Пока я здесь

Алекс знал, что скоро его позовут назад, не могут не позвать. Главное дождаться этого зова, потому что время ожидания было неизвестным. Не упуская из виду телефон, Алекс старался «жить эту жизнь». Выходило, как у старательного, но тупого школьника: надорвал горло, истошно выкрикивая рифмованное на концерте, влез в молодую кучу у сцены, целовался с девушкой. Девушку увлёк хоровод, в который распрямилась куча. Купил объёмную тетрадь — но дело не заладилось. Он писал, зачеркивал, мял страницы. Бдительная тётушка, вынимая из мусора и разглаживая их, читала на кухне: «…Вы позволили поцеловать Вас, и бросили мне руку, как бросают кость собаке, и я уже ползу на брюхе…» и на другом клочке: «…приник к Вам как будто бы целовал икону». Тетушка мелко крестилась. И дождался короткого: «Приходи, нужен». Запустил руки в волосы, попытался пригладить: без толку; критически осмотрел себя в зеркале: надо было жестче с едой, и уже скоро стучал в дверь Бартуша, обнаружив новый только что врезанный замок. Дверь открыли, Алекс замер как в плохом кино – но тут действительно было на что посмотреть. На пороге стоял неизвестный ему сторожевой. Что-то былинное сверху отозвалось мягким баритоном: — Добрый вечер!, — протянул длинопалую ладонь, — Тимофей Юрьевич, армейский друг этого человека, — махнул в сторону комнаты. — Добрый вечер!, — в тон ему отозвался Алекс, — Алексей Юрьевич, раб этого человека, — и он повторил жест стражника. Оба некоторое время молча переваривали услышанное. Немыслимо было, что Бартек был в армии, что у него был дембель, что Алекс, находясь столько лет возле него, знать не знал никакого Тимофея Юрьевича. — А что.., — первым нашелся ТимофейЮрьевич, — но его прервал ледяной тон, из комнаты. — Алексей Юрьевич только что решительно отказался отвечать на вопросы и участвовать в разговорах. — Интересные дела…А что, так можно было? Ну ладно, — еще немного подумав, согласился Тимофей Юрьевич и посторонился. — Не обращай внимания, Тим, профессиональные приколы, тренирую юное поколение перед «веселой театральной каторгой», очень полезно иногда заткнуться, воспринимать и реагировать. Тренируем присутствие без слов — актер должен уметь существовать на сцене молча, но выразительно — потеплел Бартек. — Тяжко, наверное, так?, — озадачился внезапный друг, разглядывая Алекса. Тот кивнул, улыбнувшись от уха до уха. — Конечно, тяжко, но на что только не пойдешь, чтобы порадовать сытого дядю в кресле перед сценой, — Бартуш сидел у окна и беззаботно болтал, но взгляд его оставался холодным. — Ладно, фиглярничайте. В каждой избушке свои погремушки, — подытожил Тимофей Юрьевич. В центре комнаты раскинулся заставленный закуской стол. Тимофей Юрьевич по-хозяйски расположился на диване, который как-то жалобно всхлипнул. Алекс хотел было принести табурет, но Бартек, едва заметно похлопав себя по бедру, и мальчишка по-студенчески расположился рядом с креслом, у хозяйских ног. — Да… с мебелью тут напряженка, — прокомментировал Тимофей Юрьевич. — Да и вообще… что-то у вас ребята какое-то все ухвоськанное. Фабрика по производству дипломированных бомжей. Может это… хотя бы как-то лимитировать? — Обстоятельнее беседуй, Тима! Бутылочка возле тебя стоит, обрати внимание, хлопотун! — Пили тут… — сказал Тимофей Юрьевич и посмотрел бутылку на свет. — Это что?, — Его телефон тренькнул. — Оленька…, — пояснил, и извинившись, скрылся с телефоном на кухне. Бартуш поднялся, подошел к столу, нашел среди магазинных лоточков с закусками картонную пачку соли с оборванными истрепанными краями. Вернулся к Алексу, и сощурив глаза, молча высыпал половину пачки на грязный пол, пальцем указал на нее. Алекс выдохнул и улыбнулся, но тут же поймал пощечину, и – вторую. — Не надо, Оленька, я поговорю… придется потерпеть, — ну Бог терпел и нам велел, заюшка, — увещевал Тимофей Юрьевич на кухне телефон. Алекс подтянул шорты, разровнял крупинки, осторожно встал коленями на соль и заложил руки за голову. Сдержать улыбку не получалось, и Бартуш впечатал пальцы в щеку в третий раз. Он, передвинув кресло напротив мальчишки, медленно откинулся, положил руки на подлокотники. Теперь Бартек готов был смотреть. Алекс инстинктивно пытался найти нужное положение тела, чтобы устоять было легче, Бартуш недоуменно приподнял бровь – и пацан силой вернул себя на исходную позицию, как учили: спина прямая, руки в замок, лицо в красных пятнах спокойно и открыто для хозяина – хочешь, смотри на меня, хочешь – бей. Они оба знали, что будет через пять минут, восемь, десять… Мальчишка давно натренировал себя радовать Бартека, столько, сколько нужно: пока что-то темное внутри хозяина не насытится его эмоциями. Но эту пытку он выносил с трудом. Они знали: Алекс начнет кривить губы, потом от напряжения кожа покроется крупными каплями пота как волдырями. Он будет заливать глаза и стекать с носа, а щеки станут пунцовыми. Хозяин говорил, что никогда не видел такой реакции, и использовал соль только чтобы «быстро привести рыжую тварь в чувство». Алекс стоял, лицо уже плясало от боли. Тимофей Юрьевич на кухне ласково бубнил: «Не плачь, заюшка, не плачь…» и Алекс не плакал, не плакал, не плакал. Бартек кусал губы, подбородок заострился и выдвинулся вперед, выслеживал что-то невидимое на красно-белом лице. Мальчишке истерически хотелось, чтобы Тимофей Юрьевич немедленно вернулся в комнату, и чтобы он не возвращался в нее никогда. Чтобы бесконечно втягивать в себя энергию этих сощуренных глаз, жестко прочерченных морщинок на лбу, нервных пальцев, наматывающих нитку с ободранного кресла. Смотреть как его, маленького Алекса, жрет что-то темное внутри Бартуша. Тот уверенно поднялся, и резко надавил на плечи, вбивая охнувшего мальчишку в пол, не спеша вышел на балкон. «Сколько же еще… сколько…терпи…». Вернулся с веником. Мальчишка все еще держался: волосы взмокли, невидящие глаза вцепились в пустое пространство. «Не будешь больше?», – Алекс скорее угадал, чем услышал. «Не буду, не буду… пожалуйста, пожалуйста…», почти беззвучно умолял, тыкаясь хозяину в штанину… Тимофей Юрьевич застал мальчишку усердно выметающим мусор из всех углов: — Алексей Юрьевич, да ну что Вы… я ж не буквально, голуба вы моя. Ну бардак, да, но не надо так уж сразу... Сядьте, откушайте с нами, Бартуш, давай, к столу. Табуретку несите. — Что у тебя, Тим? Ты как? Остаешься? — Да, похоже, я тут у тебя надолго бросил кости. Не зря Алексея Юрьевича вызвали. Жену свою вот привез на обследование в столицу, — объяснил он Алексу. — Пока она в больничке, мне жить где-то надо. Только спать негде. Поможете мне кровать сюда втащить? Ну вот и славно. Нет, Бартек, я это пойло пить не буду, я скоро пойду, аптека еще…много дел, короче. — Я тоже не буду, — бесцветно уронил Бартек. Алекс вопросительно посмотрел на него, но ответа не получил. Тимофей Юрьевич, не стесняясь, что-то накладывал себе в тарелку, дегустировал, иногда морщился и тут же тянулся за следующим куском, словно проверяя зубом все на прочность. Алекс все еще задумчиво смотрел поверх стола на то, как Бартуш обрывал одну за другой веточки петрушки. — Тима, а помнишь, коньяк арахисом закусывали… спой, а? Тимофей Юрьевич сразу понял: за ночлег полагается откатать обязательную программу. Улыбнулся — коротко, перед заныром в ностальгию. Могучая фигура воздвиглась, и, уже с гитарой, вновь завалилась на взвизгнувший диван. Он неторопливо покрутил колки: — Вижу, юноша, в Вас незаданный вопрос, каким был ваш…, — Тимофей Юрьевич подергал басовые струны, — … наставник в армии. Даю справку… — О! Давай, послушаем репетицию моих похорон, жги Тимоха! — Не вгоняй юное поколение в когнитивный диссонанс, Бартек. Если я не расскажу пару армейских баек, считай этой встречи и не было… О чем рассказать-то… Служили мы тогда в Армении, нам было ветрено и счастливо. Мы не дружили вначале, потом долго кружили друг против друга… Вот лежу я как-то на коечке в госпитале, вокруг никого… — Спой, Тима, хватит. Тот усмехнулся, будто готов был к такому финалу рассказа, и сразу же запел что-то про мутную и гиблую женщину. Алекс перевел взгляд на Бартуша, – тот улыбался, с удовольствием слушая давно забытое, но явно очень любимое. Баритон, который он теперь ненавидел, звучал прямо перед ним: внушительное телосложение странно диссонировало с мягкостью черт лица: темные навыкате овечьи глаза придавали ему неожиданно доверчивое, почти наивное выражение — как будто он всегда на полшага от задумчивой паузы. Он мог бы и сокрушить врага, и спокойно сидеть у костра, глядя в огонь. А сейчас он просто забирал себе, то, что ему не принадлежало. Легко, как забирают не нужную, но уже свою добычу. Внутри Алекса что-то болезненно дернулось, как будто он сорвал с незажившей раны корку — и кровь с сукровицей потянулась из плохо зарубцованного места. Он в деталях вспомнил, как жестко Бартуш наложил вето на его эксперименты с гитарой. Даже не стал слушать, как ни разу не позволил ему спеть для себя – а ведь Алекс раньше бренчал на сцене, тряс башкой, и влюблял в себя фанаток. Бартек каждый раз объяснял…Он мог бы играть для него, мог бы петь… но хозяин не дал даже попробовать. «Не плачь, не плачь, не плачь», – командовал себе Алекс, наклоняя голову и растирая нос. — Спой еще «мальчишечку-бедняжечку» — попросил Бартуш, развернувшись к Алексу. И Тимофей Юрьевич немедленно затянул… Бартуш приблизился к мальчишке, положил мягкую ладонь на плечо, немного сжал шею. — Что? Что случилось, Алексей Юрьевич?, — оборвалась песня. — Устал просто парень, а ты его разнежил… Люблю твои песни, Тимоха, можешь вывернуть… — Бартек чуть повысил голос, с нажимом добавил: — Воды выпей! Алекс выскочил на кухню и пил, пил, пил отдающую чем-то ржавым воду. — Ты где его взял? Это вообще кто?, — донесся задумчивый баритон. — Сам нашелся. Раб мой.