Том 2. Аллегро под полной луной

Пока война пылала над Херсарией, двойник Каиана стоял среди выжженной земли, израненной сетью глубоких трещин, из которых сочилась вязкая, смоляная скверна. Здесь, на руинах когда-то величественного белокаменного департамента, всё давно было мёртвым — даже обрывок некогда небесно-голубого флага, на котором дубовые ветви вились золотом и зеленью меж водных потоков, теперь жалобно трепетал на ветру, истлевший, как и память о прошлом сего округа… — Есть в этом месте нечто… по-настоящему прекрасное, — пробормотал император Орды, глядя в серую пустоту горизонта, где никогда не поднималось солнце, где царила вечно-беззвездная ночь. — Вот что я называю абсолютом власти! Забвение, растворившее целую землю… Гардарики канули в прошлое… Он шагнул вперёд, ломая с глухим хрустом засохшие корни толстой подошвой ботинка. — Ха! Отличная была идея. Только жаль, что моей тьмы всё ещё недостаточно, чтобы поглотить остатки мира целиком. Придётся копить силу… десятки, а может, и сотни циклов. Всё бы пошло иначе, если бы не та идиотка! Испепелила меня, и всё сорвалось! Император направился дальше по земле, что не рождала со времен Первой войны ничего живого… лишь гниль, лишь пепел, лишь останки деревьев, чьи корявые скелеты подобно призракам цеплялись за выцветшие небеса — всё, чего касалась длань Каиана Великого, как он сам себя называл, обращалось в прах. «Надо проверить, как эти выродки, которые когда-то были людоедами, справились с обновлением порталов…» — крутились думы в его голове. — «Их голод — лучшая мотивация! Плачу им за службу отходами из ресторанов для гулей… Ха! За глоток падали готовы и мать родную грохнуть! Жрать тут нечего, ведь людей я уничтожил в Кэнугарде и его окрестностях еще давным-давно! А остальные разбежались как крысы по всему Союзу… кто-то и в Орду свалил… последние меня мало волнуют, главное, чтобы о происхождении забыли, мне подчинялись и на ордынском трепались! А вот тех, кто в Союзе остался, я, наконец, добью! И сегодня в Херсарии будет очередной день триумфа моей власти!» Он миновал опалённую кромку того, что когда-то было лесом. «Здесь, в изломанном подпространстве, среди остовов дубов и лип, ползают звери-мутанты, порождения моей тьмы. Они лишены шерсти, с багровыми глазами, привыкли к вечному мраку. Волки и зайцы за двести циклов выродились в нечто иное и живут вопреки природе… любопытно, но не настолько, чтобы я таскался за ними и ловил для исследований! Эти мрази прячутся от меня… и правильно, пусть ссут! По словам Морфиуса, что бывает тут иногда для проведения ритуалов, местные их подкармливают… вот почему они еще не вымерли окончательно…» Каиан ступал медленно-вдумчиво, вслушиваясь в тишину, пропитанную голосами давно ушедших в небытие местных жителей. Сегодня как никогда ему требовалось почувствовать свою силу: несмотря на то, что Селена частично стерла память о проступке Лорентуса, суть осталась. И суть сия была позорным поражением. «Я всегда передвигаюсь через порталы, используя трещины в реальности, вызванные собственной тьмой. Но по Гардарикам я люблю ходить пешком! Ведь каждый шаг по проклятой мною лично земле напоминает о том, что я здесь владыка! Я сам соткал это забвение! Я, блядь!» Однако никакие аффирмации самовнушения ныне не действовали, ибо император был слишком зол. — Какого хрена он всё испортил? — яростно прошипел Каиан вслух, не выдержав. — Эта шлюха… он меня бесит, и в то же время вызывает зависть! Мерзкий мальчишка… Дитя богов! У него есть все с момента перерождения: и магическая кровь, и известная фамилия, и смазливая морда… А сам… ничтожество. Ходячая улыбка, задница для чужих желаний! Ни воли, ни амбиций... даже власть не стремился завоевать никогда! Меня не попытался грохнуть при первой встрече! Что за ненормальный?! Он сплюнул на землю… — Почему, чёрт побери, не я родился у Исиннскисонов?! Почему ему — сила, а мне — вечная борьба? Гнев, впитавшийся в кости Каиана, сковывал до основания… — Помню, как ко мне давным-давно приходила эта тварь Серафина… всё про милосердие плела. Милосердие! — рассмеялся он коротко и глухо. — На что надеется эта идиотка в нашем несправедливом мире?! Пусть сама себя жалеет вместе с бесполезной Всевышней! Проверив, как местные обитатели выполнили задание у порталов, Каиан неспешно направился к месту, которое приносило ему особое удовлетворение. «Я помню, как сам лично вел легионы нежити и орков на бойню Первой войны… и ещё раньше, задолго до неё, командовал в бесчисленных конфликтах, которые я обожаю! Какие были времена! А теперь из-за чертового пророчества приходится трястись и сидеть в своем замке! Ничего, главное, что мои подземные чертоги никто не отыщет…» Вскоре перед ним раскинулась очередная выжженная пустошь — осколок деревни, от некогда белых построек которой теперь остались лишь обугленные каменные скелеты. Император с яростью пнул рассыпающуюся на части стену первого попавшегося дома, а затем взобрался на полуразрушенный фундамент, черным облаком возвышаясь над мёртвой землёй. Каиану, при его росте и с громадными подошвами ботинок, в этом не было ни малейшей нужды… и всё же ему постоянно требовалось быть выше. Всегда выше. — Помню, — пробормотал он, оглядывая окрестности. — В нашем проклятом захолустье кристальная связь работала только у старосты. Вся деревня собиралась к нему смотреть передачи. Все эти ублюдки, конечно, держались от меня подальше. Уродливый, говорили... пошел в отца, говорили... Он сплюнул, всматриваясь в руины. — Как же я рад, что все они сдохли! Император гневно сжал кулаки. — Я мог бы стереть это из своей памяти, утопить в забвении… Но не хочу! Хочу помнить, насколько гнилы люди! Особенно проклятые гардарикцы… Убогие, мерзкие твари! Он прикрыл глаза, предавшись безрадостной ностальгии. — Тогда, в детстве, по кристаллам показывали героев. И среди них был этот сияющий ублюдок, Исиннскисон. Вечно в белом, с идеально уложенными волосами, с клинками, созданными из ледяной крови… Его чествовали, ему пели гимны, и я, малолетний идиот, мечтал о таком отце. А у меня что?! Биологическое ничтожество, что выебало мать прямо за сараем, а потом свалило в закат. И тот, кого она после называла «мужем», — ещё хуже. Каиан резко выдохнул. — Уже тогда я знал, что одним достается больше других с самого начала! А потом ко мне заявляется эта Серафина, лепечет про милосердие… Ей легко трепаться об этом, вечному созданию едва ли не с короной на башке! Он воспарил в воздух, будто рванул ввысь на волне гнева, и столь же спешно приземлился обратно. — А теперь один из этих сияющих Исиннскисонов сам приполз ко мне! Признаётся в чувствах, как девка… Слащавый идиот! Когда у тебя с перерождения весь мир у ног, нахер унижаться передо мной?! Я не забыл зависть, которую чувствовал… Не забыл — и потому ты теперь мой! Не только потому, что проклятое пророчество, нет… Потому что ты сам слишком сияешь! Слишком хорош, чтобы не быть моей вещью! Император хмыкнул. — Правда, изуродовал себя шрамами, как последний дегенерат. И в койку лез ко всем подряд… теперь даже трогать противно! Тупица, испортить такое тело… будь я на его месте… — он прервал себя, качнув головой. — Ладно. Достаточно пиздостраданий! Пора возвращаться… надеюсь, орки в Херсарии добили всех ублюдков-гардарикцев… Он сошёл с обломков и направился в обратную сторону, к бывшему зданию Городского совета… «А те, что смеялись надо мной… Я помню их поименно…»  — вязкие мысли снова сновали в его голове. — «Помню, как убивал их сраных животных, как расчленял собак, приносил в жертву Люциферу… О, как они выли… Смешно! Меня значит можно лупить толпой, а их зверушек трогать нельзя?! Пусть катятся ко всем чертям!» Каиан остановился, вглядевшись в тьму, клубившуюся вокруг… «Помню, как провёл тот гениальный ритуал. Как будто болезнь пришла — и сгинули все разом… Тогда меня, правда, изгнали, засветился... Глупо, что уж… Всё приходит с опытом! Так… что-то я на сегодня много таскался, пора создавать портал!» Он сделал шаг — и исчез в вихре чёрной мглы, точно сама земля, изнасилованная непрошенной властью, вытолкнула его обратно в иной слой реальности. Лорентус не спал уже много часов, ибо сон был привилегией живых, еще не пропитанных ядовитым сплавом тьмы и льда, который ныне тек вместо крови по его венам. Он сидел, ненадолго оставив дневниковую исповедь, сидел полурасстёгнутый, среди замёрзших роз, словно потерянный актёр на покинутой сцене трагедии, где занавес давно опустился, но публика так и не разошлась. Голова юноши покоилась на коленях, руки обвивали тонкий стан в бессмысленных попытках удержать хрупкое естество внутри тела. «Что же мне теперь делать?! Что?! Что, демоны?!» — скреблась в его разуме мысль, не давая покоя. — «Все, что было в Элатрии… до чего я докатился… на фоне всего этого жестокое насилие со стороны Каиана… стало лишь очередным мазком в картине моего безумия. В этой богомерзкой фреске, что рисовалась на стенах моей истерзанной души…» Он пытался, много раз пытался выписать мысли на страницы, дабы собрать рассудок, что казалось таким возможным после восстановления сознания в купальнях. Однако бумага не выдержала, она стонала от чернил, от того, что не должно быть изложено… посему юноша отбросил ее, пребывая в прострации, потеряв счет часам и минутам… Дневники предали. Осталось только отчаяние, бесконечно-тягучее отчаяние. «Я, конечно, постараюсь… сделаю всё, чтобы Лирис… мой Лирис… стал моим палачом… Но что, если Селена была права?.. Что, если меня действительно никому нельзя убить? Она вещала… что дело не в господине… но я уверен… что в нем… только в нем… он просто демон, лишивший меня даже права сдохнуть!» Лорентус крепче вцепился ногтями в спину… «Для чего я вообще ввязался в это дерьмо?! Нужно было прирезать себя самому… как только сдал Академию… еще до того, как я заключил контракт с тьмой! Повелся… повелся, тупой ублюдок… на возможность быть нужным! Ты полный кретин, Лорентус! Вот скажи, что ты будешь делать, если выживешь?!» — Может, стоит снова… притворяться, что люблю Каиана? — горько усмехнулся он. — О, да, прекрасно! Очередная иллюзия… Иллюзия, из которых я соткан… Юноша протянул руки к ближайшему букету замороженных цветов и сжал его в ладонях так сильно, что шипы впились в плоть, в попытках даровать себе хотя бы легкую боль, а вместе с ней пронзающий нервы самообман спасения, но все было тщетно, тело не откликалось… отчего Лорентус неуклюже приподнялся, осмотрелся вокруг, инстинктивно двинулся вперед — и рухнул прямо в композицию из самых колючих роз. «О, я знаю их по степени муки, что мои красавицы могут дарить! Их объятия… они такие разные…» Теперь не только на белоснежной ткани и коже ладоней оставались багряные метки. Ныне даже лицо — его некогда безупречное лицо — оказалось под беспощадным прицелом по собственному желанию юноши ради живительной влаги бессилия, наполняющей ледяное небо очей и очищающей душу. «Лирис никогда не придёт в Орду… Но… он и не должен сюда приходить. Никогда не должен! Здесь мерзко… Здесь всё… пропитано насилием… А я хотел… уберечь его от этого… всегда мечтал… уберечь… от того, чем стал сам… От пьянства, от страданий… от унижения… похоти… Хотел защитить… Я не должен мечтать о том, чтобы он явился ко мне! Никогда…» И вдруг взгляд Лорентуса зацепился за крошечный уголок бумаги, выглядывающий изнутри этого давно забытого букета. — Демоны… — прошептал он, — что это?.. Записка?.. Я ведь… никогда не заглядывал в глубину цветов. Никогда… А вдруг… вдруг она не единственная? Тонкими пальцами он развернул дешевый пожелтевший лист, где красовался угольный корявый почерк. Шаман, мальчик мой, надеюсь, тебе понравятся розы из моего сада. Я не так богата, чтобы купить, но я ращу их сама. Твои песни про бой вдохновляют меня, так как мой сын добровольно ушел в биопоселения, чтобы стать нежитью и сражаться за господина нашего Каиана. Ты вдохновляешь Орду, а когда ты плачешь на сцене, то плачу и я, думая о нашей империи. Спасибо. Твоя поклонница бабушка Марфа, из села, название которого тебе ничего не скажет. Лорентус тотчас опустил взор, когда в сознание его подобно розовым шипам, недавно впивающимся в кожу, впивались простые слова. «Кто-то чужой и далекий… вдруг оказался ближе всех... И это страшнее, чем одиночество… демоны…» В душе юноши клубилось сразу все: раздражение от того, что он стал не просто артистом, а рупором войны… детское желание обнять эту незнакомую женщину… и стыд. Жгучий, липкий, глубинный стыд, не покидающий его естество. «А я… я когда плачу, думаю вовсе не об империи… а о том, как хочу быть нужным… о том, как я жажду любви… боюсь быть забытым… Пусть даже через боль… хоть капля нежности в этом адском Лидстете… Хоть мираж…» Он выдохнул, прижав записку к груди. — Я ведь пел всё это… чтобы порадовать Повелителя… Вместо созидания исполняю гимн разрушению! Я… мечтал быть хрупкой розой. А стал… осквернённой, сломанной под подошвами армейских ботинок господина Каиана. «Поклонники… они всё ещё верят… Они хотят видеть меня… ждут… Это… это слишком! Нужно… нужно прочесть! Все!» Лорентус вскочил на ноги и бросился к остальным букетам, как утопающий к воздуху, принявшись судорожно перебирать цветы, откалывая лед, кроша лепестки, не щадя даже стебли. Одна часть его ненавидела себя за варварство. Другая — не могла остановиться. — Какой же я слепой, какой же… идиот! — пробормотал он, находя новую записку. — Я должен был искать их сразу… Это ведь истинная правда, не показанная на кристаллах. Это… искренность… Он развернул следующий лист тонкой папирусной бумаги, на которой стремительно-дерзким почерком были набросаны всего две строчки: Самому сексуальному. Тотчас лицо юноши исказилось презрением и, недолго думая, он сжал бумагу в кулак, отбрасывая прочь. «Искренность… Да, конечно… Очередное напоминание, что я — только тело. Красивое, желанное тело… просто предмет. Спасибо, неизвестный ордынец…» Но ещё один букет — массивная корзина насыщенно-багровых роз, перевитых чёрно-золотыми лентами, — манил к себе, подстегивая любопытство. Лорентус запустил руку, и ожидание было оправдано… Осторожно извлеченный лист, впрочем, внезапно оказался ничуть не похожим на прочие. О, мой прекрасный, ты просишь роз, но сам благоухаешь, как роза! Знай, даже насилие не способно осквернить тебя, свет во мраке! Гоблины, эти бездушные твари, не ценят нежные бутоны твоего тела… Но я не желаю верить, что проекции несли истину! Я мечтаю ласкать тебя, лобызать румяные ланиты и тонкие запястья, даруя вечную любовь… И пусть это безнадёжно, но я твой. Навсегда. — Кто это написал?.. — прошептал Лорентус, прижимая пергамент к губам, внимая аромату... «Чувствую, как от него струится терпкий запах благовоний, перемешанный с тленом… такое ощущение, что письмо было написано рукой мертвеца! Столь романтичное послание, пропитанное желанием близости, — и от гуля?! Серьезно?» — После того, как я на весь эфир завопил, будто я — извращенец, подтвердив, с улыбкой на устах, что, да, продаюсь за медяки, как шлюха… чего я ждал?! Разумеется, теперь все захотят меня! Ладно женщины… Но теперь, выходит, уже и мужчины? Кто-то рискнул, наплевав на теневые декреты Повелителя? Он мельком глянул на черно-золотую корзину с затейливым декором. — Это ведь целое состояние… Кто-то из верхушки? — едва слышно молвил юноша, закусив губу до крови. «Ах, как же все-таки красиво написано… мне никто… никогда такого не писал…» — мелькнула на мгновение сладкая мысль… И тут же юноша, отбросив ее, резко смял записку, метнув в дальний угол. — Впрочем… к демонам всё! Очередной Торвальд! В гласе Лорентуса явственно зазвенело старое безумие, не дающее покоя. — Тот тоже сочинял о том, как жаждет моего удовольствия! А его братцы подпевали хором, восторженные, возбуждённые: «Ах, какой грязный мальчик! как сладко он стонет от насилия! как его бренное извращенное тело всё равно цветёт оргазмами под нашими звериными руками!»... Он подавился горьким смешком. — Сейчас я точно сам виноват! Прикрывал Повелителя, защищал его от слухов, убеждал всех, что мне приятно… трахаться с гоблинами! И сосать их вонючие члены! Теперь эти гоблины, эти сучьи гоблины запечатлены в каждом эфире! Никогда не отмоюсь! Никогда… Исиннскисон отвернулся от букета и фыркнул. — Мне не нужны эти богатые охотники за экзотикой! Я больше не верю красивым словам! Господин хотя бы не лгал, он оставался честен. Жесток — да. Но честен… Голос его дрогнул, срываясь на стон. — А я… я сейчас опять предаю всё, что между нами было, пусть и токсичное, но было же… Я ведь читаю эти письма... отчего-то воображаю, что кто-то влюблён в меня… Какая жалкая надежда! И хуже всего… я оскверняю свои чувства… к Лирису. Моему светлому эльфу… Моему богу… Господина я больше не люблю, это правда. Но Лириса… Юноша замолчал и болезненно вздохнул. «Довольно! Нужно вырывать себя из этой вязкой апатии! Иначе я погрязну в ней окончательно!» С трудом он заставил себя прочесть остальные письма, где оказались одни лишь послания от женщин. Наивные слова крупным витиеватым почерком вещали о том, что Лорентус вдохновляет их отправительниц, что из-за него они сами начали петь несмотря на то, что нельзя выступать, ведь по теневому декрету певец в Орде может быть только один: Шаман. Другие плакали под его композиции, вспоминая не войну, не Орду, не Каиана… а мать, ушедшего партнёра или… кошку. «Самое неожиданное признание, боги… Одна из поклонниц написала, что под мою балладу вспомнила свою любимую Матильду, умершую накануне… как это… странно… и трогательно…» Лорентус в сей миг внезапно осознал, что уже не стоит, а лежит прямо на полу среди писем, как на шёлковой перине из чужих стенаний, любви и благодарности. «Я и не заметил, как это случилось… настолько увлекся чтением…» Он прижал к губам одно из посланий, особенно трепетное. — Меня… нарисовали… — молвил он в изумлении. — Я, оказывается, многих воодушевил… В голове фантазия рисовала лица, коих юноша никогда не видел. «Дети, неизвестные девушки, пожилые дамы… Все те, кто писал мне… они говорят мне столько хорошего… А я… я сижу, как проклятый, в замке, в осквернённой роскоши, и медленно схожу с ума, самобичуясь шипами!» — У меня ведь концерт… должен быть… — прошептал он, ошарашенно глядя в потолок. — Через пару часов… На параде в честь присоединения Ибериса к Орде я должен… петь... Снова петь... Родные ждут… Лорентус провёл рукой по щеке, где ещё оставались царапины от роз. — Повелитель должен явиться с минуты на минуту. Купальня… в это время занята… он отправляет двойников… Наверняка их снова десятки… Как раз освободится — и меня позовет туда... Восстановлюсь после моего излюбленного мазохизма… Он содрогнулся, вцепившись пальцами в изморозь на полу. — Слава богам, что Каиан меня на сей раз не пригласил в купальню… Меня уже… тошнит от него... Я стал ему, кажется, так же противен, как он — мне. Или просто… сегодня слишком много дел у него, слишком много копий себя требуется контролировать, и не хочет отвлекаться на прослушивание гимнов о войне… Исиннскисон прикрыл лазурь очей. — Хотя, может, я ошибаюсь и все куда банальнее… он всего лишь забыл обо мне, вот и все… Даже не знаю, грустить мне или радоваться… Не прошло и получаса, как дверь с грохотом распахнулась, впуская бурей ворвавшегося в проем Каиана. Лорентус, безмятежно лежащий на спине в ожидании своей очереди для визита в купальню, не успел даже открыть глаза, как грубый каблук императора со всей силой опустился ему на ладонь — жестоко, без предупреждения, будто случайно… Но разве у Повелителя Орды бывают случайности? «Демоны… за что?..» — закричал Лорентус внутри себя, приподнявшись на локтях. — «Он всегда был жесток, да… но раньше за этим хотя бы стояла причина, хотя бы иллюзия справедливости. Теперь же за что?! За то, что я существую?! За то, что упорно искал в нем человека, а не монстра?! Или просто за то, что дерзаю мечтать о любви, как какой-нибудь глупый смертный?..» — О, господин Каиан! — пропел он с надрывной обидой, натягивая привычную маску. — Вы раните меня до глубины души… и плоти, конечно же… Как вы можете?! «Пальцы… возможно… сломаны… этот мерзкий звук… но ощущений почти нет… Шок?! Или душа просто больше не выдерживает боли, и отключилась от тела окончательно?» В следующее мгновение Каиан рывком схватил его за волосы, выдергивая из мыслей. — Да мне насрать! Ты прекрасно знаешь, за что! Обещал убрать остроухого и девчонку, а теперь, сука, мне всё расхлёбывать самому! Неужели так сложно было справиться с каким-то малолетним воздушником?! Лорентус вперился взглядом в его лицо, тщетно ища там то, чего не было: заботу, жалость, хоть крупицу доверия. «Селена не солгала… она правда затуманила все… Но господин… он не стал милостив… о, нет… Он даже не сказал, где сейчас идет война… какой город захватывают… и куда направил двойников… Он… он меня никогда не видел… по-настоящему… и какого демона я хотел ему принадлежать?! Однако… может… это мой шанс… напроситься… на смерть… от рук Лириса…» — Мой Повелитель! — принялся вещать юноша с прежней театральностью, пряча за ней отчаяние, — Я… я всё ещё готов выполнить обещанное. Клянусь! В тот раз всё испортил маг ветра, но ныне Лирис умрёт от моей руки! Только допустите меня на битву за Иларгиарен! Прошу! — Потом обсудим! Не за этим пришёл! — рявкнул Каиан, скривившись, и, не говоря больше ни слова, толкнул его обратно на пол, обоими ногами наступив на его руки и лишив возможности даже шевельнуть пальцами. Затем все происходило по привычному сценарию. Мантия распахнулась сама собой, являя миру эрегированный член… «Сейчас… снова… это знакомое… липкое ощущение…» — скользнула мысль у Лорентуса, когда разум начал проваливаться в бездну диссоциации. Сейчас унижение было столь тотальным, что все естество юноши отказывалось ощущать происходящее… «Будет только хуже…» Однако прикосновения к лицу так и не последовало. Император даже не приблизился вплотную, а просто сжал член ладонью — и тотчас густая, маслянисто-черная скверна начала капать на Лорентуса, пачкая всё: лицо, губы, ресницы, волосы... Отвратительно-вязкая, она струилась по коже, смешиваясь с кровью и мутными, почти чёрными слезами. «Шлюха! Отвратительная, грязная шлюха!» — метался в хищных думах Каиан. — «Терпеть не могу! Бесит, когда такие, как он, начинают себе что-то воображать! Пусть знает: даже быть изнасилованным мною — это честь. И он её не заслужил!» Тонкие уста молчали, но злость, презрение и извращённая страсть пульсировали в каждом движении Повелителя, крича куда громче слов. А Лорентус… тонул. Тонул не только в скверне, но и в самобичевании. «Он даже не прикасается… не хочет… Я… больше не нужен?.. Отброс… Даже для мучений не годен. Лишён даже роли жертвы… Господин… Он меня… выкинул. Всё, что осталось — только принимать его скверну… как помойка… Но ведь я больше не люблю… Повелителя… почему же настолько больно?!» Когда поток иссяк, Каиан решительно запахнул мантию и развернулся к выходу, более не удостоив юношу ни единым взглядом. — Валяться дольше минуты запрещаю! — обронил он, уходя. — Марш в купальни! Через час сорок ты должен быть на сцене на моем параде. И чтоб сиял, как любимец империи. Понял?!