Слово о Войне и Мире

20:10 15 июля 2029 года Воинская часть №11806, Приднепровская область, Российская Федерация Димка Бочаров бесцеремонно распахнул дверь тесной казарменной комнаты, превращённой Шараповым в импровизированный кабинет. Стол, заваленный бумагами, едва вмещал груду документов. Сам Шарапов, блондин с усталым лицом, склонился над ними, зажимая между пальцами тлеющую сигарету. – Шара! — прозвучал знакомый голос Димки. — Что ты здесь прозябаешь, когда тут веселье? Сегодня др у комбата давай к нам! У нас там круто, даже кто-то алкашку протащил, пока начальство не видит! Блондин тяжело вздохнул. – Ещё никогда наша воинская часть не была так беззащитна, как утром 16-ого июля... Я занят, Дим. Пожалуй откажусь. — Юнец выдохнул дым от сигареты. – Погоди... Ты когда курить стал? — С широкими глазами взглянул Бочаров на курящего друга. – С недавнего времени... Будешь? — Он протянул пачку «Marlboro». Димка не стал отказываться, молча взяв сигарету. Блондин продолжил. — Ты был прав. Это действительно помогает расслабиться. Первую сигарету выкурил после первого боя... Впрочем, с таким антистрессом я постепенно привыкаю ко всей этой заднице... Я ожидал на войне увидеть многое, но не сгоревших заживо женщин и детей... Как Симонов так спокойно на это реагирует и говорит, что лучше мы их, а не они нас? – Он говорит правильно и рационально, Шара. Лучше украинский солдат будет гнить в безымянной земле, чем ты. Кто бы войну не начал, мы в ней. Тебя не должен заботить сопутствующий ущерб тех, кто должен сам себя спасать. Спасение утопающих - дело рук самих утопающих. Убей в себе мальчишку, Шара. Мысли правильными категориями. И может тогда ты превратишься из мальчишки в мужчину. – Ты вроде говоришь правильные вещи... Нам из каждого утюга вещали, что мы сюда пришли, чтобы наших освобождать. За смерть мирняка нас в тюрьмы сажают. Но мирняк нас ненавидит. Наше союзное подразделение неподалёку - 4-ая бригада - попала под "Himars", и её отправили на переформирование. И это наводке мирного населения... – Не беспокойся, первые бои самые сложные с точки зрения морали, привыкнешь... Кстати, тебе награда пришла за тот бой? – Ну как пришла... Для начала, как ты помнишь нам пришлось топить трупы в реке, чтобы избежать подозрений военной полиции. Доложил, что пленных не было, противник уничтожен и скоро пришлю координаты воинской части противника. Артиллерия отработала на твёрдую пятёрку и там положило около 5000 хохлов. Командир нашей роты обрадовался результативностью нашей роты и хотел представить многих из наших ребят к награде или повышению до старлея как моём случае. Командир решил послать меня с этим разбираться, мои же наградные как-никак. Пришёл я в итоге к штабным крысам, у которых секретутка носит медаль за боевые заслуги, а собака, видимо, медаль за отвагу. Спрашиваю у этих дедов, куда у меня наградные пропали. Сказали, что отметят моих суицидников. Очко бы себе отметили блять... У меня Симонов в одного весь ебучий фланг и миномёты хохлов 4-мя человечками вынес! Но ему не будет наград, потому что он вынес имущество. БЛЯТЬ, У МЕНЯ ТЕПЕРЬ БЛАГОДАРЯ НЕМУ ПОДРАЗДЕЛЕНИЕ ОБЕСПЕЧЕНО НОРМАЛЬНЫМИ БРОНИКАМИ!!! В итоге ему дали благодарственное письмо домой и благодарность в личное дело... А не, только второе, как они сказали: "Два раза за один подвиг не награждают." Ну а мне, как виновнику торжества... — Шарапов достал один листок в формате А4. — Вот это. Теперь, Димка, как только мы будем видеть генерала с орденами и медалями, которых больше, чем у Жукова, будем знать, что он паркетный. Боевой генерал увешает себя грамотами. ЭТИ УЁБКИ ОТОБРАЛИ У МЕНЯ ЗВАНИЕ СТАРЛЕЯ! Я МОГ БЫТЬ УЖЕ НОРМАЛЬНЫМИ ЗАМКОМАНДИРОМ РОТЫ, А НЕ ТЕМ, КЕМ Я СЕЙЧАС ЯВЛЯЮСЬ!!! – В смысле тем, кем ты являешься? – Садись, дружище, щас покажу, чем занимаюсь. — Бочаров закрыл за собой дверь и разлёгся на стуле, поглядывая за многочисленными бумажками близкого друга. Блондин начал вещать. — Для начала, я тебя поздравлю. Мы внесли свой вклад в провал переправы противника через Северский Донец на нашем участке. Как потом узнали разведчики наших друзей из 237-ого полка у пленных близ шоссе Р79, они желали закрепиться близ Изюма, подорвав снабжение 50-тысячному городу с приличным гарнизоном, а дождавшись подкрепления зайти далеко в тыл по сценарию 2022-ого года. Благодаря нам они лишились авангарда на нашем участке, блокировать важную ЖДшку они смогли лишь кратковременно. По словам ребят, связанных с начальством, это выиграло нам время и спутало им карты. Позже пришло подкрепление от «Вагнера» и бои стали склоняться в нашу пользу. Предполагаемый отброс наших войск за Оскол провалился. Теперь же нас перебросили южнее, ближе к Павлограду, где у нас начались проблемы. Враг наступает по всем фронтам, забирая то, что было завоёвано ценой многих жизней во время наступа Гурулёва. Конкретно для нас - высота близ Покровского и прочих бабкосёл. Отличный наблюдательный пункт для корректировки огня по колоннам из Павлограда. Наши планировали его использовать, пока ВСУ её не захватили вместе с бабкосёлами. Цель - вернуть высоту под контроль. Задача, как говорится «со звёздочкой». Думаешь почему именно я этим занимаюсь? Номинальный наш командир - мёртвая душа. Существует только на смотрах при людях, полными жопами огурцов. Замзамыч же наш решил вовремя съебаться на совещание в тыл, сбагрив эту задачу мне, перед уходом сказав что-то вроде: «Ты молодой, энергичный, всё сможешь, у тебя на всё про всё неделя и без победного рапорта не возвращайся». И крутиться мне придётся точно. Что можно сказать о бабкосёлах и высоте? Мне дали только эту карту 1982 года и дали по ебалу. Местность - степная с лесополосами. Придётся выяснять всё уже на месте, ибо я не уверен, что сейчас всё именно так, как здесь указано. Численность противника неизвестна, авиации и арты у нас, конечно, не будет. Из личного состава только наша рота без союзных подразделений. Из оружия массового поражения только РПГ и ПТУР с АГСкой из моего взвода. Из имеющейся у нас бронетехники два танка, один из которых не едет, другой не стреляет, 2 «бэхи» и два «Камаза», у одного из которых кабина отдельна от всего остального." Бочаров рассмеялся с пришедшего на ум того недоразумения на колёсах, которое валялось под брезентом. – Тебе смешно, а мне за это зарплату уменьшили до 6 тысяч! – Серьёзно? – Да. Так как я ничего не делаю со сломанной бронетехникой, мне снимают по окладу. Вот так и воюем! – М-да... Значит вот как у нас всё... – Ну и да, в связи с тем, что действовать нам придётся вслепую, то я буду тебе и твоему разведвзводу ебать мозги. Так что... Это... Готовьтесь к худшему. – Шара, за это можешь не беспокоиться. Давай, удачи. Выйдя из кабинета, Бочаров размеренно стучал берцами по казарменному полу. Вскоре встал со стола и Комаров, решив отвлечься ненадолго от работы. Дверь комнаты комвзвода с тихим скрипом приоткрылась, и Комаров вышел, потягиваясь. Казарменный воздух, густой от запаха пота и сигарет, показался почти свежим после часов, проведенных в этом удушающем склепе. Он направлялся в сторону столовой, где буквально час назад гремел день рождения комбата – единственное место, где сейчас можно было хоть немного расслабиться. Но путь его прервало кое-что, блеснувшее краем глаза на тумбочке у стены. Маленький, цилиндрический предмет, выделяющийся на фоне обшарпанной поверхности. Инъектор. Комаров замер, словно наткнулся на невидимый барьер. Откуда он здесь взялся? Медчасть располагалась в другом крыле казармы, и солдаты не имели права разгуливать с такими вещами на виду. Нехорошее предчувствие кольнуло его. Он подошел ближе и взял инъектор в руки. Легкий, прохладный металл. Он повертел его в пальцах, рассматривая знакомый корпус. Что-то щелкнуло в памяти, и его взгляд упал на едва заметную маркировку на боку. На нём была маленькая, но разборчивая этикетка. – Промедол – прочитал он. Классический обезбол, который есть у каждого бойца во время боевых действий. Вопрос тут же возник: зачем кому-то понадобился обезбол и тем более на таком мероприятии? Шарапов положил инъектор в карман. В голове появились подозрения. Он решил не терять времени и отправиться к фельдшеру в медсанчасть с этим инъектором, чтобы получить ответы на свои вопросы. Шарапов направился к выходу. Медсанчасть пахла йодом и спиртом. Лейтенант Шарапов, держа инъектор в кармане, подошёл к фельдшеру, мужчине в форме прапорщика, с усталым, но внимательным взглядом. — Здравия желаю, товарищ прапорщик. У меня тут несколько вопросов… Я кое где нашёл вот это… — Шарапов достал инъектор и показал этикетку. — Он у вас случайно не пропадал? Прапорщик взял инъектор, внимательно его осмотрел. Его лицо стало серьёзнее. — Промедол... В последнее время с ним происходят странности. Пропадают они у медиков… кражи небольшие, но регулярные. — Кто именно ворует? — Пока хер его знает... Но есть подозрение, что это определённая группа вояк. — А откуда у них такой интерес к стандартному обезболу? — спросил Шарапов, чувствуя, что ответ может быть неприятным. Прапор вздохнул. — Товарищ лейтенант, вам бы стоило подучить химию... Промедол, помимо обезболивающего эффекта, вызывает зависимость. Некоторые люди используют его не по назначению. Я подозреваю, что эти солдаты употребляют его как наркоту. — Спасибо вам большое, прапорщик, — сказал Шарапов, кладя инъектор обратно в карман. — Вы очень помогли. — Рад, что смог помочь, лейтенант. Шарапов покинул медсанчасть. Ему нужно было немедленно поговорить с командиром батальона. Он чувствовал, что командир мог что-то знать об этой ситуации. Блондин глубоко вздохнул, одергивая верх своей формы. Постучав в дверь, он вошел в кабинет комбата, стараясь сохранить невозмутимое выражение лица. Комбат Синицын, здоровенный мужик с проседью в висках и полученной после боёв в Весёлом звездой героя России на кителе, поднял взгляд от бумаг и кивнул в сторону стула. – Товарищ комбат, разрешите обратиться? – Лейтенант Комаров? Заходи... Что там у тебя? Комаров присел на стул и начал спокойно, размеренно: – Обнаружил сегодня в столовой инъектор. Пустой. Фельдшер подтвердил, что это не первый случай пропажи обезбола. Кражи медикаментов, особенно промедола, происходят регулярно. Синицын слушал, не перебивая, но в глазах его мелькнуло что-то похожее на усталость. Комаров продолжил: – У нас, товарищ комбат, вполне легально организована наркоторговля. Синицын откинулся на спинку кресла, сцепил руки за головой и посмотрел на Комарова долгим, оценивающим взглядом. – Мальчик, я об этом и так знаю. Чем ты меня собирался удивить? Комаров опешил. – Заебись! Все от Хуанхэ до Матушки-Волги знают, что в армии организована наркоторговля, но при этом никто не хочет эту проблему решать? – Мальчик, ты меня нисколько не удивил. Это, не новость для меня. Это довольно распространённая практика во многих современных армиях, а где-то даже высокие командиры в доле. У нас через вояк в Харьковской области α-PVP попадает в Россию. Война войной, а наркотики по расписанию. Скажи спасибо, что в нашей части торгуют обезболом, а не чем-то похуже. Юнец молчал, переваривая услышанное. Он ждал чего угодно, но не такой откровенности. – Не лезь, сынок. Не стоит оно того. – Синицын вздохнул. – Когда хочешь копать под кого-то, главное не напороться на своих друзей. И тут комбат произнес слова, которые словно ударили Комарова под дых: – Ты ведь знаешь своего близкого товарища? Старший лейтенант Бочаров. Хороший мужик, ты же в курсе. Не думаю, что ему понравится, если ты начнешь копать под него… Комаров вскочил со стула. Лицо его побагровело. – Вы… вы что хотите сказать, товарищ комбат? – Я ничего не хочу сказать, мальчишка. Я советую тебе не лезть туда, куда не следует. Вы свободны, лейтенант. Комаров развернулся и вылетел из кабинета. В голове стучала лишь одна фамилия: Бочаров. Неужели он опять за своё? Надеясь, что это лишь предположение комбата, он направился к казарме. Ему нужно было увидеть Бочарова. Он нашёл его близ его командирской комнаты. Схватившись за его рукав своей десницей, он завёл его в комнату, вызвав у друга полное недоумение. Дверь захлопнулась почти сразу. Комаров смотрел на сослуживца гневным, но одновременно неуверенным взглядом – Шара? Чё за хуйня? Ты чё делаешь? Блондин протянул ему инъектор с промедолом. Он начал говорить сквозь зубы. – Скажи честно, это твоё?! – Шара, успокойся, ну да, это моё, я продал этот инъектор за приличную сумму денег. Компенсирую своё чрезмерное нахождение на передке. – Ты превращаешь нашу воинскую часть в ебучую Мексику! И делаешь это буквально перед военной операцией, превращая в том числе и мою роту в ебучих торчков, которые думают не предстоящем штурме, а ебучей нар… Внезапно Бочаров сделал другу пощёчину, оставив его немного дезориентированным и с красным отпечатком на лице. Черноволосый мужчина начал говорить раздражительным голосом: – Я сказал успокойся. Ты когда себя командиром роты возомнил, Шара? Ни звания, ни должности у тебя нет, только формальное назначение. Взялся за должность и весь такой вершитель правосудия! Ты почти никак не изменился с того времени. Как был самодовольным мальчишкой с обострённым чувством справедливости, так и остался. Если хочешь стать прекрасным командиром как твой великий папаша, то убери в себе блядское свойство вечно лезть на рожон, когда не надо. Всюду я тебя отмазывал, когда ты в очередной раз вляпывался в какие-то дела. Только благодаря мне тебя не отчислили из академии, потому что я вовремя порешал вопросы с начальством. Я ценю твоё рвение спасти твои подчинённых. Но напомню: безумие - это точное повторение одного и того же действия в надежде на изменение. И ты продолжаешь играть в борца за справедливость, когда ты им не являешься, думая, что вот сейчас точно всё изменится. Знаешь, почему не являешься борцом за справедливость? Посмотри вот сюда… — Бочаров указал на свои погоны старшего лейтенанта — …Это твоя сиюминутная мечта, а знаешь как я твою мечту получил? Начальство вечно отправляло меня в свои тупорылые штурмы! Я в этих бойнях половину своих пацанов положил двухсотыми, понимаешь? Сейчас я командую разведротой и ничего не меняется. Только теперь мне в тупорылый штурм надо идти на пару с тобой, друг, только людей больше погибать будет. Это война блять! Здесь люди теряют своих товарищей, которые были для них как родные, и ты не хуже меня это знаешь! И знаешь, что помогает успокоится после таких потерь? Тут то и оно. Я даю людям то, чего они хотят. Они хотят успокоиться и забыть тот пиздец, который увидели несколько часов назад. Ощущение спокойствия, которое они иначе не почувствуют. Но наркотик не только успокоительное. Это мой инструмент. За такую темку с отстёгиванием бабок начальству мне позволяют не идти в очередной тупорылый штурм, организованный штабными крысами. Я даю людям возможность не идти в штурмы и успокоится. А что даёшь им ты, мальчишка, который ведёт себя так, будто является моральным камертоном всея российской армии? Шара, прекращай лезть на рожон куда не надо. Может хоть так ты действительно оправдаешь фамилию своего великого папаши. Комаров стоял, оглушенный не столько пощечиной, сколько ушатом ледяной воды, который выплеснул на него Бочаров. Слова били не по уху, а по самому сердцу, по тем хрупким иллюзиям, которые он так тщательно выстраивал. Красный отпечаток на щеке пульсировал, но боль на лице была ничто по сравнению с той, что разливалась внутри. Блондин хотел ответить, крикнуть что-то в ответ, опровергнуть каждое его слово, но язык онемел. Он смотрел на погоны старлея на плече Бочарова – вот она, его сиюминутная, недостижимая мечта, а Бочаров получил ее кровью, потом и умением договариваться с людьми. И он не мог ничего возразить, потому что Бочаров был прав. Прав в том, что он остался тем же самодовольным мальчишкой с обострённым чувством справедливости, который вечно лез на рожон. Вся его "борьба за правду" была лишь проявлением подросткового максимализма, который, как ему казалось, давно умер, вдруг вскочил во весь рост, обличив его. Он вспомнил академию, ту глупую, бессмысленную стычку с начальником академии, от которой его отмазал Бочаров, расплачиваясь связями, услугами, частью своей души. Тогда это казалось мелкой неприятностью, сейчас – постыдной правдой, которую он тщательно вытеснял. Все его мысли о незаслуженно задержанном старлее, о его компетентности как командира роты, рухнули, как карточный домик. Он был лишь "формально назначен", всего лишь тенью того командира, которым он отчаянно хотел быть, особенно на фоне своего "великого папаши". Это стремление оправдать фамилию, доказать что-то всем и самому себе, было тем комплексом неполноценности, что двигал им, маскируясь под "борца за справедливость". Бочаров не просто говорил – он словно выворачивал наизнанку всю его жизнь, все его "подвиги", которые на поверку оказывались лишь глупым, безрассудным рвением, приводящим лишь к проблемам, из которых его вытаскивал друг. Его "моральный камертон" звучал фальшиво в собственных ушах. Он открывал рот, пытаясь что-то возразить, но слова застревали в горле, горькие, как пепел. Неуверенный взгляд сменился взглядом побитой собаки. Он не мог спорить. Потому что каждое слово, каким бы болезненным оно ни было, было правдой. Неоспоримой, жестокой, обжигающей правдой, которая заставила его сжаться. Гнев в голосе Бочарова угас, сменившись усталостью и какой-то горькой нежностью. Он смотрел на Комарова, на его потухший взгляд, на застывшую растерянность. — Сорян за пощёчину, — голос Бочарова стал тише, почти шепотом. — За слова тоже. Но кто-то должен был тебе это сказать. И, видимо, это должен был быть я. Он глубоко вздохнул и скрестил руки: — Ты мой друг. И я не хочу, чтобы ты сломал себе шею или помер по глупости, гоняясь за лишнюю звезду или просвет. Особенно сейчас, перед операцией. Подумай об этом. Блондин медленно поднял голову. Глаза были красными, но в них уже не было гнева. Только глубокая, обжигающая боль и что-то, похожее на прозрение. Он ничего не сказал, лишь кивнул, соглашаясь, что спорить бесполезно, да и не хочется. Все, что было внутри, требовало осмысления. Бочаров понимающе посмотрел на него. Он подошел к двери и открыл ее. – Иди, Шара. Мне нужно готовиться. Тебе, думаю, тоже. Дверь закрылась, оставляя Комарова в одиночестве, наедине с болезненной правдой, которая только что обрушилась на него. 03:28 22 июля 2029 года Территория Днепропетровской ВГА, Российская Федерация/серая зона Кромешная, непроглядная тьма обволакивала всё вокруг, поглощая свет фар и превращая окружающий пейзаж в расплывчатые, угольно-чёрные силуэты. По просёлочной, едва различимой дороге ползла небольшая ротная колонна – две БМД, КАМАЗ с пехотой и пара танков, движимые глухим рокотом дизельных двигателей и скрипом гусениц. На головном БМД, сжавшись в тесном пространстве командирской башенки, сидел молодой лейтенант Комаров, командирский планшет в его руках казался непомерно тяжёлым. В тусклом свете налобного фонарика он впивался взглядом в пожелтевшую, истрёпанную карту 1982 года, пытаясь сориентироваться в местности, которая за прошедшие десятилетия изменилась до неузнаваемости. Война и время стёрли старые ориентиры, проложили новые, не обозначенные нигде, кроме чьих-то недобрых планов. Они уже в третий раз сворачивали не туда, петляя по избитым колеям, которые лишь уводили их глубже в поля, подальше от нужных высот и обезлюдевших сёл. Рядом, в открытом люке, возвышалась крепкая фигура младшего сержанта Симонова. Его лицо, выдубленное ветрами и порохом, едва виднелось в темноте, но в голосе сквозило неприкрытое презрение. Симонов был бывалым воякой, ветераном не одной кампании, и каждая новая ошибка молодого, неопытного офицера лишь разжигала в нём раздражение. – Лейтенант, – резко, без лишней почтительности начал Симонов, когда головной БМД снова забуксовал в раскисшей колее, а затем свернул в очередное поле. – что, опять не туда повернули? Комаров вздрогнул, поднял голову от карты. На секунду его глаза, отражавшие свет фонарика, блеснули нервным отблеском. – Ищу, Симонов. Разбираюсь – Разбираешься? – голос сержанта стал ещё жёстче. – Да мы уже полтора часа по этим ебучим полям кругами шароёбимся и соляру жрём! Мальчик, ты сам-то ебёшь куда переть надо? Молодой лейтенант почувствовал, как к горлу подступил ком. Вопрос Симонова был не просто вопросом, это был вызов, удар по его авторитету, который и без того висел на волоске. Давление ночи, ответственность за жизни людей, бесполезная карта и самовнушение, что он сможет решить проблемы – всё это давило, а теперь ещё и этот ветеран, открыто выражающий своё недоверие. – Найду. – Голос Комарова прозвучал суше, чем он ожидал. – Найду путь в любом случае. Рано или поздно. – Рано или поздно блять?! – Симонов почти сплюнул. – А "поздно" – это когда на мины наебнёмся или в засаду? Нахуй ты вообще блять приказал выдвигаться на эту операцию, если сам ничего не знаешь?! Если ты не не ебёшь, что делать дальше, отдай приказ об отступлении... Слова Симонова, острые и колкие, как ледяные осколки, вонзились прямо в самую суть тревог Комарова. Они больно ударили по его и без того расшатанному психологическому состоянию, заставив усомниться в каждом своём решении. Молодой офицер сжал зубы, пытаясь скрыть дрожь в руках, которые продолжали теребить бесполезную карту. Он воскликнул в ответ: – Ни в коем случае! Эта «партия» ещё не окончена и «партия» будет доиграна! Внезапно рацию прорвал треск, а затем сухой, деловитый голос. (Р) – «Спартак», прием! «Эскобар» на связи. Нашли. Старые склады, правее оврага, там вход на тропу к вашему ориентиру. Головная группа уже у входа, ждем вас. Комаров выдохнул, осознав, насколько сильно он напрягся. Рука невольно потянулась к воротнику, чтобы ослабить его. (Р) – Принято! Идём к вам! – Слышали, Симонов? – голос лейтенанта всё ещё был немного натянутым, но в нём появилась новая нотка, облегчение. Рокот двигателей усилился, гусеницы заскрипели по свежей, ещё не измятой земле, и колонна, повинуясь новому курсу, свернула. Несмотря на то, что путь был наконец найден, и впереди забрезжил призрачный силуэт, обозначенный разведкой, тяжесть в груди Комарова не исчезла. Они ехали к переднему краю. И знали ли они, что ждет их там, в кромешной тьме, было вопросом, на который никто не мог дать ответа. Колонна, наконец, нашла нужную дорогу, но облегчение Комарова было недолгим. Он понял это ещё на подходе, когда зацепили первую балку. Карта уверяла, что вот она, кромка леса, там, где можно осесть, перевести дух, осмотреться. А по факту невнятный перелесок и хрупкая тень между двумя разложенными холмами. Рассвет наступал слишком быстро. Не потому, что время шло иначе, просто они пришли позже. Час, может, полтора. Всё из-за карты. Старая, ещё дореформенная, где половина обозначений наносилась от руки. Они ориентировались по призракам рельефа. Комаров глянул на часы. 04:20. По плану удар в 03:40. В темноте. Пока они спят. Но не вышло. Он промолчал. Никто не должен был видеть. — Степашка, — тихо сказал он, жестом подозвав его к себе, — выводи броню вон туда, к лесополосе. В случае чего прикроешь нас огнём. Пока что просто встань за ней и жди. Понял? Степашка кивнул и ушёл, слегка прихрамывая. У него всегда хромота усиливалась на подъёмах. А Шаре оставалось смотреть, как силуэты техники одна за другой исчезают за выгоревшими деревьями. — Шара, у тебя план есть вообще? — Бочаров подошёл с флягой. — Есть. — Комаров достал карту, развернул. — Мы с вами пойдём сюда. Через массив. Нужно найти участок, где не минировано. Входим в село отсюда, с северо-востока, и оттуда начинаем раскатывать. С броней и флангами. — Здесь же всё может быть нашпиговано, — тихо сказал Бочаров. — Мы ж без сапёров. — Знаю, — буркнул Шара. — Потому и идём аккуратно. Они шли с осторожностью. Взвод тянулся за ним, шаги глухо утопали в мокрой земле. Бочаров, как обычно, шёл чуть впереди, разведротой руководил уверенно, но без бравады. Всё было напряжённо, но как будто под контролем. Шара старался гнать мысли прочь о том, что они опоздали. О том, что сейчас должно было бы быть уже "цель захвачена", а не "ищем дырку в ёбанном минном поле как букву в "Поле чудес"". О том, что никто не должен был знать, что он сомневается. Что в нём вообще живёт сомнение. Он не сомневался. Он не имел права. У него не было звезды, не было старлея, только временная приписка. А если он провалит и это, она так и не появится. Начальство довольно хмыкнет: "Ну что, поигрался". Он не даст им повода. Бочаров махнул рукой, нашёл, возможно. Там, между двумя поваленными стволами, была ложбинка. Он пошёл первым, аккуратно. Юноша смотрел, как Бочаров ставит ноги, будто на стекло. И потом, это произошло. Щелчок. Маленький, будто под ногтем. — СТОЙ! — крикнул кто-то, но было поздно. Вспышка. Рёв. Земля брызнула вверх, с комьями грязи, листьев и чего-то ещё. Блондин сражённо упал на землю, в голове зазвенело. Когда он поднял голову, он не сразу понял, что видит. Бочаров лежал на спине, словно кто-то его бросил. Шлем слетел. Лицо было в грязи и с нечеловеческой гримасой. И там, где должна была быть нога… Её не было. Просто культя, окровавленная, вся в ошмётках ткани и мясе словно мясо достали из мясорубки прямо во время процесса самой рубки. Выше колена. Он кричал. Не сразу. Сначала как будто воздух выпал. Потом истошно, дико. И Шаре казалось, что этот крик вырывается у него внутри. — МЕДИК! — кто-то заорал, но голос тонул в шуме. Пули засвистели, словно кто-то проснулся под такой будильник в телефоне. Пулемёт, где-то с фланга. Потом другой. И всё как будто в коробке. Комаров не знал, откуда стреляет враг. Он не знал, где теперь фланг. Карта выпала из его рук. Всё смешалось. — Приказы, командир! — кто-то тряс его за плечо. Но он видел только Бочарова. Как тот, ещё в сознании, пытался что-то сказать. Его рука тянулась к другу, будто просил прощения. Или помощи. И Комаров ничего не мог сделать. Он лишь чувствовал шоковое состояние, наблюдая за всем этим. Земля под ним вздрогнула, затем ещё раз, выбрасывая в воздух облака пыли и ошмётки земли. Очередной миномётный снаряд лёг где-то совсем рядом, заглушив на мгновение все остальные звуки. Комаров впечатался в раскалённую землю так сильно, как только мог, ощущая, как каждая клеточка тела кричит о желании вжаться ещё глубже. Над головой с мерзким жужжанием проносились пули, щелкая по веткам кустов и рикошетом отскакивая от камней. Он судорожно вцепился в смятую, но бережно хранимую карту – пергаментную, почти прозрачную от времени, которую они везли сюда с такой осторожностью. Ради неё, ради возможности понять расстановку сил и продвинуться вперёд, они и полезли в это пекло. Сейчас же она была бесполезной. Палец скользнул по выцветшим линиям, пытаясь найти хоть одну знакомую отметку, но реальность не совпадала. Где свои? Где чужие? Дезориентация была полной, абсолютной. Сквозь марево гари и поднятой земли он не мог различить даже силуэты деревьев, не говоря уже о вражеских позициях. Карта не показывала ничего, чего он бы не знал, или, вернее, она не показывала ничего из того, что он видел. Сквозь пелену дыма и мельтешение обломков, в коротком, обманчивом затишье между очередями, он увидел их. Две тени, согнувшиеся под тяжестью, тащили на себе что-то. Что-то, что кричало. Он узнал его сразу, несмотря на искаженное до неузнаваемости ужасом и болью лицо. Это был Димка. Нечеловеческий, вибрирующий вой вырывался из его груди, обрываясь на хриплые стоны. Разведчики уносили уважаемого ими командира на руках, спотыкаясь, их лица были бледны, как мел. Рация разрывалась от треска и обрывков фраз, перебиваемых помехами. Каждое слово – удар молотом. (Р) – ЭТО «КАСКАД», ВМЕСТО «ЭСКОБАРА», У НАС 10 - 200! (Р) – ЭТО «ЖАНДАРМ» У МЕНЯ 4 - 300!!! (Р) – НАС КРОЮТ МИНОМЁТАМИ НАХУЙ, ЭТО «СТАРШИЙ», ПРИЁМ! Голос Степанцова, командира взвода, который должен был прикрывать их, срывался, звучал слишком близко, слишком отчаянно. Его ребят сейчас рвало на куски всего в нескольких сотнях метров. А Комаров не мог даже понять, где эти сотни метров находятся. Он видел Бочарова, слышал Степанцова, но не мог их найти на своей гребаной карте, которая стала бесполезной пустышкой. Шквал свинца прошивал воздух над головой, заставляя рефлекторно вжиматься глубже в землю. Снаряды свистели, словно дьявольские жнецы, и земля вздрагивала от близких разрывов. Холодный пот стекал по вискам, но ни единого мускула на лице Комарова не дрогнуло. Челюсти свело так, что зубы скрипели. Внешне он был воплощением собранности, офицером, держащим ситуацию под контролем. Внутри же бушевал ураган. План теперь лежал в руинах, погребенный под осколками и телами. Тонкая нить контроля рвалась. Каждое сообщение из рации, каждый крик Бочарова, каждый свист мины над головой — это был не просто хаос, это было подтверждение полного, катастрофического провала. И эта мысль, холодная и острая, пронзала его сильнее, чем осколки, прошивающие воздух. Он прижался к земле, слушая вой снарядов и мольбы, раздающиеся из рации, бессильный что-либо изменить. Кошмар обволакивал солдат, густой, липкий, пропитанный порохом и кровью. Огонь противника был плотным, беспощадным. Двое из разведчиков, что были ближе всего к Бочарову, видели, как его подкосило, слышали его оборванный крик. Они лежали, прижатые к земле, раненые, истекающие кровью, и в их глазах горело одно – ярость. Комаров, припавший к холодной земле чуть поодаль, был бледен, его дыхание сбилось, а взгляд метался, пытаясь найти хоть какой-то выход. Но выхода не было. Они были в ловушке. И тогда, почти одновременно, в глазах разведчиков мелькнула общая мысль. Месть. И не умереть бесцельно. Они не были из тех, кто сдавался. Не из тех, кто оставлял своего командира неотомщенным. — За Бочарова! — прохрипел один, молодой парень с позывным "Крюк", сжимая в руке гранату. — За Командира! — отозвался второй, "Шустрый", чье прозвище теперь казалось злой иронией, но он уже рванул чеку. Секундное колебание, взгляд, брошенный на застывшего Комарова – и они, словно сговорившись, поднялись, с искаженными от боли и решимости лицами. Неуклюже, но стремительно, они набрасывались на ближайшие огневые точки противника. Раздался оглушительный, двойной взрыв. Земля вздрогнула. В воздух поднялось облако пыли, дыма и ошметков. Плотный огонь, что секунду назад обрушивался на них, внезапно захлебнулся, сменившись лишь редкими, неуверенными выстрелами. Наступила почти сверхъестественная тишина, нарушаемая лишь хриплым дыханием чудом выживших и стонами раненых. Эта тишина была шансом. Комаров, до этого прижатый к земле, словно парализованный, мгновенно это почувствовал. Адреналин толкнул его вперед. Сквозь звон в ушах и пелену перед глазами он видел дымящиеся воронки, смятые тела врагов, а рядом – то, что осталось от "Крюка" и "Шустрого". В его горле застрял комок, но не от скорби – от осознания упущенной инициативы. Он должен был заставить огонь прекратиться, а не они. Он резко поднялся, шатаясь, инстинктивно выпрямился во весь рост. Лицо его было бледным, но в глазах вновь загорелся тот холодный, требовательный огонек. — Пошли-пошли-пошли-пошли! — Голос Комарова был резким, отрывистым, привычно властным, но в нем прозвучала и нотка отчаянной самонадеянности. Он привык, что его слово – закон. Он знал, что сейчас должен был взять инициативу. Сейчас он всё исправит. И трое, самые молодые и наименее опытные, или просто самые отчаявшиеся, почти рефлекторно дернулись вперед, повинуясь привычке и инстинкту самосохранения. Но остальные... остальные замерли. Несколько секунд, казавшихся вечностью, тянулись в этой тяжелой тишине. Их взгляды, полные недоверия и усталости, были прикованы к Комарову. Немой вопрос повис в воздухе: "Куда он нас опять поведет? Неужели в ту же бойню?" Они не двигались, не подчинялись немедленно, словно обжигавшиеся молоком, теперь дующие на воду. Этот секундный ступор, этот немой вопрос в их глазах – он был громче любого крика. Удар под дых, прямо по его задетому самолюбию. Комаров, привыкший к безусловному подчинению, к тому, что его приказы выполняются мгновенно, почувствовал, как яд сомнения впрыскивается ему под кожу. Параллель была не просто очевидна – она жгла его изнутри. Бочаров, их командир, тяжело ранен, но даже в своей эвакуации дал им надежду. Его люди, его разведчики, пожертвовали собой, чтобы дать им шанс. И, что самое страшное, они это сделали, потому что ему, Комарову, не удалось предвидеть, не удалось предотвратить, не удалось вывести их из ада. Бочаров бы их вывел. Бочарову бы верили. Бочарову бы подчинились без раздумий. А ему – нет. Он видел в их взглядах отражение собственной вины, собственного провала. Его тщательно выстроенный образ непогрешимого лидера, того, кто "сможет всё сделать", рассыпался на глазах. Тщеславие, эго, самовнушение – всё это давило сейчас на него с неимоверной силой. Он чувствовал, как его лицо горит, а внутри нарастает злость – не на себя, нет, а на них, на этих упрямых, недоверчивых людей, которые посмели сомневаться в его приказе. Наконец, с нерешительной дрожью, остальные начали подтягиваться, словно ожидая подвоха. Не с энтузиазмом, не с верой, а с осторожностью, словно идя по тонкому льду. Они шли не за ним, а за тем призрачным шансом, что дали им мертвые Крюк и Шустрый. И каждый шаг, который они делали, был напоминанием Комарову о том, что он не Бочаров. Комаров, гонимый демонами самобичевания и призраком Бочарова, принял решение. Дерзкий удар, который должен был смыть позор предыдущих ошибок, должен был показать, что он способен на большее, чем одно случайное спасение. Он сам выбрал цель – наблюдательный пункт, господствующий над окрестными полями. Степанцов обещал поддержку броней, огонь которой расчистит путь для штурмовой группы. В этот раз всё должно было быть иначе. Чисто. Просчитано. Без потерь. Атака началась стремительно. Под грохот орудий БМД Степанцова, посылающих шквалы огня по укреплениям противника, пехота Комарова рванула вперед. Первые минуты дарили обманчивое чувство контроля. Они двигались быстро, используя рельеф, обходя огневые точки. Комаров, вытянув шею, наблюдал, как его люди, словно тени, перемещаются от укрытия к укрытию. На мгновение ему показалось, что он ведет, а не просто толкает их в бой. Грохот нарастал, превращаясь в раскат, и не только от танков Степанцова. Из-за холма, из-под занавеса дыма и пыли, словно вынырнув из небытия, показался силуэт. Т-72. Его ствол медленно, но неумолимо поворачивался в их сторону, и за ним вываливалась группа пехоты, ощетинившаяся автоматами. Атака захлебнулась. Боевой порядок рассыпался в мгновение ока, превратившись в хаотичное прижимание к земле под шквальным огнем. Пехота, что секунду назад рвалась вперед, теперь жалась к земле, выискивая хоть малейшую складку местности. Первым снарядом выбило гранатометчиков. Они, ещё секунду назад готовые рвануть вперед, обратились в кровавое месиво. Холодный укол ужаса пронзил Комарова. Снова. Снова хаос, бессмысленная гибель. Паника парализовала его на мгновение, пригвоздив к земле. Он видел, как бойцы вокруг пытаются дать отпор, дважды срикошетив выстрелами из «одноразок». Но потом сквозь пелену ужаса прорвалась та же, уже знакомая, отчаянная ясность. Единственное действие. Он видел валяющийся рядом РПГ, оброненный одним из погибших. Он не чувствовал ног, когда ползком, цепляясь за каждый бугорок, под прицельным огнем танка и пулеметов, преодолевал эти несколько метров. Осколки сыпались вокруг, раздирая землю. Он добрался до гранатомета, пальцы, несмотря на дрожь, привычно легли на спусковой крючок. Мгновенно оценил позицию. За полуразрушенной кирпичной стеной, чудом уцелевшей от артобстрела, было достаточно укрытия, чтобы сделать этот единственный выстрел. Он свёл прицел с мушкой. – ВЫСТРЕЛ! — прозвучал его предупредительный для своих солдат голос. Яркая вспышка на броне, за ней глухой, разрывающий металл хлопок. Т-72 содрогнулся. Затем башню оторвало с оглушительным рёвом, подбросив её вверх, словно детскую игрушку, и обрушило на землю. Боекомплект сдетонировал. Единственное, наверное, полезное действие. Пехота противника, лишившись поддержки брони, дрогнула. Бронетехника Степанцова, до этого лишь подавлявшая укрепления, теперь могла прицельно бить по отступающим. Ход боя был предрешён. Остатки его отряда, вдохновленные, казалось, не его лидерством, а лишь исчезновением непосредственной угрозы, ринулись вперед. Наблюдательный пункт был взят. Враг, лишившись ключевой точки обзора, был вынужден отступить из ближайших сёл под угрозой удара с занятых позиций. Победа была. Снова. Но вкус её был горек. Гранатометчики. Их смерти не смыть никаким «единственным полезным действием». Что бы сделал его покойный отец? Он не допустил бы. Он бы просчитал. Предотвратил. Вёл. Комаров лишь выстрелил. И усталость, облегчение от окончания ада и холодная оценка в глазах его людей говорили громче любых слов. Он был эффективен в момент отчаяния, но так и не мог быть лидером, который вдохновляет и ведет без потерь. И погибший отец вместе с раненным Бочаровым, недосягаемые идеалы, продолжали давить на него, становясь символом всего того, чем он пока так и не стал. Воздух все еще вибрировал от недавнего боя. Стоны раненых, редкие выстрелы добивания, едкий запах пороха и крови – вот что осталось от триумфа. Комаров стоял у разбитого наблюдательного пункта, его форма была покрыта грязью, лицо осунулось. Он смотрел на горизонт, где враг откатывался назад, и пытался убедить себя, что это – победа. Что жертвы были оправданы. Внезапно сильная рука, грубая и жилистая, схватила его за форму на груди. Комарова резко дернуло, и он встретился взглядом с Александром Симоновым, командиром одного из звеньев его взвода. Лицо Симонова, еще недавно выражавшее лишь усталость, теперь пылало яростью. Глаза его горели невыносимой горечью и презрением. – НУ ЧТО, ИДИОТ?! ДОВОЛЕН?! – Голос Симонова был низким, почти рычащим, но при этом наполненным такой яростью и болью, что мурашки пробежали по спине. – СМОТРИ НА СЕБЯ, ДЕГЕНЕРАТ КЛИНИЧЕСКИЙ!!! САМОДОВОЛЬНЫЙ МАЛЬЧИШКА!!! ТЫ УГРОБИЛ ТРЕТЬ ВЗВОДА! ТРЕТЬ, НАХУЙ ИЗ-ЗА СВОЕГО ГРЕБАНОГО ЭГО! ИЗ-ЗА ТЕБЯ ВСЁ ЗВЕНО КРОМЕ МЕНЯ ПОЛЕГЛО!!! Рука Симонова дёрнула, притянув Комарова ближе, так что их лица почти соприкоснулись. Глаза Симонова горели неистовым огнём, в котором смешивались гнев, разочарование и невыносимая скорбь. – ТЫ НЕ ОТДАЛ ПРИКАЗ ОБ ОТСТУПЛЕНИИ! ПОМНИШЬ?! – Он потряс его за грудь. – А ЗНАЕШЬ ПОЧЕМУ? НЕ ИЗ-ЗА ТАКТИКИ, НЕ ИЗ-ЗА ПРИКАЗА СВЕРХУ! НЕТ! ИЗ-ЗА ТВОЕГО ЕБАНОГО КОМПЛЕКСА НЕПОЛНОЦЕННОСТИ!!! ТЫ ХОТЕЛ ВЫСЛУЖИТЬСЯ!!! Я СЛЫШАЛ, КАК ТЫ ВЕРЕЩАЛ ОТ НЕДОСТАВШЕЙСЯ ЗВЕЗДЫ НА ПОГОНЫ!!! ТЫ ЖЕ ХОТЕЛ ЭТО ПОЛУЧИТЬ И ОДОБРЕНИЕ ОТ НАЧАЛЬСТВА, КОТОРОГО ТЫ НИКОГДА НЕ ПОЛУЧИШЬ, СЛЫШИШЬ?!!! НИКОГДА!!! Он оттолкнул Комарова от себя и тут же притянул обратно, не отпуская. – Я ЖЕ ГОВОРИЛ ТЕБЕ, МАЛЬЧИШКА!!! ГОВОРИЛ, ЧТО ТАК НЕ НАДО!!! ГОВОРИЛ, ЧТО СТОИЛО ОТСТУПИТЬ!!!! НО ТЫ... ТЫ ПРОДОЛЖАЛ И ПРОДОЛЖАЛ ИДТИ ВПЕРЁД, ПОТОМУ ЧТО ХОТЕЛ СТАТЬ ТЕМ, КЕМ НЕ ЯВЛЯЕШЬСЯ - ГЕРОЕМ!!! ТЫ МНИЛ СЕБЯ ЧЕМ-ТО БОЛЬШИМ, ЧЕМ ПРОСТО КОМАНДИР ВЗВОДА!!! А ТЕПЕРЬ ЧТО?! ГДЕ ТВОИ ГЕРОИ?!! ЛЕЖАТ В ГРЯЗИ ГРУЗОМ 200 БЛЯТЬ!!! Голос Симонова надломился на последних словах, но его хватка не ослабела. Боль в его глазах была непереносимой, и блондина казалось, что он видит не только гнев, но и горечь по тем, кто остался там, под чужим огнем. Юноша... Он не мог ничего ответить. Его язык словно примёрз к нёбу. Каждое слово Симонова било точно в цель, разрушая тонкую оболочку самообмана, которую он так тщательно строил. Перед глазами мелькали лица: смеющиеся, уставшие, испуганные... а теперь отсутствующие. Он видел лица тех, кого потерял, и не мог с ними встретиться взглядом даже в своём воображении. Да, это была правда. Горькая, жгучая, омерзительная правда. Симонов отпустил его так же резко, как и схватил, оттолкнув от себя. Комаров пошатнулся, но устоял. – Я надеюсь, лейтенант, – его голос вновь стал твёрдым, но теперь с примесью усталого презрения, – Я очень блять надеюсь, что тот пиздец, который ты нахуй устроил, будет для тебя уроком... возможно ты наконец повзрослеешь. Симонов развернулся и ушёл, не глядя на Комарова, оставив его стоять посреди разрушенного здания. Его взгляд был пуст, а в голове эхом отдавались слова Симонова. Правда, которую он больше не мог игнорировать, обрушилась на него всей своей невыносимой тяжестью. Симонов исчез так же быстро, как и появился, оставив Комарова одного среди пыли, обломков и эха горькой правды. Комаров стоял, оцепенев, ощущая, как его внутренний мир рушится под тяжестью вины и осознания собственных ошибок. Ему казалось, что воздух выкачали из его лёгких, а каждая кость ноет от невидимых ударов. Именно в этот момент к нему приблизилась ещё одна тень. Тяжелые шаги по хрустящему бетону. Комаров поднял взгляд и увидел Степанцова. Но взгляд Степанцова, обычно искрящийся юмором, сейчас был холодным, полным ледяного презрения и неприкрытой злобы. – Ну что, герой? – Голос Степанцова был низким, вкрадчивым, но каждая буква в нём была пропитана ядом. – Доволен?! Из-за тебя, Шара, ИЗ-ЗА ТЕБЯ, дегенерат, полегла ПОЛОВИНА МОЕГО ВЗВОДА! ПОЛОВИНА! Тебе это о чём-нибудь говорит?! Это были мои ребята, Шара! Мои! Он сделал шаг ближе, его глаза сверлили юношу. – А знаешь, где Бочаров сейчас?! Тот самый, который прикрывал твою самовлюбённую задницу?! Лежит в госпитале! Без ноги! По колено, сука! По колено! Из-за твоего эго! Степанцов плюнул на землю рядом с ногой Комарова. – А весь батальон... СЛЫШИШЬ?! ВЕСЬ БАТАЛЬОН! Отправляют в тыл на переформирование! Потому что ты блять угробил больше трети боевого личного состава! Твоя гребаная «победа» обошлась нам в 60 человек 200-ыми и тяжёлыми трёхсотыми, Шара! Он наклонился к самому лицу Комарова, его голос стал ещё тише, ещё убийственнее. – Ты – бледная тень своего великого отца. Он был героем, погибшим и спасшим хотя бы часть своих солдат. Его имя до сих пор помнят и уважают многие вояки. А ты... ты его позор. Твой отец никогда бы так не поступил. Он бы думал о людях, а не о своих никчёмных звёздах на погонах. Ты не стоишь и мизинца его. Последние слова были подобны удару кинжала прямо в сердце. Блондин почувствовал, как мир вокруг него сжимается, а все звуки затухают. Образ отца, героического, несгибаемого, всегда служившего для него недостижимым идеалом, внезапно стал орудием пытки. Быть названным его позором, бледной тенью – это было хуже любой физической боли. Это был приговор всему, чем он себя считал. Степанцов, сказав это, развернулся и ушёл, оставив Комарова наедине с этой чудовищной реальностью. Комаров инстинктивно сжал ладонь. В ней оказался старый, мятый кусок бумаги – та самая, окровавленная карта 1982 года, которую он держал ещё до начала этого ада. Он сжал её изо всех сил, ощущая шершавость бумаги и засохшую кровь. Эта карта, символ устаревших догм, жёстких, но бесполезных планов, которые привели его к этой катастрофе, теперь горела в его руке. "Бледная тень отца... Позор..." Слова Степанцова эхом отдавались в его черепе. Он посмотрел на свои ладони, на сжатую карту. В этот момент что-то внутри него сломалось, но одновременно и начало перестраиваться. Ком отчаяния, который душил его, начал таять, уступая место холодной, стальной решимости. Симонов и Степанцов были правы. Он был самодовольным, тщеславным и эгоистичным мальчишкой, который пытался стать героем. Но героем не становятся, пытаясь убежать от себя. Карта в его руке словно пылала. Старые методы, старые амбиции, старые страхи – всё это должно было сгореть. Он медленно разжал пальцы. Нет, он не выбросит её. Он сохранит её как напоминание. Напоминание о цене эго. Комаров поднял голову. Глаза его были пусты, но в них уже зарождался новый, пусть ещё слабый, огонь. Этот урок был жестоким, но он был необходим. Он был растоптан, унижен, но не сломлен. Теперь он знал, что ему предстоит сделать. Повзрослеть. Преодолеть свои пороки. И начать всё заново – не ради одобрения, не ради звезды старлея, а ради тех, кто доверился ему и кого он предал. Ради себя самого.