Слово о Войне и Мире

23:47 30 июля 2029 года Военный госпиталь г. Запорожье, Приднепровская Область, Российская Федерация Темнота была липкой, густой, как мазут, и только изредка ее пронзали нервные писки — электронная дробь, отбивавшая ритм моего существования. Или, точнее, несуществования. Где я? В голове гудело, как после прямого попадания из «Мухи», а тело отказывалось слушаться. Попытался хоть чем-то пошевелить, ногой, например — той, что правой. Ноги не было. От слова «совсем». Словно кадр из черно-белого кино, пронесся в мозгу жуткий хлопок и фонтан брызг — земля, глина, камни, и что-то теплое, липкое по бедру. Та самая ППМ, что легла под берц в тот солнечный день. Минутка. Ебучий «Лепесток», твою мать. Думал, все, мандец, звезды поплыли, спёкся, старлей Бочаров. Видать, кровищи тогда столько вытекло, что мозги вырубились напрочь. Кома, мать его. Вокруг — глушняк. Света почти не было. Какие-то призрачные огоньки на ебаных приборах, что-то мерцало, что-то пульсировало. Никого. Ни медсестер, ни врачей — ни одной живой души поблизости, только эти электронные сторожа моего рассыпающегося тела. Тишина была такая, что я слышал, как внутри меня что-то булькает и скребет. Может, легкие, а может, просто фантазия, наведенная этой бесконечной чернотой. Мысли, как обломки льда в весеннем ручье, тащились куда-то, цепляясь за что попало, и тут же отпускали. Прошлые бои. Окопы. Запах пороха и страха. А потом вдруг всплывало что-то другое. Далекое. Морское, сука. Не здешнее, не про этот госпиталь, не про вонючую пыль Донбасса. Про то, как я, старлей Дмитрий Бочаров, когда-то помощник капитана на одном торговом судне, стал помощником капитана… и положил весь экипаж ради одной только страховки. Странное дело, скажу я вам. Очень странное. И до сих пор ни один хрен не знает правды. Только я. Гул в голове не стихал, перемешиваясь с монотонным писком аппаратов. Темнота была липкой, как кровь, что, должно быть, залила тогда все вокруг. 2024 год. Двадцать четвертый. Какого черта я здесь, когда должен был быть на другом краю света, грея кости на какой-нибудь чертовой вилле? Мысли цеплялись за обрывки воспоминаний, вытаскивая их на поверхность, как ржавые якоря со дна. Морское. Да, именно. Не эта вонючая, пропыленная земля Донбасса. А бескрайнее море, соленый ветер, скрип палубных досок. После Академии водного транспорта, что в Новороссийске, я, Дмитрий Бочаров, дипломированный штурман с красным дипломом и амбициями размером с танкер, довольно быстро устроился помощником капитана на сухогруз «Гермес». Капитан Иванов. Старый морской волк, просоленный солью всех морей, прожженный табаком и коньяком, сердечник, вдовец, без детей. И с маниакальной привязанностью к своему судну, которое, по слухам, было его единственной настоящей собственностью. Я начал втираться к нему в доверие не сразу, а осторожно, методично. Как вирус, что медленно поражает организм, делая его частью себя. Я был моложе, энергичнее, сообразительнее. Подбирал нужные слова, угадывал желания, проявлял инициативу там, где другие пасовали. Всегда рядом, но никогда не навязчиво. Лояльный, исполнительный, незаменимый. Я стал его тенью, его правой рукой, его ушами и глазами. Он видел во мне не просто подчиненного, а почти сына, наследника своего морского дела. Я вспомнил один из законов Роберта Грина, что так любил перечитывать в долгих рейсах: «Скрывайте свои намерения». И еще один: «Стремитесь к тому, чтобы люди от вас зависели». Я следовал им безукоризненно. Мои истинные цели оставались скрытыми за маской преданности и уважения. Иванов, к тому времени уже совсем рассыпавшийся, с одышкой и постоянной синевой под глазами, не видел ничего, кроме моей показной верности. Однажды, в полумраке своей каюты, пропахшей старыми картами и трубочным табаком, он сделал мне предложение. Оно прозвучало буднично, почти буднично, как очередное указание по прокладке курса, но изменило мою жизнь навсегда. — Ты, Димка, единственный, кому я доверяю, — прохрипел он, отпив глоток своего неизменного коньяка. — Ни семьи, ни наследников… А «Гермес»… это моя жизнь. Знаю, что не продашь, не пустишь на металлолом. Ты такой же морской бродяга, как я. Когда меня не станет, судно переходит к тебе. Я все бумаги подготовил. Только ты… ты позаботься о нем. Он верил мне. Безоговорочно. А я? Я просто кивнул, изображая трогательную благодарность, а внутри уже полыхал пожар. Не просто судно – свобода. Капитал. Недвижимость на воде, способная приносить миллионы. Но не просто капитал – чистый капитал. Без чужих глаз. Без лишних вопросов. Именно тогда, в прокуренной капитанской рубке «Гермеса», под мерный скрип палубных досок, он и созрел. План. Гениальный по своей простоте и беспощадности. План, который должен был сделать меня свободным и богатым. И ради которого весь экипаж, включая старого Иванова, должен был исчезнуть в морской пучине. Трагическая случайность. Страховка. И никаких свидетелей. Ни одной живой души, которая могла бы знать правду. Мотивы… Это слово, наверное, подразумевает что-то высокое, нечто, что оправдывает или хотя бы объясняет. Но тогда, в дыму и скрежете собственных мыслей, никаких высоких мотивов не было. Только животный страх и всепоглощающая, холодная ярость. Признаюсь, даже для меня, Дмитрия Бочарова, человека, всегда смотревшего на мир сквозь призму циничного расчета, этот план казался… мерзким. По-настоящему мерзким. Не просто обман, не просто кража, а преднамеренное убийство. Десятки человеческих жизней, которые должны были исчезнуть ради моего обогащения. Где-то глубоко внутри, под слоем этой напускной самоуверенности и расчетливости, я нащупал тонкую жилку отвращения. Я представил лица экипажа, их доверчивые улыбки, их шутки за ужином. Иванов, хрипящий свои морские байки. Да, это был мой план, и он пугал меня своей законченной, холодной логикой. На мгновение я почувствовал, как желудок скручивает спазм – не от страха перед наказанием, а от осознания того, что я способен на такое. Но это мгновение было мимолетным, как всполох молнии в штормовом небе. Но мои собственные «якоря» стали обрываться, бросая меня в штормовое море неопределенности. Сначала был крах моей инвестиции. Я вложил почти все накопления, которые успел скопить, в некий стартап, обещавший золотые горы на криптовалютном рынке. Мой знакомый, такой же амбициозный, но куда более наивный, убедил меня, что это «верняк». Полгода мыльного пузыря, эйфории от растущих на экране цифр, а затем – обвал. Все разлетелось вдребезги, оставив меня не у разбитого корыта, а в глубокой, вонючей яме, откуда, казалось, нет выхода. Я потерял не просто деньги – я потерял подушку безопасности, то чувство уверенности, которое позволяло мне мыслить о «Гермесе» как о дополнении к уже имеющемуся, а не как о единственном шансе. Затем последовал личный крах, куда более болезненный, потому что он был не только финансовым. Елена. Красивая, умная, как я тогда думал, с горящими глазами и неистовым аппетитом к жизни. И к моим деньгам, как оказалось. Она была черной дырой, поглощающей все ресурсы – время, нервы, и, разумеется, финансы. Бесконечные прихоти, дорогие подарки, совместные «проекты», которые существовали только в ее голове и на моих счетах. Когда я оказался на грани банкротства из-за прогоревшего стартапа, она не просто ушла. Она развернула целую кампанию, используя нечистоплотного адвоката, чтобы отсудить у меня остатки, прикрываясь нашими «общими обязательствами». Она раздела меня до нитки, оставив с крохотной суммой, которой едва хватало на просроченную аренду. В тот момент моральные границы, которые я сам себе нарисовал, рассыпались в прах. Цинизм плана перестал быть просто цинизмом, он стал необходимостью. Вилла на другом краю света, сникерс и марс – все это стало казаться не просто мечтой, а единственным способом выжить. План, который раньше был запасным вариантом, теперь выглядел как спасательный круг в бурном океане нищеты и разочарования. Где-то глубоко внутри еще шевелился червячок сомнения, но я научился его давить. Моя жизнь против их жизней. Моя свобода против их забвения. Чаша весов медленно, но верно склонилась в сторону безжалостной прагматики. Я перестал искать лазейки. Теперь я видел только один путь – прямой и беспощадный. И я был готов по нему пойти. Ночь на «Гермесе» была на удивление спокойной. Лишь мерный гул двигателей и плеск волн за бортом нарушали тишину. Палуба была залита лунным светом, отбрасывавшим длинные, пляшущие тени от мачт и такелажа. Завтрашний день должен был стать поворотным в моей жизни, и я чувствовал странное, ледяное спокойствие. Червячок сомнения был надежно погребен под обломками моей прежней жизни. Я перестал чувствовать. Осталась лишь функция. Я поднялся на мостик незадолго до своей вахты, отмахнувшись от сонно кивнувшего матроса. Капитан спал, штурман на нижней палубе сверял карты. Момент был идеальным. Мои шаги были бесшумными, отточенными годами службы. Рука, которая еще вчера дрожала от отвращения, теперь была тверда. Я подошел к главной панели управления, той, что контролировала рулевое управление и навигационные системы. Под ее бронированной крышкой скрывалось сплетение жизненно важных проводов. Мои пальцы без промедления нашли нужные защелки. Крышка с легким скрипом откинулась, обнажая кабели, оплетенные разноцветными жилами, словно артерии и вены гигантского организма. Я достал заранее припасенную бутылку. Не соляная или серная – слишком агрессивно, слишком быстро вызовет подозрения. А вот обычная содовая кислота, которую легко можно объяснить «небрежным хранением» в служебном отсеке, действовала медленнее, но верно, разъедая изоляцию, вызывая короткие замыкания, которые приведут к отказу системы не сразу, а «постепенно», имитируя фатальную поломку. Холодная струя жидкости полилась на провода. Раздалось легкое шипение, затем едкий запах горелой пластмассы и химикатов начал заполнять мостик. Я следил, как жидкость впитывается, разъедая тонкие оболочки. Две минуты. Три. Затем я закрыл панель, протер ее сухой тряпкой, чтобы не осталось никаких следов. Навигационные приборы слегка мерцали, но продолжали работать, пока еще. Руль под моей ладонью слегка вильнул, но тут же вернулся в исходное положение. Всё шло по плану. Механизм разрушения был запущен. Я вернулся в свою каюту, лег на койку, но сна не было. Ждал. Через полчаса послышался сначала легкий скрежет, потом более отчетливый треск, и судно, словно споткнувшись, резко накренилось влево. Сработала аварийная сигнализация. Истошный вой пронесся по всем палубам, вырывая людей из сна. Я услышал топот ног, крики, ругань. Хаос начался. Я выждал еще несколько минут, позволяя панике набрать обороты, затем, надев спасательный жилет, вышел на палубу. Уже горели огни аварийного освещения, люди метались, пытаясь понять, что происходит. «Гермес» сильно накренился, нос зарывался в волны, а корма поднималась вверх. Я пробился к шлюпкам, не привлекая к себе внимания, изображая такую же растерянность, как и остальные. Моя шлюпка, пятая по борту, была заранее проверена и готова к спуску. В суматохе, пока все толкались у других бортов, я сбросил свою шлюпку на воду. Спрыгнул, оттолкнулся от борта корабля, который уже погружался стремительно, как раненый зверь. Вспышки света, крики ужаса, грохот ломающегося металла – весь этот ад оставался позади, становясь все тише. Я греб, отчаянно и быстро, отходя подальше от водоворота. Но даже сквозь пелену собственных мыслей я не мог не заметить его. Иванов. Он барахтался в воде метрах в двадцати от меня, с трудом держась на поверхности. Его лицо, освещенное вспышкой молнии, было искажено ужасом. Он хрипел, пытался плыть, но силы явно оставляли его. Мои руки сжали весла, но я остановился. Тонкая жилка отвращения, та, что мелькнула в самом начале, вновь дала о себе знать. Этот человек – хрипящий морские байки, доверчивый, смешливый. Я подплыл ближе. Иванов протянул руку, его глаза умоляли. «Бочаров… Дим…» — выдавил он. Мое сердце не дрогнуло, но разум выдал решение, продиктованное не жалостью, а остатками человеческого, что позволяло мне не видеть его мучений. Я схватил его за руку. Сильно, крепко. Он потянул меня к себе, пытаясь забраться в шлюпку. Я смотрел ему в глаза, пока в них медленно угасала надежда. И в одно мгновение, со всей силой, что была в моих руках, я резко дернул его к себе и, перевернув, толкнул вниз, под воду. Ни звука. Ни борьбы. Просто всплеск, и тишина. Его тело мгновенно исчезло в темной, холодной бездне, не успев даже дернуться. Без крови, без боли, только шок и мгновенное удушье. Моя «милость». Последний акт циничной прагматики. Все. План был выполнен. Дыхание мое выровнялось. Весла снова заработали, равномерно рассекая волны. Курс – на ближайший берег, к маяку, который уже показался вдалеке. Оттуда – сухопутный маршрут. А затем – страховая компания. С чистой совестью, чистым листом, и миллионами на счетах, которых хватит на виллу, на сникерсы, на марсы. И, главное, на забвение. Моя жизнь против их жизней. Чаша весов склонилась окончательно. И я был готов пожинать плоды. «Пожинать плоды». Какая ирония. Маяк, берег, сухопутный маршрут – все это было. Как и страховая компания, с которой удалось выбить деньги. Миллионы, на которые можно было бы купить не одну виллу. Но ничего это убийство мне не принесло. Ни виллы. Ни сникерсов. Даже забвения. Началось все с уголовного дела. Не в отношении меня, конечно, — нет прямых улик, только утонувший корабль и чудом спасшиеся. Но катастрофа «Гермеса» была слишком громкой. Расследование, допросы, экспертизы, бесконечные показания. Я выкручивался, врал, изображал шок и горе, изображал такую же растерянность, как и остальные, только на этот раз уже перед лицом закона. Но адвокаты. Их счета росли в геометрической прогрессии, пожирая те самые миллионы, которые должны были стать моей новой жизнью. Каждый день, проведенный вне тюремной камеры, стоил золота. Я не сел. Дело так и осталось «загадкой», одной из тех морских трагедий, где виновник не установлен, а все улики поглотила бездна. Моя победа? Скорее, пиррова. К тому моменту, когда последнее обвинение было снято, а следователи окончательно развели руками, от моих миллионов остались крохи. Не на виллу. Едва хватало, чтобы держаться на плаву, избегая слишком пристального внимания. Забвения не получилось – наоборот, каждое имя, каждый взгляд, каждый вопрос становились болезненным напоминанием. Видимо, кто-то свыше решил покарать меня за собственную алчность. Или за Иванова. Там, у безымянной высоты, когда мина разорвалась так близко, что даже боль не успела прийти, я увидел его лицо. Не умоляющее, как тогда, а торжествующее. «Бочаров… Дим…» — казалось, шепчет взрывная волна, и я падаю. Я не сел в тюрьму, но потерял ногу по колено. Это была моя плата. Не за совесть – ее у меня никогда не было. За прагматизм, который дал сбой. За план, который обернулся прахом. За мечту о свободе, которая стоила мне самой свободы – движения, выбора. Дни ли, недели ли прошли в кромешной темноте. Я слышал голоса, чувствовал прикосновения, но мир был недостижим, обернут в вату комы. Там, в этом лимбе, не было ни денег, ни кораблей, ни трупов. Только пустота. Мое идеальное забвение, которое я так хотел, но теперь оно было навязано. Пустота вдруг вздрогнула. Появилась тонкая нить света. Голоса стали отчетливее, запахи – резче. Моя жизнь против их жизней. Чаша весов склонилась окончательно. И я был готов… к чему? Внезапно Бочаров открыл глаза. Он вышел из комы.