Север

      Лакмус стоял на балконе, не в силах оторвать взгляд от темного, расплывчатого пятна на асфальте внизу. В ушах стоял оглушительный звон, сквозь который едва пробивался эхо-след от голоса Севера — того самого, что только что смеялся в телефонную трубку, а теперь был просто частью пронзившего мир гула. Его собственные пальцы с такой силой впились в холодный металл перил, что кости белели под кожей. Он не осознавал, что говорит, пока его дрожащие губы не прошептали имя: «Север…». Это был не крик, а стон, затерявшийся в хаосе, который поглотил привычную реальность.       Весь мир вокруг превратился в бессвязную, шумящую кашу. Крики испуганных прохожих, пронзительный визг тормозов, чьи-то приглушенные рыдания — всё это сливалось в один сплошной фон, лишенный смысла. Лакмус не понимал, не мог понять, как это произошло. Они только что говорили. Север шутил, его голос был живым и теплым. Всё было нормально, всего лишь мгновение назад. А теперь эта невыносимая тишина в трубке и кровавый знак на земле, который он не мог перестать видеть.       Боль. Её не было. Это было самым странным. Вместо всепоглощающей агонии — лишь далекое, почти академическое осознание того, что должно было быть больно. Щекой он чувствовал шершавый, холодный асфальт, а в груди — странную, пугающую лёгкость. Он не чувствовал ног, не чувствовал рук, будто его тело осталось где-то наверху, а вниз упала лишь его сущность, отягощенная одним-единственным, внезапным и жгучим чувством. Сожаление. Оно заполнило всё, не оставив места ничему другому. В сознании, уже лишенном слов, пронеслась единственная мысль-вспышка: "Зачем?..".       Потом звуки стали четче: нарастающий вой сирен, суетливые голоса, чьи-то руки, осторожно трогающие его, переворачивающие. Мир плыл перед глазами, как в размытой киноленте: кусок блеклого неба, склонившиеся над ним чужие лица, резкий свет фонарей. Ощущения сменяли друг друга, не задерживаясь. Потом — белый, безликий потолок, ослепительный и безжалостный свет хирургической лампы, едкий, стерильный запах антисептика, въедающийся в ноздри. Где-то совсем рядом кто-то крикнул: «Жив! Дышит!». Север попытался ответить, собрать рассыпающиеся мысли воедино, но тяжелая, непроглядная тьма накрыла его с головой, унося прочь от голосов и света.       Стук собственного сердца в висках заглушал монотонное тиканье часов на больничной стене. Лакмус сидел на неудобном жестком пластиковом стуле, вцепившись пальцами в его холодный край так, будто это был якорь, не дающий ему упасть. Перед его внутренним взором снова и снова, как заезженная пластинка, прокручивалось то самое мгновение. Север в воздухе, его тело, изогнутое неестественной, ужасающей линией против серого городского неба, а потом… резкое, окончательное движение вниз. Он зажмурился, пытаясь прогнать видение, но оно было ярче реальности. "Нет, нет, нет… Этого не может быть".       Двери операционной с глухим шипением распахнулись, и из них вышел человек в зеленом халате, испачканном в нескольких местах. Его лицо было маской профессионального спокойствия, но глаза выдавали глубочайшую усталость. Врач медленно подошел, и Лакмус почувствовал, как по его спине пробежал холодный пот. Каждое слово звучало отдаленно, будто из-за толстого стекла.       — Ваш друг… в коме. Травмы тяжёлые, но стабильные. Если в течение месяца не очнётся… — врач сделал намеренную, невыносимую паузу, и Лакмус в этот момент ненавидел его всеми фибрами души за это бездушное промедление.       — Вы хотите сказать, что… он может не проснуться? — его собственный голос прозвучал чужо и слабо, предательски дрожа на последнем слове. Врач лишь молча, с бесконечной усталостью покачал головой, и в этом жесте было больше окончательности, чем в любых словах.       — Шансы снижаются с каждым днём. Но пока есть время».       Когда врач ушел, Лакмус закрыл лицо ладонями, ощущая, как по коже растекается жар стыда и отчаяния. "Как так? Он же… Он же Север. Вечный, нерушимый Север". Теперь эта аксиома рухнула, оставив после себя лишь зияющую пустоту.       А в палате за стеной лежал Север, погруженный в неестественный сон. Его мир сузился до абсолютной, беззвучной темноты. Но это была не совсем пустота. Где-то на самой границе восприятия, будто сквозь толщу ледяной воды, доносились обрывки голосов. Он улавливал фрагменты, лишенные смысла: «…шевели пальцами, если слышишь…», «…всё будет хорошо…». Он пытался откликнуться, собрать всю свою волю в кулак, чтобы подать знак, но между намерением и действием лежала непроходимая пропасть. Его тело больше ему не подчинялось.       Где-то в самой сердцевине этой тьмы, вне времени и пространства, жило и пульсировало то самое сожаление. Оно было его единственной компанией. И он с удивлением понимал, что это сожаление не о самом прыжке — нет, в тот миг он искренне хотел уйти, чтобы невыносимая внутренняя боль остановилась. Теперь его грызло другое. Мысль, кристально ясная, резала сознание острее любого ножа: "Я должен был сказать. Хотя бы Лакмусу. Я должен был объяснить". А теперь его удел — лишь тишина и это бесконечное, мучительное ожидание в подвешенном состоянии между жизнью и смертью, где его единственным спутником была вина за оставленную без слов боль.       

***

      Лакмус сидел в больничном коридоре, застывший и пустой. В его пальцах был зажат бумажный стаканчик с кофе, который остыл, казалось, целую вечность назад. Он не пил, просто сжимал его, чувствуя, как хлипкий картон поддается нажиму, — это было единственным, что хоть как-то подтверждало реальность происходящего. В ушах по-прежнему стоял оглушительный звон, заглушающий мерный ход часов на стене. Он смотрел в одну точку на глянцевом полу, где отражались безжалостные люминесцентные лампы, и видел лишь одно — то самое пятно на асфальте. Вдруг тишину коридора разрезали стремительные, громкие шаги. Тяжелые, мужские, и рядом — частые, почти бегущие, женские. Лакмус медленно, будто против своей воли, поднял голову — и увидел их.       Они ворвались в пространство, как ураган, неся на себе отпечаток только что полученного известия. Мать Севера, Лайла, — высокая, с великолепной белизной волос, которую так часто наследовал ее сын, — шла, не замечая ничего вокруг. Ее изящные пальцы с смертельной силой впились в ручку сумки, костяшки побелели от напряжения, будто этот кусок кожи и кости был единственным, что удерживало ее от падения. Ее лицо было бледным, маской ужаса, а глаза, обычно такие теплые и живые, сейчас были пусты и смотрели сквозь мир. За ней, тяжелой поступью, шел отец, Карлос. Крупный, всегда уверенный в себе мужчина, сейчас казался сломленным. Его лицо было каменной маской, но глаза — его глаза выдавали все. В них читался шок, глухой и немой, животный ужас, который он изо всех сил пытался загнать внутрь.       Лакмус механически встал, ноги его едва повиновались. Бумажный стаканчик выскользнул из пальцев и с глухим шлепком упал на пол, оставляя на полу грязно-коричневое пятно.       — Лайла… Карлос… — его голос сорвался, превратившись в хриплый шепот. Звук собственного приветствия показался ему кощунственным.       Лайла остановилась прямо перед ним, слишком близко. Ее пустой взгляд наконец сфокусировался на его лице.       — Лакмус… — она произнесла его имя, и оно прозвучало как обвинение. — Ты… ты же был там? — ее голос, обычно мелодичный, дрогнул и разбился на сотню острых осколков. — Что случилось? Скажи мне, что случилось с моим мальчиком?       Лакмус почувствовал, как по его спине пробежала ледяная волна. Предательская дрожь поднялась от кончиков пальцев, сжавшихся в кулаки, и подкатила к самому горлу, сжимая его.       — Я… я не знаю. — это была горькая правда, которая жгла его изнутри. — Он позвонил мне перед… — он замолчал, не в силах выговорить слова «перед тем, как прыгнуть». Они застряли у него в горле комом стыда и ужаса. — Я шел к нему... мы договорились встретиться...       Его тихий, сбивчивый рассказ был резко перебит Карлосом. Мужчина шагнул вперед, и его тень накрыла Лакмуса.       — О чём вы говорили? — голос отца прозвучал жестко и сухо, как удар хлыста. В нем не было любопытства, только горькое обвинение.       Лакмус инстинктивно отпрянул, будто от физического толчка.       — Ни о чём особенном! — его собственный голос прозвучал громко, почти истерично. — Клянусь! Он… он шутил, смеялся, спрашивал про мою учёбу. Я думал, у него всё нормально! Всё было как всегда!       Слова «нормально» и «как всегда» повисли в воздухе, становясь все более ядовитыми и нелепыми. Лайла, до этого момента смотревшая на него с надеждой, вдруг изменилась в лице. На смену пустоте пришла невыносимая боль.       — Как это "нормально"? — ее голос стал выше, пронзительнее. — Ты же его друг! Самый близкий человек! Ты должен был заметить! Должен был что-то увидеть!       Ее слова, произнесенные не криком, а сокрушительным, тихим отчаянием, ударили Лакмуса сильнее, чем любая пощечина. Он почувствовал, как внутренне похолодел, будто его облили ледяной водой. Вся кровь отхлынула от лица.       — Я… я не… — он пытался найти оправдание, объяснить, что Север всегда был мастером маскировки, что он казался самым жизнерадостным, самым несокрушимым из них всех, что его улыбка могла ослепить и скрыть любую тьму. Но слова застряли в горле, бесполезные и жалкие. Он и сам в них теперь не верил.       Наступила длинная, давящая пауза. Звук сдерживаемых рыданий Лайлы был громче любого крика. Карлос, наблюдавший за этой сценой, вдруг сломался. Вся его показная твердость ушла из тела, и он тяжело, как подкошенный, опустился на пластиковый стул, который жалобно затрещал под его весом. Он сгорбился, уставившись в пол.       — Прости… — прохрипел он, не глядя на Лакмуса. — Мы… мы не в себе. Мы не знаем, что говорить.       Лакмус молча кивнул, сжимая челюсти так, что они заболели. Но внутри у него всё горело от стыда и собственного бессилия. Он чувствовал их боль, их упрек, и каждый их взгляд был для него ножом.       — Он… он сильный, — выдавил он наконец, обращаясь больше к самому себе, чем к ним. — Он выкарабкается. Должен.       Лайла ничего не ответила. Она просто отвернулась, прижав ко рту сжатый кулак, и ее плечи задрожали от беззвучных, разрывающих душу рыданий. Карлос не подошел к ней, не обнял. Он просто сидел, погруженный в свое оцепенение, и в этой разобщенности была вся глубина их трагедии. Лакмус смотрел на них и понимал: он не просто потерял друга. Он потерял веру в то, что он вообще что-то знал о нем, и эта новая правда была страшнее гнева и обвинений.       

***

      14 июня, 6:40 утра.       Тишину палаты, густую и тяжелую, все четыре недели разрезало только монотонное пиканье кардиомонитора и ровный гул аппарата ИВЛ, который сегодня, наконец, отключили. Север лежал неподвижно, бледный, почти прозрачный на белых простынях. И вдруг — его веки едва дрогнули. Пальцы, лежавшие в ладони Лакмуса, слабо дёрнулись, будто пытаясь поймать невидимую нить, ведущую из тьмы.       Сознание возвращалось к Северу не плавным потоком, а обрывками, болезненными вспышками. Ему снился долгий, изматывающий сон. Он шел по ночной улице, которая превращалась в тропинку, уводящую вглубь черного, беззвучного леса. И отовсюду, сквозь эту мертвенную тишину, доносился один-единственный, но такой ясный звук — подавленный, отчаянный голос Лакмуса. Он говорил о чем-то бытовом, о событиях за окном, о стакане воды на тумбочке, и от этой нормальности на Севера давила тяжелейшая гиря совести. Он бросил своего друга. Бросил, не оставив ни слова, ни жалкого оправдания в виде записки. Эта мысль жгла его изнутри, не давая уйти в спокойную тьму.       Наконец, он вышел на поляну, залитую холодным лунным светом. Там росли невероятной красоты цветы, и их лепестки мерцали призрачным голубым светом, таким ярким и манящим, что ему захотелось остаться здесь навсегда. Он зажмурился от этого сияния, чувствуя, как его охватывает долгожданное забвение. Но когда он открыл глаза, то увидел не небо, а белый, безликий потолок. Резкий запах антисептика, знакомое пиканье... Больница. В голове, еще мутной и неясной, пронеслась единственная, горькая мысль: «Почему... почему я жив?». Он не сказал, а прохрипел эти слова, ощущая, как его горло разрывается от сухости и боли. Медленно, с невероятным усилием, он повернул голову на подушке.       Рядом с кроватью, склонившись так, что его светлые волосы касались края матраса, спал Лакмус. Его лицо, за четыре недели ежедневных дежурств, стало бледным и осунувшимся, под глазами залегли глубокие темные тени. Но его рука — теплая, живая, крепко держала руку Севера, даже во сне не отпуская ее. Этот простой жест, эта связь, прорвавшаяся сквозь кому и отчаяние, вызвал у Севера ком в горле, подступивший к самым глазам.       — Почему… — его голос был чужим, скрипучим, будто он годами не произносил ни слова. Он сделал мучительный глоток воздуха. — …я жив?       Лакмус вздрогнул всем телом, словто его ударили током. Его веки резко раскрылись, и в этих глазах, еще затуманенных сном, промелькнула целая буря: шок, ошеломляющее неверие, и наконец — хрупкая, но яростная надежда.       — Север…? — его шепот был едва слышен. — Это ты?       Они молча смотрели друг на друга, и в этом взгляде было все: четыре недели страха, боль падения, невысказанные упреки и бездонная пропасть непонимания. Север почувствовал, как по нему разливается волна жгучего стыда. Он хотел отвернуться, спрятаться от этого взгляда, но Лакмус не отпускал его руку, его хватка стала только крепче.       — Ты… ты вернулся, — Лакмус задохнулся, и его пальцы сжали пальцы Севера с такой силой, будто боялись, что тот растворится в воздухе. — Я так боялся, что ты… что ты не…       Его голос сорвался, не в силах договорить страшное слово. Север медленно закрыл глаза, пытаясь укрыться от этого напора чувств.       — Мне… — он снова заговорил, преодолевая хрипоту. — …снился твой голос. Все время.       В палате снова воцарилась тишина, но теперь она была другой — наполненной. И вдруг ее нарушил тихий, сдавленный звук. Лакмус больше не мог сдерживаться. Он не рыдал, он безмолвно плакал, прижав лоб к их сплетенным пальцам, и его плечи мелко вздрагивали.       Первые лучи утреннего солнца пробивались в палату, когда Север судорожно, большими глотками пил воду из пластикового стаканчика, который Лакмус осторожно поднес к его губам. Он пил так, словно пытался смыть с себя остатки той тьмы, что сковала его на четыре долгих недели. Его пальцы, бледные и слабые, смертельно впились в рукав халата Лакмуса, цепляясь за него как за единственный якорь в этом внезапно и жестоко вернувшемся мире.       — Тихо… полегче, ты же только проснулся, — Лакмус мягко придержал стакан, но Север резко отшатнулся, вода пролилась на больничную простыню, оставив темное пятно.       И тут его накрыло. Острая, разрывающая боль. Он попытался приподняться, инстинктивно желая убежать, но его тело, ослабленное неделями неподвижности, отказалось слушаться. Три сломанных ребра, о которых ему тут же напомнил организм, впились в легкие, и каждый новый вдох обжигал изнутри огнем.       — Д-дай… встать… — он закашлялся, и его лицо исказилось гримасой страдания. Кашель рвал из груди хрипы, каждый спазм отзывался новой вспышкой агонии.       Лакмус резко, почти инстинктивно, нажал на кнопку вызова медсестры.       — Ты не можешь! У тебя рёбра, нога в гипсе, ты вообще… — он не договорил, видя, что Север его не слышит.       — Отстань! — голос Севера сорвался на хрип, в нем была дикая, животная ярость, направленная на себя, на свое бессилие. Он снова попытался рвануться вперед, оттолкнуть Лакмуса — и застыл, скрючившись от боли. Слишком быстро. Слишком резко.       Дверь в палату распахнулась — сначала вошла медсестра, а следом за ней дежурный врач, его лицо было серьезным и сосредоточенным.       — Север, вы должны лежать спокойно, — врач твердо, но без грубости, придержал его за плечо, пытаясь уложить назад на подушки.       Но Север вздрогнул от этого прикосновения, будто его коснулись раскаленным железом, и резко отстранился.       — Не трогайте меня! — его зрачки, широкие от лекарств, еще больше расширились. В них читался не просто испуг, а глубинный, панический ужас. Он был живой, дышащий, но абсолютно не готовый к тому, чтобы снова существовать в этом мире.       Лакмус замер у кровати, наблюдая за этой сценой. И в его сознании, с леденящей ясностью, возникла простая и страшная мысль: "Он не рад, что выжил. Он не хочет быть здесь." Эта истина была горче, чем все четыре недели неопределенности.       Тишину, едва успевшую вернуться после пробуждения, разорвал истошный, хриплый крик. «ЧТО СО МНОЙ НЕ ТАК?!» Голос Севера не звучал человеческим — это был вопль загнанного зверя, полный такой немыслимой агонии, что воздух в палате стал густым и тяжелым. Он попытался рвануться с кровати, оттолкнуть все это — врачей, Лакмуса, само существование, — но его тело предательски подкосилось. Острая, кинжальная боль от трех сломанных ребер впилась в легкие, не давая вдохнуть, а тяжелый гипс на ноге сковывал любое движение, приковывая к постели, как цепь.       — Почему я здесь? — он захлебывался слезами и собственной беспомощностью, его пальцы с силой впились в белую простыню, пытаясь разорвать ее. — Я не должен был… я не хотел… чтобы ты видел…       Лакмус, пытавшийся его успокоить, застыл на месте, его взгляд прилип к руке Севера. Из-под края больничного браслета, на бледной коже запястья, выглядывали тонкие, белые, как паутина, шрамы. Старые, давно зажившие. «Они были всегда?» — пронеслось в голове у Лакмуса с леденящей ясностью. «Все эти годы, все его улыбки и смех… Как я мог не заметить? Как я мог быть настолько слепым?» Это открытие было ударом под дых, горше любого обвинения.       Резкий, пронзительный вой кардиомонитора оглушил всех. Пульс Севера зашкаливал, вырисовывая на экране сумасшедшие пики. Его дыхание стало рваным, прерывистым, каждый вдох давался с таким усилием, что было больно смотреть.       — Север, дыши, пожалуйста, просто дыши… — Лакмус осторожно потянулся к нему, но Север отшатнулся так резко, будто прикосновение было раскаленным металлом.       — Нет… нет… нет… — он повторял это слово, как заклинание, с каждым разом все тише и отчаяннее. Его кулаки с силой обрушились на жесткий матрас, но это были жалкие, беспомощные удары. — Я не могу… не хочу… так больше не могу…       Его глаза, широко раскрытые от ужаса, смотрели прямо на Лакмуса, но не видели его. Они были обращены внутрь себя, в ту пустоту, из которой он только что выбрался и в которую отчаянно хотел вернуться.       Дежурный врач, крикнул медсестре, его голос прозвучал как приговор:       — Седативные, сейчас же!       В тот момент, когда к Северу потянулась рука с шприцем, он издал звук, который Лакмус не забудет никогда. Это был не крик, а дикий, животный вопль полного, абсолютного отчаяния. Он закричал от этого прикосновения, от потери последнего контроля. Лакмуса грубо оттеснили к стене, и он мог лишь наблюдать, как тело его друга судорожно выгибается, а потом резко обмякает под действием лекарств.

      07:34

      В палате стояла гробовая тишина, нарушаемая лишь ровным гудением аппаратуры. Север лежал на кровати обмякший, бессильный, как тряпичная кукла, брошенная после игры. Его веки тяжелели от мощных седативных препаратов, но он с упрямством, достойным иного применения, боролся со сном и пристально смотрел на Лакмуса, стоявшего у кровати. Когда он наконец заговорил, его голос звучал хрипло, безжизненно, словно выжженная пустыня.       — Я выгляжу жалко, не так ли?       Лакмус сглотнул ком, вставший в горле. Перед ним был не Север — не тот сияющий, полный жизни парень, который мог рассмешить кого угодно. Это была его бледная, изломанная тень, наполненная одной лишь горькой желчью.       — Ты… жив, — прошептал Лакмус, избегая прямого ответа, цепляясь за этот факт как за якорь.       Уголок губ Севера дрогнул в сухой, беззвучной усмешке.       — Ты видел моё тело? — его пальцы слабо дёрнулись на простыне, будто пытались ощупать себя, оценить масштаб разрушений, но не слушались. — В каком оно состоянии? Доктор… доктор, наверное, всё тебе рассказал.       Пауза между ними растянулась, стала плотной и неловкой.       Лакмус медленно кивнул, заставляя себя говорить спокойно, почти монотонно.       — Три ребра… гипс на левой ноге… множественные синяки и ссадины.       Север закрыл глаза, будто проверяя, сможет ли он снова уйти в небытие, просто перестав видеть этот мир.       — А голова? — выдохнул он почти неслышно.       — Цела. Сотрясение, но… череп не поврежден.       — Повезло, — прошептал Север. И тут же, еще тише, добавил: «Не то слово». В этой фразе была не ирония, а бездонная, леденящая душу горечь.       Лакмус не выдержал. Его пальцы сжались в кулаки так, что ногти впились в ладони.       — Это не везение, Север. Это… — он искал слово, любое, что могло бы пробить эту стену.       Глаза Севера резко открылись, и в их мутной синеве вспыхнул настоящий, яростный огонь.       — Что? — его голос прорезал тишину, как лезвие. — "Второй шанс"? "Подарок судьбы"? Выжил, чтобы лежать здесь, как овощ, и чувствовать эту… эту боль в каждом вдохе?       Лакмус замолчал, понимая, что любые слова сейчас будут не просто бесполезны, а оскорбительны. Любая надежда, которую он пытался донести, становилась ядом.       Север с огромным усилием, скрипя зубами от боли, повернулся на бок, отвернувшись к окну, за которым начинался обычный летний день. Его плечи напряглись.       — Просто… оставь меня.       

***

      На следующий день Лакмус, стоявший в коридоре, видел, как из палаты вышли родители Севера. На их лицах читалась странная смесь — осторожная надежда, поселившаяся после вчерашнего кризиса, и глубокое замешательство от той эмоциональной пропасти, которая отделяла их от сына. Воздух в палате, куда Лакмус вошел следом, все еще витал обрывками их разговора: «...лучшие специалисты по реабилитации...», «...главное, что живой, а там...», «...надо надеяться...». Он задержался в дверях, давая глазам привыкнуть к полумраку. На прикроватной тумбе стоял букет — белые, строгие хризантемы, без сомнения, выбор его матери. Север лежал с закрытыми глазами, но его веки дрогнули, когда шаги Лакмуса приблизились к кровати.       — Ты не спишь, — не спросил, а констатировал Лакмус, его голос был тихим, чтобы не разбить хрупкую тишину.       Север медленно открыл глаза. Взгляд его был ясным, трезвым, без следов вчерашней ярости или лекарственной мути. Минута молчания повисла между ними, тяжелая и насыщенная. Потом Север резко повернул голову на подушке, его глаза уперлись в Лакмуса с такой интенсивностью, что тому стало не по себе.       — Помоги мне дойти до ванной. Я хочу увидеть свое тело.       Его голос был ровным, почти плоским, но в нем слышался безошибочный вызов. И себе, и Лакмусу.       Лакмус замер, ощущая, как по спине пробегают мурашки.       — Ты уверен, что готов? — осторожно спросил он, помня вчерашний срыв.       — Да.       

***

      Они молча двигались по короткому коридору палаты. Север, тяжело опираясь на Лакмуса, делал крошечные, мучительные шажки. Каждое движение отдавалось тупой, раскалывающей болью в сломанных ребрах, заставляя его задерживать дыхание. Аппараты, отключенные от сети, но все еще следящие за его состоянием с помощью датчиков, нервно пикали им вслед, будто предупреждая об опасности этого предприятия.       Они оказались перед большим зеркалом в ванной. Север, собрав всю свою волю, поднял голову и взглянул на свое отражение — и застыл, будто увидел призрака.       То, что он увидел, было незнакомцем:       - Его левая нога по колено была закована в бесполезный тяжелый гипс.       - Правая сторона торса была расписана желто-зелеными синяками, проступающими сквозь бледную кожу.       - На запястьях, поверх старых, тонких, как паутина, шрамов красовались свежие, багровые следы от капельниц и фиксаторов.       - Его лицо было серым и осунувшимся, глаза впали и казались слишком большими, губы потрескались.       Он медленно, почти благоговейно, дотронулся кончиками пальцев до холодной поверхности зеркала. Пальцы его отчаянно дрожали.       — Я… не узнаю себя, — выдохнул он, и в этом шепоте был ужас осознания.       Лакмус молчал, не в силах найти слов, которые не звучали бы фальшиво.       И тогда Север, словно подчиняясь какому-то внутреннему порыву, резко рванул на себе больничную рубашку, обнажив торс. Взорам открылись аккуратные швы от операции, фиолетовые, почти черные пятна на ребрах и изможденная, впалая грудная клетка.       — Почему ты не дал мне умереть?! — крик, полный отчаяния и ярости, сорвался с его губ и ударил по кафельным стенам, отразившись эхом.       Лакмус, не думая, реагировал. Он крепко схватил Севера за плечи, удерживая его, чтобы тот не рухнул на пол от нахлынувших эмоций и физической слабости.       — Потому что ты нужен! — его собственный голос треснул от натуги. — Мне. Им. Вот и весь, черт возьми, ответ!       Север задрожал мелкой дрожью, как в лихорадке, но не оттолкнул его. Напротив, он, казалось, на секунду приник к этой поддержке. Он медленно протянул руку и осторожно, почти нежно, коснулся одного из синих пятен у себя на ребрах, прислушиваясь к ощущениям.       — Лакмус... прикоснись ко мне, — прошептал он, и в его голосе не было прежнего вызова, только усталая уязвимость. — Если хочешь, можешь остаться. Только... не переусердствуй.       Руки Лакмуса, все еще лежавшие на его плечах, медленно скользнули вниз, по спине, к ребрам. Его прикосновения были сознательно мягкими, почти целительными, он гладил кожу Севера, будто пытаясь сгладить синяки, залатать невидимые раны. Север покраснел, чувствуя, как по его телу разливается неловкое, но приятное тепло. Время от времени пальцы Лакмуса случайно задевали его сосок или особенно чувствительные места на животе, и Север не мог сдержать тихого, сдавленного стона, пытаясь подаровать реакцию собственного тела.       И тогда он почувствовал это — нарастающий жар, пульсацию внизу живота, изменение в области паха. Взгляд его в страхе метнулся к Лакмусу. Тот смотрел на его тело не с отвращением или жалостью, а с глубоким, почти завороженным вниманием, продолжая свои осторожные поглаживания.       — Лакмус, хватит, — Север захныкал, но было уже поздно — выпуклость под тонкой тканью больничных штанов была явной и неоспоримой.       Пальцы Лакмуса, только что гладившие синяки, замерли. Он видел испуг в глазах Севера, но видел и другое — расширенные зрачки, учащенное дыхание, алый румянец на щеках. Это была неловкая, болезненная, но неудержимая физиологическая реакция измученного и жаждущего контакта тела.       — Это из-за тебя... — прошипел Север, отводя взгляд. — Твоих прикосновений...       Лакмус не отвечал. Он видел, как Север сжал край раковины, его суставы побелели. Стыд был написан на его лице крупными буквами.       — Эм... помоги мне с этим. — Север отчаянно махнул рукой в сторону своей выпуклости, лицо пылало огнем. — Просто... сделай что-нибудь. Я не могу так оставаться.       Молчание повисло густым и тяжким. Лакмус чувствовал, как у него пересохло горло. Он медленно опустился на одно колено, чтобы быть на одном уровне. Его пальцы, все еще дрожа, коснулись резинки больничных штанов.       — Ты уверен? — его голос прозвучал чужим и хриплым.       Север в ответ лишь зажмурился и слабо кивнул, его бёдра непроизвольно подались вперед. Этого было достаточно.       Лакмус, движемый смесью жалости, растерянности и внезапно вспыхнувшей близости, осторожно освободил его от одежды. Он действовал медленно, давая Северу возможность отстраниться. Но тот лишь глубже вжался головой в стену, прикрыв глаза локтем. Лакмус взял его в руку, и Север вздрогнул от первого целенаправленного прикосновения. Его дыхание сразу же участилось, стало прерывистым.       Лакмус не смотрел на него, сосредоточившись на движениях своей руки — ровных, ритмичных, но без страсти, скорее, с сосредоточенной нежностью. Он чувствовал, как тело Севера под его пальцами из напряженного постепенно становилось податливым, как нарастала волна, идущая из самого низа живота. Север тихо постанывал, кусая губу, чтобы не кричать, его пальцы впились в плечо Лакмуса, цепляясь за него как за спасительный якорь в этом море стыда и наслаждения.       Это не было страстным любовным актом. Это было актом исцеления, странным и болезненным, но необходимым. Когда волна накрыла Севера, его тело судорожно сжалось, он издал тихий, сдавленный стон, и затем обмяк, полностью истощенный, физически и эмоционально. Он стоял, прислонившись к стене и раковине, его дыхание постепенно выравнивалось, а по щекам текли слезы — слезы облегчения, стыда и какой-то невероятной, болезненной близости.       Лакмус молча помог ему привести себя в порядок и одеться. Никто из них не проронил ни слова. Слова были бы сейчас неуместны и слишком хрупки. Они просто стояли там, в маленькой больничной ванной, два сломленных юнца, нашедшие в самом центре боли и отчаяния причудливую, тревожную, но такую желанную границу близости.       Лакмус крепко держал Севера за плечи, помогая ему сделать те несколько мучительно медленных шагов от ванной комнаты обратно к кровати. Север шатался, его ноги подкашивались не только от физической слабости и боли в ребрах, но и от глубокого, выворачивающего внутреннего напряжения, оставшегося после случившегося. Воздух между ними был густым и тяжелым, наполненным невысказанным. Они упорно не смотрели друг на друга, взгляды упирались в пол, в стены, куда угодно, только не в лица.       Лакмус, стараясь двигаться как можно более безлично и профессионально, уложил его на промятый матрас, поправил сбившиеся простыни и подушки. Его пальцы, которые всего несколько минут назад касались обнаженной, горячей кожи, теперь горели памятью о том прикосновении, но он сознательно избегал даже малейшего случайного контакта, отдергивая руку, как от огня. Он чувствовал себя одновременно и виновником, и соучастником чего-то, что не имело четкого названия.       Север, едва оказавшись на кровати, сразу же отвернулся набок, лицом к белой холодной стене. Он сжался в комок, подтянув колени к груди, насколько позволяли ребра, — жест защиты, отстранения, попытка стать как можно меньше и незаметнее. В тишине палаты его голос прозвучал хрипло и приглушенно:       — Спасибо.       Но в этом слове не было и тени благодарности. Оно было наполнено до краев едким, разъедающим стыдом и предельной, опустошающей усталостью.       Лакмус замер у кровати, ощущая, как у него перехватывает дыхание. Он не знал, что ответить. Какие слова могли бы быть уместны после этого? «Не за что»? «Всегда пожалуйста»? Звучало бы как насмешка.       — Тебе… нужно что-нибудь? — наконец выдавил он, и прозвучало это нелепо и фальшиво, как в плохой пьесе.       Север лишь снова покачал головой, не поворачиваясь.       — Просто… уйди. — его голос был почти неслышным, но в нем прозвучала окончательность.       Лакмус застыл еще на секунду, будто надеясь, что что-то изменится. Потом коротко кивнул в спину другу, хотя тот не видел этого жеста.       — Хорошо.       Он развернулся и направился к выходу, заставляя себя не оглядываться, не искать в его позе хоть какого-то намека, знака. Дверь закрылась за ним с тихим щелчком, оставив Севера наедине с гулом аппаратов и тяжелым грузом только что произошедшего.       

***

      20 июня, 16:34       Так незаметно пролетела еще одна неделя. Север медленно, но верно шел на поправку — уже мог самостоятельно, хоть и осторожно, передвигаться по палате, а Лакмус, как и всегда, заходил к нему сразу после института. Но сегодня, во вторник, все было иначе. Едва переступив порог больницы, Лакмус столкнулся с главным врачом, который с усталым и серьезным лицом отвел его в сторону. Новость ударила как обухом: в ночь с понедельника на вторник Север предпринял новую, отчаянную попытку — он попытался вскрыть вены.       Лакмус замер в дверях палаты, сжимая в руках пакет с апельсинами так, что пальцы побелели. Комната была залита ярким полуденным солнцем, делая бледные стены почти золотыми. Север сидел на краю кровати, поджав под себя ноги, и смотрел в окно. На нем была серая футболка с короткими, почти отсутствующими рукавами — новая больничная политика, чтобы врачи могли сразу заметить свежие порезы. Его тонкие руки, в синяках от бесчисленных капельниц, были обхвачены новыми, ослепительно белыми повязками.       Услышав шаги, Север обернулся. Его лицо озарила тёплая, обыденная улыбка, будто вчера не было криков медсестёр, крови на простынях и экстренных уколов.       — Здравствуй. — его голос звучал на удивление спокойно и живо. — Ты сегодня позже обычного. Что-то случилось?       Лакмусу стало физически плохо от этого контраста. Он видел свежие бинты, знал, что скрывается под ними, а Север улыбался ему, как ни в чем не бывало.       — Я… — он сглотнул ком в горле, пытаясь не смотреть на запястья. — Пары затянулись.       Север просто кивнул и откинулся на подушки.       — Принесёшь мне воды? — спросил он простым, бытовым тоном.       Лакмус, чувствуя себя автоматом, механически налил воду в стакан. Его руки предательски дрожали, и стекло громко звякнуло о пластик тумбочки.       — Спасибо. — Север сделал маленький глоток.       В палате повисла тяжелая тишина, которую нарушало только монотонное пикание аппаратов. Лакмус не выдержал.       —Почему? — слово вырвалось у него сдавленным шепотом.       Север поднял брови с наигранным непониманием.       — Что "почему"?       — Не притворяйся! — Лакмус хлопнул ладонью по спинке стула, и его голос сорвался, став громким и резким. — Ты… ты же вчера…       Он не мог заставить себя договорить. Север тяжело вздохнул и потянулся к стакану.       — Я просто устал, Лакмус.       — Это не ответ! — голос Лакмуса снова поднялся, в нем звучали боль и отчаяние.       — Какой тебе нужен? — Север внезапно повысил голос, и его глаза впервые за день блеснули настоящими, не сымитированными эмоциями. — Ты хочешь услышать, что мне невыносимо больно? Что я ненавижу себя и каждое утро для меня — пытка? Хочешь правды?       Он резким движением рванул край повязки на запястье, обнажив несколько свежих, багровых полос на бледной коже.       — Вот она, правда! Доволен теперь?       Лакмус онемел, глядя на эти шрамы. Север задышал часто и прерывисто, и слёзы, наконец, покатились по его щекам, смывая маску спокойствия.       — Я не знаю, как это остановить, — прошептал он, и в его голосе слышалось полное поражение. — Мысли… они не уходят.       

18:40.

      К вечеру Север заметно успокоился. Он сидел, скрестив ноги на кровати, его пальцы бесцельно теребили край одеяла. Когда он заговорил, его тон был нарочито легким, будто он обсуждал прогноз погоды, а не собственное самоуничтожение.       — Врачи сказали, что я иду на поправку, — он усмехнулся, но глаза оставались пустыми и безжизненными. — Рёбра почти зажили, синяки сходят… Тело восстанавливается.       Лакмус стиснул зубы. Он понимал, что это не была настоящая поправка. Это было просто тело, которое упрямо и бессмысленно цеплялось за жизнь, в то время как разум его друга продолжал отчаянно рваться прочь, в небытие.       — А еще… — Север вдруг замолчал, и его губы дрогнули. Он отвел взгляд в сторону. — Мне грозит перевод. В психиатрическую больницу.       Слово «психиатрическая» он произнес тише, почти шепотом, словно боясь его звучания и того, что оно за собой влечет.       — Лечащий врач сказал, что если я не остановлюсь, не возьму себя в руки… то меня отправят туда. — он не договорил, но Лакмус ясно увидел в его глазах тот самый балкон, ту самую пустоту внизу. — Я не хочу в психиатрическую больницу, Лакмус. Я не вынесу этого.       Его голос сорвался, став детским и напуганным. Лакмус знал, что он прав. Север, с его обостренным восприятием и жаждой контроля, никогда не переживет закрытого отделения, принудительных уколов и жалких взглядов, полных страха и непонимания.       В палате снова воцарилось тяжелое молчание. Север поднял глаза на Лакмуса, и в них не было слез — только леденящая, ужасающая ясность.       — Если подумать… — он произнес почти беззвучно. — …лучше умереть, чем оказаться там.       Лакмус резко вскочил с места, и стул с грохотом упал на пол.       — Нет! — его голос прозвучал хрипло, почти зверино. — Ты не… Ты не умрёшь. Понял меня? Я не позволю!       Север отвернулся и сжался в комок.       — Ты не можешь меня остановить. Никто не может.       — Могу! — Лакмус схватил его за плечи, заставляя встретиться взглядом. Его пальцы впились в кость. — Я буду здесь каждый день. Каждую минуту, если потребуется. Я буду умолять, кричать, стоять на коленях — но ты не сделаешь этого!       Север задрожал под его руками, но не отстранился.       — Зачем? — он спросил едва слышным шепотом, полным изнеможения.       — Потому что ты — мой друг. — ответил Лакмус, и это была простая, страшная и единственная правда, на которую он мог опереться.       

19:10.

      Спустя полчаса Север снова заговорил, нарушив затянувшееся молчание. Он беспокойно ёрзал на кровати, его пальцы нервно перебирали край простыни.       — Слушай… После выписки, — он бросил фразу резко, будто боялся, что передумает. — Поживи со мной. Не хочу, чтобы родители…       Он не договорил, но Лакмус понимал без слов. Его мать, Лайла, больше не выдерживала. Каждый ее визит заканчивался тихими рыданиями в коридоре, а ее взгляды, полные укора, страха и полного бессилия, ранили Севера сильнее любых слов.       — Хорошо, — Лакмус кивнул, не раздумывая ни секунды. — Будет так, как ты скажешь.       Север сжал губы, коротко кивнул, а потом внезапно сменил тему, стараясь говорить как можно более обыденно, хотя его голос все равно предательски дрожал.       — Кстати… Ты не в курсе, кто-нибудь говорил моему боссу, почему меня так долго не было на работе?       Лакмус замер на мгновение, удивленный этим поворотом.       — Нет… Я думал, ты сам свяжешься, когда… когда поправишься.       — Скажи ему, что я не сам прыгнул, — Север резко перебил его, и его глаза вдруг стали острыми, настойчивыми. — Скажи, что я просто вышел на балкон подышать, а старые перила не выдержали и обвалились. Скажи, что это был несчастный случай.       В палате снова воцарилась гробовая тишина. Лакмус почувствовал, как что-то тяжелое и холодное сжимается у него в груди. Эта ложь была такой хрупкой, такой прозрачной.       — Север… — начал он осторожно.       — Пожалуйста. — голос Севера снова сорвался, став тихим и слабым. — Я не хочу, чтобы они… чтобы все смотрели на меня, как на сумасшедшего. Как на психа, который не может справиться с собственной жизнью.       Горькая правда заключалась в том, что все уже все знали. Но Север отчаянно цеплялся за эту жалкую, наивную ложь, как утопающий за последнюю соломинку. Для него это был способ вернуть себе тень нормальности, стереть клеймо позора.       Лакмус тяжело вздохнул и потер лицо ладонью, чувствуя страшную усталость.       — Хорошо. Я скажу ему так. — он согласился не потому, что верил в эту фальшь, а потому, что понимал — его друг больше не вынесет груза правды.       Север сразу же расслабился, его плечи опали, и он слабо откинулся на подушки.       — Спасибо, — прошептал он, и на секунду в его глазах мелькнуло что-то похожее на облегчение.       

21:17

      Дверь тихо закрылась за Лакмусом, и палату поглотила тишина, нарушаемая лишь ровным гудением аппаратуры. Север лежал на кровати, уставившись в огромное окно, за которым летние сумерки медленно, но верно сгущались в настоящую ночную тьму. Он наблюдал, как огни города зажигались один за другим, словно пытаясь противостоять мраку, но сама темнота казалась ему более честной и притягательной. В голове снова зашевелились навязчивые мысли, тихие и ядовитые. «Слабый. Беспомощный. Ты всем в тягость. Такой человек не должен жить». Эти слова звучали в нем настойчивым хором, заглушая все остальное.       Внезапно он резко сел на кровати, отбрасывая одеяло. Ему нужно было действие, любой поступок, который мог бы остановить этот внутренний хаос или, наоборот, придать ему форму. Он начал рыться в прикроватной тумбочке, отодвигая пачки салфеток, пульт от телевизора, пока его пальцы не наткнулись на то, что он искал — дешевую шариковую ручку и стопку белых листов для заметок. Дрожащей рукой он принялся выводить на бумаге кривые, неровные строчки. Это не было осмысленным письмом, скорее потоком сознания, полным боли, упреков и отчаяния. «Простите. Я не справился. Больше не могу. Устал». Фразы накладывались друг на друга, превращаясь в почти бессмысленный текст, понятный лишь ему одному.       Закончив, он с отвращением посмотрел на исписанный лист. Эта записка не приносила ни облегчения, ни ясности. Она была просто еще одним доказательством его собственного безумия. Он резко сложил бумагу в несколько раз, потом еще раз, пока она не превратилась в маленький плотный квадратик, и засунул ее в карман своих больничных штанов. Словно пытаясь спрятать не только бумагу, но и саму мысль, которая ее породила. Затем он снова забрался на кровать и натянул одеяло до подбородка, чувствуя ледяной холод внутри, который не могла прогнать даже больничная духота.       Мысль о быстром и окончательном уходе все еще витала в воздухе, сладкая и манящая. Но за ней следовал новый, более сильный страх — страх неудачи. А вдруг его снова спасут? А потом — психиатрическая больница. Замкнутое отделение, чужие глаза, полные страха или брезгливости, и полная потеря контроля над тем жалким подобием жизни, что у него оставалась. Этот страх был сильнее желания умереть. Он парализовал его, заставляя откладывать решение.       Ему нужно было хоть какое-то соединение с внешним миром, подтверждение, что он еще существует для кого-то. Он потянулся к телефону на тумбочке. Экран осветил его бледное лицо в темноте. Он открыл чат с Лакмусом и одним пальцем, медленно, вывел короткое, простое сообщение, которое было полной противоположностью тому, что творилось у него внутри.       

Север (21:52):

мне скучно

      Ответ пришел почти мгновенно, словно Лакмус не выпускал телефон из рук.       Лакмус (21:52):       Уже? Я же только что ушел.       Хочешь, принесу тебе завтра какую-нибудь дурацкую книжку? Или кроссворды?       Север почувствовал, как уголки его губ сами по себе дрогнули в слабой улыбке.       

Север (21:53):

кроссворды только злят. я никогда не могу вспомнить слово из семи букв означающее "вымершее непарнокопытное"

      Лакмус (21:53):       ...бронтотерий?       Подожди, ты сейчас надо мной издеваешься?       

Север (21:54):

может быть

а можешь принести мне те странные зеленые яблоки? из магазина у метро.

      Лакмус (21:54):       Которые кислые, как твое настроение по утрам? Конечно.       Еще что-то?       Несколько секунд молчания. Север вглядывался в светящиеся буквы, ощущая, как острая паника в груди понемногу отступает, сменяясь тихой, усталой теплотой.       

Север (21:55):

нет. просто спасибо.

      Лакмус (21:55):       Держись, Север. Скоро утро.       Он отложил телефон экраном вниз и перевернулся на бок, глядя в темноту. Завтра нужно было просто дожить до утра. А там будет видно. Пока он мог просить зеленых яблок и получать на свои глупые смски мгновенные ответы, в этом мире еще оставалось что-то, за что можно было зацепиться.