он — их последнее, совершенное воплощение. Он не был демоном. Но человеком он не был тоже. Ни раньше, ни тем более сейчас. Его глаза, блеснувшие металлом, погасли, как лампы — в разоренном храме. Его сердце… оно билось ровно — с одной целью.       Каждое святилище становилось кровавый дорогой до алтаря. В храме Хеси он оставил трупы с разбитыми челюстями и вырванными языками — не ради дара, а чтобы заставить замолчать заклинания, охранявшие золотой ларец на алтаре. Внутри, на бархате, лежал горящий, как рубин, язык бога. Он тоже оказался на дне глиняного сосуда.       В храме Сахи он прорубился сквозь кольцо воинов. На алтаре из черного базальта пылал хрустальный шар, внутри которого билось сердце. Жар от него плавил камень. Кайден обуглил руку, коснувшись его и думая только о том, как холодна кожа того, кто получит дар бога. Его пальцы сомкнулись на пылающем сердце. Дар Сахи был вырван из священного очага. И более никто не мог разжечь огня, чтобы согреться.       В храме Шауфа хранилось дыхание мира. В алебастровой урне, из которой веял вечный прохладный ветер. Жрецы-хранители, старики в серых одеждах, стояли перед алтарем. У них не было оружия. Только их тела и молитвы на дрожащих губах. Они пытались загородить урну собой, протягивая вперед дрожащие руки в жесте защиты. Кайден прошел сквозь них, как серп сквозь траву. Старики погибли почти беззвучно. И неуклонно быстро. Последний, седой, упал на урну, пытаясь прикрыть ее своим телом. Кайден отодвинул его, как преграду. Легкие оказались в сосуде. Ветер затих. Он затих повсеместно.       Царь уже знал. Что храмы разоряются. Он пытался остановить безумие, но войска, как бы ни спешили, не поспевали за тенью. И приходили — в уже оскверненные святилища.       В храме Рентета сначала витал запах подношений и яств: хлеб, спелые фрукты, жареное мясо. Жрецы, отяжелевшие от мирных даров, и крестьяне, вооружившись тем, что было, пытались защитить алтарь. Тень скользнула меж них ветром смерти. Удары были молниеносны и били по слабым местам: сухожилия, артерии, горло, основание черепа. Желудок бога, пульсирующий мешок теплой плоти, был сорван с каменного ложа — и скользнул в сосуд. Сила угасла, и на плодородной земле начал вянуть урожай… Плоды гнили на ветках, зерно превращалось в труху.       В храме Шеды худые аскетичные жрецы пытались встретить Кайдена кольцом из ритуальных ножей. Тень не сражалась — она исчезала в дыме курильниц, появлялась за спинами, ломала руки, отбирая ножи и вонзая их обратно. Печень — темный, переливающийся орган, излучавший внутренний жар, — была вырезана из углубления в алтаре. И еще один сосуд наполнился, а мир остановился: личинки больше не превращались в бабочек, семена не прорастали в земле, и всё застыло в ожидании.       Храм Акхена был лабиринтом, полным каменным безликих коридоров. Здесь жрецы попытались использовать хитрость. Они погасили светильники в надежде, что тьма и запутанные переходы задержат демона до прихода армии. Они ошиблись. Кайден двигался по храму, как по знакомой дороге: у него была цель. И она вела его — небесными глазами Ирет и разумом Хепры. Он был хладнокровным ищейкой. Он находил скрытые двери, обходил ловушки, возникал за спинами молящихся, и их молитвы обрывались под лезвием. Кишки бога — сверкающий, извивающийся клубок золотых нитей в центре лабиринта — были сорваны с алтаря. Лабиринт стал кладбищем, и клубок оказался в сосуде. Путники в пустынях, моряки в океанах, звери и птицы — все потеряли дорогу.       Храм Исет стоял над подземным озером. Чистая вода лилась по каналам, омывая белый мрамор. Жрецы стояли по пояс в священных водах перед нефритовой чашей.       Они не кричали. Не молились. Они смотрели на входящую смерть с тихим, гнетущим ужасом. Их глаза говорили: «Мы знаем тебя. Мы знаем, что ты сделал». За их спинами, на пороге, уже слышался лязг доспехов, крики солдат. Войско. Оно опоздало на миг. Всего на миг.       Кайден двинулся. Не в обход — напрямик. Он прошел сквозь них. И белые одежды не окропились кровью: жрецы не противились, они — онемели. Его рука, обожженная сердцем Сахи, прорвалась сквозь последний ряд тел и вынула холодные, гладкие почки. Кожа очистилась, как до всего, что он совершил. Но баланс был нарушен. И дар Исет занял свое место в последнем сосуде. Ручьи и реки помутнели, священные источники зацвели ядовитой тиной, а воздух потяжелел от смрада. И вернулся запах — медь и распад.       Кайден замер. Глаза, тусклые и пустые, скользнули к дверям храма, где уже маячили копья солдат. И единственная человеческая мысль пронзила ледяную пустоту внутри: они всё это время пытались нагнать… и Сайлан знал… о, Сайлан уже знал, что он сделал…       Но пути назад не было. И ничего вернуть уже было нельзя… И Кайден вышел из храма в умирающий мир, и вдруг обнаружил, что его тело — ослабло. Ноги едва держали, и он истекал кровью. Он пошатнулся. Земля рассыпалась под его ступнями, воздух был ядом. Но его глаза — они не видели ничего. И рука повторила странный, едва заметный жест. Будто отодвинула портьеру.       Что видели глаза убийцы, когда солнечный луч коснулся белой кожи? Кожи, которой никому нельзя касаться…       Он сделал шаг. Затем еще один. И дары богов замерцали в сосудах тусклым светом дороги домой.

VIII

      Воздух в тронном зале был густым, как смола, пропитанный запахом ладана, крови и морской соли. Кайден стоял перед царским престолом, в лохмотьях, в запекшейся крови, в пепле и грязи.       Между ним и царем стоял массивный сундук из черного дерева, окованный тусклым серебром. Он казался живым, пульсирующим изнутри слабым, кровавым мерцанием. Кайден положил на него истощенную руку.       В рядах знати и жрецов поднялся ропот ужаса. Все знали, что он сделал. С первого же разоренного храма. Сумерки опустились на землю, миру грозил голод и безумие.       — Явился… демон.       — Чудовище…       Старейший жрец, лицо которого было серым от страха, упал на колени перед царем:       — О величайший! Он осквернил саму основу мира! Плоть божья похищена! Его надо предать вечному суду!       Царь же смотрел на Кайдена. За окном — несколько месяцев как не всходило солнце. И вся вода во дворце была отравлена, а каждый цветок в саду сгнил до корней. Сайлан стоял подле отца — и не смел даже поднять глаз.       Царь потребовал:       — Говори.       И Кайден сказал, глядя на самое чистое, что осталось в разрушенном мире:       — Ваш сын… станет богом. Я принес ему силу, равную его лику.       Тонкие пальцы впились в холодное дерево, будто пытаясь удержать тяжесть признания. Ударившую поддых. Пробившую до основания. Сайлан поднял лицо, искаженное леденящим, всепоглощающим ужасом… Он разомкнул губы — но не сумел произнести ни слова. Он смотрел на Кайдена — и продолжал отрицать всё, что происходит. Слушая вести о разоренных храмах, он до последнего не верил… хотя всё говорило: больше не мог никто. Сайлан дал разрешение. Принял извинения. Пообещал взамен…       Цена его руки. Кровавая дань. Святотатство. Богоубийство.       Царь молчал. Его лицо, изможденное годами войн, было каменным. Он спросил:       — Что ты хочешь взамен?       Кайден не сводил глаз с Сайлана. Разве не очевидно?..       Царь криво усмехнулся:       — И ради этого ты разграбил и уничтожил мир?.. Чтобы быть с моим сыном?       — Нет… Чтобы он стал свободен. Больше никто… никогда… не причинит ему вред. Даже взглядом.       Сайлан закрыл глаза. И слезы прочертели дорожки на его щеках. Никто никогда не причинял ему вред — даже взглядом — пока Кайден стоял, словно тень, за его спиной.

IX

      Жрецы, бледные как смерть, движимые царской волей и собственным ужасом, приблизились к сундуку. Их руки дрожали, когда они открыли его. Внутри, на черном бархате, лежали девять ритуальных глиняных сосудов, в которых теплилась божественная сила и божественная мудрость. Поистине царское подношение.       Глаза Ирет — два слепых, мертвенно-призрачных шара, испускавших мистический бирюзовый цвет. Разум Хепры — серая, холодная, как сталь, масса. Сердце Сахи — пылающий сгусток, обжигавший воздух вокруг. Легкие Шауфа — прозрачные мешки, в которых клубился туман. Печень Шеды — темно-бордовая, покрытая мерцающими прожилками. Кишки Акхена — золотой клубок тончайших нитей. Почки Исет — гладкие водные камни. Язык Хеси — окровавленный и рубиновый. Желудок Рентета — плотный и темный, будто земля.       Девять сосудов были расставлены на девяти лучах начерченной звезды. Сайлан стоял, одетый во всё белое, в собственной гробнице. Умирал наследник. Рождался бог.       С благоговейным ужасом жрецы водрузили на Сайлана корону из тончайшего хрусталя. Но ничего не случилось. Он осел на колени.       Он сидел среди даров божьих в своей усыпальнице и ронял слезы. А жрецы обсуждали, кому следует его убить... и не казнят ли их, если ритуал не сработает?..       Сайлан избавил их от мук выбора сам. Это он занес над собой кинжал. И когда он занес — Кайден впервые не успел.       Мир для Сайлана взорвался. Он увидел не глазами — но внутренним взором. Увидел Кайдена, скользящего как тень по залитым кровью храмам. Услышал крики жрецов — не звуки, а вибрации чистого ужаса и боли. Почувствовал холод вырванных глаз Ирет, жар сердца Сахи, горечь разума Хепры. Он увидел звезды, гаснущие на небе, как свечи, и ветер, замерший в легких мира, и реки, которые превратились в кровь.       Он увидел весь ужас богоубийства, совершенного ради него. И он ощутил цену «величия» и «свободы». Сердце его перестало биться. Не от кинжала. Не от даров, обрушенных на него. Но от силы скорби.       Его голос, когда он заговорил, был тихим, как предсмертный шепот, но он прозвучал над всем:       — Боги нас не простят…       И пошел дождь. Это были слезы кончины мира, слезы проклятия, принятого добровольно ради него.       И в этот момент корона на его голове засветилась потусторонним, могильным, похоронным светом. Хрусталь впился Сайлану в голову, становясь частью него, терновым венцом неземной власти и вечного бремени. Его глаза загорелись тем же яростным светом — светом Ирет, помноженным на его собственную агонию.       Это длилось секунду. Секунду, когда Кайден бежал к нему, чтобы успеть. Но вдруг страж застыл — и не смог больше пошевелиться. Сам воздух мешал ему подойти. И та же корона обхватила, как обруч, его голову. Кайден не закричал — он почти потерял сознание от нечеловеческой боли.       И тогда волны хлынули. Из-под плит тронного зала, из трещин в стенах. Темные, сине-зеленые, как глаза Сайлана. Пропитанные солью. Они не просто обрушились на Кайдена — они объяли его, как давно потерянная, обезумевшая от тоски любовница. Вода впитывалась в его кожу, разъедала его тело, становилось его частью. И его тело начало расти, искривляться, покрываться чешуей. И чем больше он становился, чем сильней его облик обретал черты чудовища в глазах Сайлана, тем ниже и глубже его утягивала пучина — и тем выше становилась земля.

X

      — Ваше величество! — кричит Андерсон, борясь с водой. — Очнитесь! Господи, очнитесь!       Сайлан промаргивается, как от кошмара, и хватает воздух ртом, будто вынырнув на сушу. Он пытается удержать равновесие. Он вдруг чувствует, что падает вниз… Цитадель падает вниз… и он не может остановить ее. Но он видит впереди — вход в гробницу. Гробницу, из которой он бежал, пока суша не кончилась…       Пространство искажается — и темнота храма зовет его внутрь. Он делает шаг и оказывается внутри. Он осматривает разоренную гробницу, где должен был храниться искусно вырезанный мраморный саркофаг. Для него. Он находит сосуды, расставленные по кругу. Он бросается к ним, чтобы их разбить… и только он касается их — они осыпаются в прах.       Они ВСЕ осыпаются в прах… Уничтожены временем. Их больше нет.       Снаружи падает Цитадель — в океан. И люди в ней, став частью чужого кошмара, открыв врата в этот кошмар, захлебываются. Адмирал еще пытается спасти императора, вытащить на поверхность — но поверхность слишком далека...       Сайлан тщетно собирает прах руками, чтобы соединить всё вместе, воскресить, вернуть… Отчаянно сгребает пыль с песком. Пока внутри тлена не обнаруживает кинжал. Ритуальный. Которым себя убил. Заржавевший и похороненный.       И Сайлан вдруг понимает… Если боги отдали ему дары… он должен вернуть их обратно. «Выпотрошить свое тело». Наполнить сосуды.       Но, когда он вонзает в себя ржавый кинжал, боги не являются, чтобы принять его покаяние. Небо над храмом меркнет. И звезды, что секунду назад сияли за тучами, гаснут, будто кто-то в мгновенье задул миллиард свечей. И шепот безумия, хаоса, беспамятства проносится по далеким городам и деревням. И тысячи голосов по всей земле обрываются на полуслове, а затем перестают понимать друг друга. И более никто не может разжечь огня, чтобы согреться. Ветер затихает. Он затихает повсеместно. И на плодородной земле начинает вянуть урожай… Плоды гниют на ветках, зерно превращается в труху. Мир останавливается: личинки больше не превращаются в бабочек, семена не прорастают в земле, и всё застывает в ожидании. Путники в пустынях, моряки в океанах, звери и птицы — все теряют дорогу. Ручьи и реки мутнеют, священные источники цветут ядовитой тиной, а воздух — теперь тяжелый от смрада.       Мир постепенно разрушается. До самых основ. Вода и горы. Небо и сама планета.       И лишь левиафан, убитый горем, остается один в первозданном хаосе…