We're going for a ride!

– Блядь, – чертыхается она, сжимая и разжимая пальцы. Ноша была слишком тяжелой для такой хрупкой женщины, и я сейчас не только про перемотанную скотчем коробку со статуэтками. Мама любила скупать всё живописное барахло из антикварных магазинов. «Œuvre d'art», – говорила она про очередную безвкусную работу криворукого норвежца, который по генеалогическому дереву являлся моим двоюродным прадедом. Я так не считал. Вот широченная лужа на всю дорогу в Центральном парке, по которой толстым слоем плавают сгнившие листья, – и та была большим искусством, чем вырезанная из дерева обнажённая девушка с явно неправильной анатомией. – Давай помогу, – спохватился я, стоя, по сути, без дела. Она резко обернулась, и в её глазах мелькнуло что-то неуловимое – то ли раздражение, то ли благодарность. Я заметил, как ее губы приоткрылись, желая запротестовать и конфисковать у меня коробку обратно, но я уже нес её к машине. Я уложил вещи в машину, стараясь ничего не повредить. Внутри что-то звякнуло и я виновато улыбнулся, поворачиваясь на маму. Она выглядела ещё более уставшей, чем обычно: тени под глазами стали глубже, а морщинки у губ – заметнее. В заколотых на затылке русых волосах проглядывалась заметная седина. Я наконец закрыл багажник, бросив последний взгляд на дом – тот самый, в котором прошло моё детство, а теперь он станет для меня чужим. Просто воспоминанием. Отец бросил нас три года назад. Вот так просто взял и сбежал к другой семье, трусливо поджав хвост. Он даже не оставил записки – просто исчез, будто его и не было. Только кредиты, которые мама до сих пор выплачивает, напоминали о его существовании. Она сильная. Наверное, самая сильная женщина, которую я когда-либо знал, ведь только один раз за всю свою жизнь мне довелось видеть ее слезы. В тот вечер мама лежала у меня на коленях, беззвучно рыдая, уткнув лицо в жилистые ладони. Я гладил ее по голове, не говоря ни слова. Что можно было сказать? Никакие слова не вернули бы отца, не стерли бы боль, не закрыли бы черную дыру, которая образовалась в нашей жизни. Мы сели в машину. Мама завела двигатель, и старый папин «Форд» глухо зарычал. Я пристегнулся, глядя в боковое зеркало, где медленно уплывал наш дом – белый кирпич, потемневший от времени, крыльцо с трещиной, оставшейся после того, как я в детстве уронил на него папин молоток и цветы, любимые мамины альпийские розы, давно завядшие без должного ухода. – Натаниэль, ты ничего не забыл? Возвращаться не будем, – спросила мама, не глядя на меня. – Нет, – не задумываясь, ответил я. Хотя нет, всё-таки забыл. Свою веру в будущее. Но говорить об этом вслух не стал. Я закрыл глаза, чувствуя, как усталость наваливается на меня тяжёлым одеялом. Я ведь не знал, чего хочу. Все мечты, все планы – все осталось в том городе, куда мы поклялись больше не возвращаться. – Ты хочешь кофе? – спросила мама, неожиданно нарушая тишину. Голос у неё был беззаботный, но я уловил в нём лёгкую дрожь. – Да, – кивнул я, хотя не хотел ни кофе, ни разговоров. Просто знал, что ей нужно отвлечься. Мама включила радио. Заиграла какая-то популярная песня, и я увидел, как её пальцы слегка отстукивают ритм по рулю. Губы шевелились, беззвучно подхватывая знакомые слова. Она свернула к заправке и вручила мне смятую купюру, велев оплатить ещё и бензин. Кофе был горьким и, откровенно говоря, ужасным на вкус. Мама отхлебнула, сморщилась и поставила стакан в подстаканник. – Гадость, – пробормотала она, но сделала ещё глоток. Я улыбнулся. Она всегда так делала. Даже если что-то не нравится – будет терпеть, потому что «выбрасывать деньги на ветер глупо». Я много раз упрекал ее за мягкий характер, но она ни в какую не желала мне уступать. – Слушай... – начал я, не зная, что скажу дальше. Она повернулась на меня и нежно улыбнулась. Сколько нежности, сколько безграничной любви было в этом маленьком жесте, – Все будет хорошо? Мама не ответила, сжимая пальцами руль. Я видел, как напряглась линия ее челюсти. Ее молчание было красноречивее слов. Дорога тянулась бесконечно. Я смотрел в окно, на проплывающие мимо огни, и думал о том, что где-то там, за горизонтом, есть люди, у которых всё в порядке. У которых нет пустых мест за обеденным столом и которые не работают на двух работах в семнадцать лет, чтобы помочь родителям оплатить долги. Солнце садилось, окрашивая небо в кроваво-красный цвет. Мы ехали в никуда. Вернее, в съёмную квартиру на окраине, которую мама нашла за два дня до переезда. Временное пристанище. Пока не «встанем на ноги». Сколько это продлится, я спрашивать уже не стал. Мама желала уехать как можно дальше отсюда, а мне хотелось, чтобы она была счастлива. Хотя бы чуть-чуть. Машина остановилась так внезапно, будто на полном ходу врезалась в бетонную стену. Противный, резкий визг тормозов разорвал меланхолию заката и мои собственные мрачные мысли. Голова с силой дернулась вперед, ремень безопасности впился в грудь, вырвав из легких воздух. – Мам?... – выдохнул я, инстинктивно упираясь руками в бардачок. Она была неподвижна. Ее голова, как мешок с песком, безвольно упала на руль. Русые волосы, выбившиеся из пучка, закрыли лицо. – Мама! – крикнул я уже громче, леденящий ужас сжимал горло. Мы остановились. Не у обочины, не на светофоре. Прямо посреди полосы, на этой проклятой дороге. Сердце колотилось где-то в желудке. И тут – удар. Страшный, оглушительный, откуда-то сзади. Мир вздрогнул, опрокинулся с ног на голову. Зеркало заднего вида превратилось в паутину трещин. Мою голову с ещё большей силой швырнуло вперед, потом – резко назад в подголовник. Звон разбитого стекла, скрежет металла, сигнализация – все слилось в адский грохот. Машину тряхануло как тряпичную куклу, бросило вперед метров на пять. Коробка со статуэтками, которую я так аккуратно укладывал, с грохотом вылетела с заднего сиденья, ударилась о спинку кресла, и что-то внутри нее разбилось с печальным, окончательным звоном. – Мам, пожалуйста! – заорал я, оглушенный, пытаясь расстегнуть ремень. Дым. Резкий, едкий запах бензина и горячего металла ворвался в салон через разбитое заднее стекло. Паника, чистая, животная, сжала внутренности. Я рванул ремень снова, отчаянно выдергивая его из кресла. Мама по-прежнему лежала на руле, не двигаясь. Пусть это будет страшный сон, умоляю... Дверь со стороны пассажира распахнулась. Сильные руки впились мне под мышки. Меня рванули из кресла так резко, что нога больно ударилась о дверной порог. Я едва успел мельком увидеть бледное, перекошенное лицо мужчины в форме дальнобойщика, его широкие глаза, полные ужаса. – Мама! Там моя мама! – хрипел я, пытаясь вырваться, оглянуться. Хлопок. Не громкий, скорее глухой, как удар по пустой бочке. А потом – огонь. Оранжевый, яростный, живой. Он вырвался из-под машины, из разбитого багажника, достигнул бензобака. И вспыхнул. В одно мгновение. С шипением и треском пламя охватило заднюю часть «Форда», жадно полезло к салону. Я упал на колени на обочине, задыхаясь, глотая едкий дым. Холодный асфальт впивался в колени сквозь тонкую ткань джинсов. Я попытался вскочить, рвануться к пожираемому огнем автомобилю, но сильные руки дальнобойщика вцепились в плечи, пригвоздив к земле. – Нельзя туда, парень! – его лицо, мелькнувшее в дыму, казалось серым, землистым, глаза огромными и безумными. – Ты слышишь?! Нельзя! Горит бензин! В тот момент я осознал, что потерял все. И именно в тот момент все пошло по пизде. Я молчал. Мне в руки всунули термос с чем-то горячим, настолько, что окоченевшие пальцы обожгло жалящей болью. Это даже наполовину не отрезвило. Я прохрипел мужчине сжатое «спасибо», но по тому, с какой жалостью он на меня посмотрел, я понял, что это звучало скорее как бессмысленное бульканье. Как можно догадаться, в съемную я квартиру так и не попал. У меня не было ни единой купюры в кармане – все осталось в злосчастном автомобиле. Но это было одним маленьким недоразумением по сравнению с произошедшей катастрофой. Я мог сравнить это только со взрывом Вселенной. У меня умерла мама. Вслух повторить это я не осмеливался. Кайл, так звали дальнобойщика, заботливо мне предоставил свою скромную коморку в спальном районе на «неопределенный период». До конца не понимающий, что делать дальше, я все же решил сваливать отсюда как можно скорее. Не стоит испытывать терпение незнакомого мужчины, да и надо было думать, куда податься. Хорошо, что я додумался засунуть документы во внутренний карман куртки, теперь можно было получить небольшую сумму в банке. А потом? А потом ничего больше не имело смысла. У меня умерла мама. Фраза крутилась в голове, как заезженная пластинка, не принося осознания, только тупую, сосущую боль под рёбрами. Меня замутило. Я поднялся на ватных ногах и наклонился к раковине, надеясь, что после этого меня не выпнут, как нагадившего щенка, на улицу. Рвотный спазм сдавил горло. Я сплюнул горькую от желчи слюну и повернул вентиль, выпуская воду. Я оперся лбом о прохладную кафельную плитку над раковиной. – Ты как? – раздался у двери осторожный голос Кайла. Он не вошёл, дал пространство. Стыд накрыл с новой силой. Я проглотил ком в горле. Поняв, что внятного ответа мужчина так и не получит, он кивнул мне и ушел в другую комнату. Не стал расспрашивать. Не стал утешать. За эту молчаливую тактичность я был ему безмерно благодарен. Любое слово, любое «соболезную» сейчас разорвало бы меня на части. Слёз не было. Была только эта вселенская пустота, заполнявшая меня, вытеснявшая всё остальное. Смысл? Его больше не существовало. Смысл моего существования умер вместе с ней. Коморка оказалась крошечным помещением, заставленным ящиками с автозапчастями и старыми журналами. У стены – узкий, продавленный диван, застеленный каким-то пледом с вылезшей синтетикой. Запах пыли, масла и одиночества. Я сел на край дивана, и пружина болезненно уперлась в бедро. Тусклый отсвет уличного фонаря пробивался сквозь занавешенное тряпкой окошко, рисуя на стене причудливые тени. Я сунул куртку под голову вместо подушки. Ткань пахла гарью. Я лег на спину и уставился в потолок, в темноту. Мысли не шли. Был только белый шум в ушах и все та же фраза, стучавшая в висках мертвым молотом: ее больше нет. За стеной слышалось, как Кайл ворочается, вздыхает. Потом щелкнул выключатель, послышались тяжелые шаги в мою сторону. Мужчина подошел к моей импровизированной кровати, присел на корточки и положил грубую мозолистую ладонь мне на лоб. – Ты весь горишь. Завтра заеду тебе за лекарствами, а то у меня здесь только йод да пластыри, – шутливо обронил он, заметив мое насупившееся выражение лица, – Как тебя зовать-то, малой? Я медлил. На стопке старых порножурналов у дивана валялась полупустая пачка сигарет LD. Даже не взглянув на Кайла, я нагло вытянул одну из сигарет и вставил в зубы. Он тут же достал из кармана зажигалку и щелкнул ею, давая мне закурить. Я подавился дымом, так как прежде ничего подобного в рот не брал. – Ноэль, – откашлявшись, произнес я, – Ноэль Мэттьюз.