Слово о Войне и Мире

17:34 20 августа 2029 года Трасса Е105, 32 км от высоты 107 близ н.п Вольнянск, Приднепровская область, Российская Федерация Август, двадцатое число. Совсем недавно мы начали наш марш-бросок от Белгорода до Вольнянска. Мировая коалиция, которой нас пугали, видимо заблудилась в пустынях Ирака. Вслед за провалом наступления у Северского Донца и Десны, неудачной попыткой зацепиться заточенными Европой и Америкой зубами в Белгороде и Крынках, они, видимо, решились попытать удачу здесь, желая как-то оправдать свои неудачи. Но дальше действовать будем мы. На часах едва ли полдень, но солнце, что обычно в это время года выжигает все дотла, сегодня спряталось за рваным одеялом туч. Аномальный, блядь, август. Холод пробирал до костей, будто на дворе октябрь или даже ноябрь. Чувствовалось, что скоро грянут первые заморозки, и это в Приднепровье, где летом обычно сдохнуть от жары можно. Мы перлись по трассе Е105, 32-й километр, все ближе к нашей цели – проклятой Высоте 107 близ Вольнянска. Колонна тянулась, как раненая змея: три танка, четырнадцать БМД, три КамАЗа с хабаром и два буксируемых «Д-тридцатки», которые волочились за нами, как привязанные. Мы были огрызком батальонной колонны, что разделилась по-уставу, двигаясь к переднему краю. 900 ебучих километров от Белгорода до Вольнянска за 5 дней. 900. Я чувствовал себя куском мяса, которое пережевывают, а потом выплевывают. Морально я был в хлам. И дело не в дороге. Я сидел в своем БМД, и слушал, как мерно урчит движок. Механик-водитель, Шлыков, сосредоточенно смотрел вперед, его лицо было как обычно невозмутимым. Рядом дремал Степашка, мой лучший друг. Он сука до сих пор, наверное, не простил мне ту ебучую «победу» в июле. Пиррову, как её обозвали в штабе после подачи доклада. Шестьдесят человек. Шестьдесят. И Бочаров… второй лучший друг, которому оторвало ногу по колено. До сих пор перед глазами стоит, как он орал, как кровь хлестала. Я тогда из-за своего ебаного эго, из-за желания доказать, что я достоин быть командиром роты, раз уж временно исполняю обязанности, пошел в лоб. План пошел по пизде с самого начала, но я не отступил, желая оправдать проёб тщетным героизмом. Симонов, мой старшина, матерый штурмовик, потом мне такое выдал… до сих пор в ушах звенит. И вот мы здесь. Опять на передке. Я смотрел в свой бинокль. Впереди, вдоль трассы, тянулся лесной массив. Густой, темный. Он был идеален для засады – примыкал прямо к дороге, где она делала небольшой изгиб, скрывая нас от глаз до самого последнего момента. Асфальт здесь был старый, потрескавшийся, что позволяло закрепить мины без особого палева. Но не это меня напрягло. Мельчайшие признаки. Вот они: Первое, что бросилось в глаза, — это необычная тишина. Ни птичьего щебета, ни шелеста листвы, хотя ветер был. Второе – дорога. Слишком чистая. Ни мусора, ни веток, ни даже следов зверей, которых в таких лесах должно быть пруд пруди. Как будто кто-то очень тщательно прибрался. Потом, я заметил, что ветки кустов, что росли у самой обочины, были неестественно примяты. Не машиной, а чем-то более легким. И главное – почти незаметная полоса земли, чуть темнее общей пыли, которая вела вглубь леса, будто по ней недавно что-то протащили. А еще – слабый, почти неощутимый запах гари, который едва улавливался в холодном воздухе. Запах костра. Свежего. ДРГ, ясное дело. Сидят, ВСУки, ждут. Моя рука легла на рацию. (Р) — «Рэмбо», это «Спартак» вызывает. Приём. (Р) — На связи, «Спартак». Что там у тебя? – Голос капитана был сухой, без эмоций. (Р) — «Рэмбо», впереди по курсу, на тридцатом километре примерно, лесной массив. Высокая вероятность засады. Есть косвенные признаки: аномальная тишина, отсутствие дорожного мусора, примятая растительность у обочины, едва заметный след вглубь леса и слабый запах гари. Идеальное место для ДРГ, чтобы устроить засаду и ударить по колонне. На том конце повисло молчание. Я напрягся. Моё эго, конечно, было раздавлено, но вот эта чуйка, которая тогда в июле к хуям отказала, сейчас орала во весь голос. (Р) — Ваши предложения? – наконец произнес Комроты. (Р) — Предлагаю свернуть на дорогу справа от нас, в двухстах метрах. Она грунтовая, да, но открытая. Дает маневр. А мой взвод, с вашего разрешения, проверит этот лес. Уничтожим ДРГ, если она там есть. Еще одно молчание. Я слышал, как он дышит. (Р) — «Спартак», ты точно уверен? Время теряем. (Р) — «Рэмбо», лучше потерять время, чем колонну. Потери нам не нужны, – я постарался, чтобы голос звучал максимально убедительно, без ноток истерики. Я представил себе Бочарова и сглотнул. – Риск слишком велик. (Р) — Понял тебя, ебись с этим как хочешь. Но мой приказ – никаких потерь. Твой взвод – зачищает. Остальные – пойдёте по объездной. И чтобы быстро. (Р) — Вас понял. Выполняю. Конец связи Колонна, кряхтя, остановилась. Танки и остальные БМД медленно двинулись вправо, поднимая клубы пыли на грунтовой дороге. Мой взвод остался. Я спрыгнул с брони. Бойцы, увидев, что колонна уходит, настороженно на меня посмотрели. Их взгляды были смесью недоумения и относительной солдатской покорности. — Старший сержант Петров! Ко мне! – скомандовал я. Дмитрий Петров, мужик лет пятидесяти пяти, прошедший не одну кампанию, от Чечни до Сирии, медленно подошел. Он был серьезен, умен, но после июльского боя смотрел на меня с нескрываемым презрением. Как на сопляка, который натворил дел. Он всегда был немногословен, но его глаза говорили красноречивее любых слов. — Снова геройствуете, лейтенант? – его голос был глухим, без интонаций. — Дмитрий Иваныч, – я впервые за долгое время обратился к нему по имени-отчеству, чем вызвал его легкое удивление. – Есть подозрение на ДРГ в лесу. Ротный разрешил нам зачистить. Есть мысли? Как бы нам их взять, чтобы без потерь, по возможности? Петров на мгновение замер. Видимо, он ждал, что я сейчас, как в прошлый раз, выдам какой-нибудь охуительный план, который пойдет по пизде. Но я и сам заебался наступать на те же грабли. Мое эго было в отпуске, сейчас работала голова. Он помолчал, оглядывая лес, потом прищурился. — Засада там, лейтенант, это верно. Классика. А брать в лоб… они нас встретят так, что мало не покажется. Вон, – он кивнул на нашу БМД. – Она у нас на ходу? — В идеале, – я не понял его ход мысли. — Тогда так. Имитируем поломку. Делаем вид, что у нас заглох движок. В идеале – дымовыми гранатами пару раз подымить, чтобы шлейф пошел, будто масло горит. Пару человек пусть делают вид, что чинят движок. Остальные – в укрытия. По бокам от БМД, но так, чтобы лес просматривался. Пусть думают, что мы легкая добыча. Выманим их на открытое. Петров даже не улыбнулся, но его план был чертовски хорош. Остроумный, простой и эффективный. Именно то, что нужно. — Дмитрий Иваныч, это… это гениально, – я не смог скрыть своего восхищения. – Я даже сам до этого не додумался. Петров усмехнулся. — На то и старшие сержанты, лейтенант. Учить зелёных пиджаков. Я кивнул. Да, мне еще учиться и учиться. — Значит так, бойцы! – скомандовал я, и мои парни тут же оживились. – Сценарий следующий: наш БМД якобы заглох. Шлыков, ты там изобрази, что у тебя стартер сдох. Степашка, ты с ним рядом. Имитируйте бурную деятельность, будто что чините. Петров, дымовые шашки есть? — Есть, товарищ лейтенант! – ответил Петров. – Трофейные, с жовто-блакитными надписями. Пригодятся. — Отлично. Два-три выброса дыма, когда они будут подходить. Не раньше. Остальные – распределиться по позициям. БМД будет приманкой. Цель – зажать их в клещи, пока они будут подходить. Ни одного выстрела до моего приказа. Всем всё понятно? — Так точно! – хором ответили парни. Мы развернулись быстро и тихо. Шлыков поставил БМД так, чтобы она выглядела максимально уязвимо – чуть наискосок, прямо напротив той части леса, где я чуял засаду. Он поднял капот. Степашка, кряхтя, склонился над двигателем, имитируя бурную деятельность. Остальные растворились в придорожных кустах и за небольшой насыпью, которую, как оказалось, оставили дорожники. Напряжение росло. Прошло минут десять. Ничего. Потом пятнадцать. Я уже начал сомневаться. Может, показалось? Может, я просто перебдел? И тут. Едва заметное движение в кустах. Потом еще одно. Силуэты. Человек десять-пятнадцать. С автоматами. Некоторые в "мультикаме". И одна – с рыжими волосами, мелькнувшими на фоне пожухлой зелени. Точно ДРГ. Шлялись по нашим тылам, суки. Они начали осторожно приближаться, растянутой цепью, уверенные в своей незаметности. Шлыков и Степашка продолжали ковыряться под капотом. Вот они уже в пятидесяти метрах. Тридцать. Я поднял руку. Пятнадцать метров. — Огонь! – заорал я, и воздух тут же разорвал адский грохот. Автоматы заговорили одновременно, прошивая лес трассирующими пулями. Гранатометчик, которого я заранее поставил на позицию, влепил по одному из блиндажей, что ДРГ, видимо, успели нарыть. Раздались крики, стоны, мат на украинском. Дым от шашек, выпущенных Петровым, смешался с запахом пороха. Наши пацаны работали слаженно, как часы. Опыт… он пришел дорогой ценой, но пришел. За полторы минуты всё было кончено. ДРГ лежала в овраге. Разбита в пух и прах. — Отбой! Прочесать территорию! Пленные есть? – крикнул я. Пацаны осторожно двинулись вперед, осматривая трупы. Дым рассеивался. — Лейтенант! Тут живая одна сука! – крикнул кто-то. Я поспешил на голос. У поваленного дерева сидела, прижавшись к нему, рыжеволосая девчонка. Молодая, лет двадцати. С автоматом, который валялся рядом. Форма ВСУ, но без нашивок. Парни уже окружили её, некоторые смотрели звериным взглядом. — Вот же сука, по нам бить, я отправлю её голову как подарочек командиру – кто-то заорал. — Оставить! – рявкнул я. – Опустить оружие! Парни неохотно подчинились, но злоба в глазах никуда не делась. Я посмотрел на девушку. Она дрожала, но смотрела на меня в упор, неудачно пытаясь скрыть страх. Глаза у неё были цвета неба перед грозой. — Её брать, товарищ лейтенант? – спросил Петров. Я кивнул. Частично из благородства, конечно. Не мог я смотреть, как мои парни растерзают эту девку. А частично – из военной целесообразности. Живой она ценнее. — Да. Взять. И доставить в БМД. Мы быстро закончили зачистку. Никого больше не нашли. Потерь среди нас – ноль. Эта мысль грела душу. Значит, не все еще потеряно. Я подошел к БМД. Девушка сидела внутри, под прицелом Шлыкова. Ее рыжие волосы растрепались, по щеке текла струйка крови. — Ну что, как тебя зовут? – спросил я по-русски. Она молчала. Смотрела исподлобья. — Ты же понимаешь, что тебя ждет, если будешь молчать? – я постарался, чтобы голос был спокойным, но жестким. — Катя, – хрипло ответила она, на чистом русском, без акцента. — Катя. ДРГ? Или просто потерялась в лесу? — Разведка. — Ага. Разведка. Ну, Катя. Послушай меня внимательно. Я тебя не буду сдавать, потому что ты мне кое-что должна. Она подняла на меня свои небесные глаза. — Что? — Когда мы доедем до нужного места ты пойдешь, – я наклонился к ней, понизив голос, чтобы слышала только она. – Пойдешь и расскажешь своим, что тут едут две ебаных армады. Одна по дороге, другая по полю. Что спецназ наш уже обошел их с фланга, и им всем скоро полный пиздец. Что нас только в этом лесу тут целый батальон, который остался вас добивать. И что сопротивление бесполезно. Что если они не сдадутся, то их ждет участь твоих друзей. Поняла? Она смотрела на меня, не мигая. Может, верила. Может, просто была в шоке. — Ты мне лжешь, – наконец выдавила она. — Лгу? А ты думаешь, почему я тебя отпускаю? Чтобы ты донесла эту инфу своим. Чтобы твои обосрались, не лезли на рожон и не ебали нам мозги. Иначе – мы их просто сотрём с лица земли. Ты ведь не хочешь, чтобы еще больше твоих погибло, правда? – я улыбнулся самой недоброй улыбкой, на которую был способен. – Твоя жизнь в обмен на информацию. Своего рода сделка. Выбирай. Она тяжело вздохнула. — Я… поняла. — Вот и хорошо. А теперь будешь грузом для камаза. Мы подвезём тебя поближе и отпустим где-нибудь. И не попадайся мне больше на глаза. Иначе в следующий раз я буду играть в милостивого и милосердного. Я кивнул Шлыкову, и он открыл люк. Катьку быстро связали и положили мёртвым грузом в кузов Камаза. — Ну и зачем вы это сделали, товарищ лейтенант? – спросил Петров, который, кажется, все это время стоял рядом. – Могли бы допросить как следует. Или сдать. Я пожал плечами. — Зачем? Она расскажет своим такую сказку, что они там в штабе усрутся. Паника – великая вещь. А во-вторых… – я посмотрел на кузов, куда закинули рыжую бестию. – Хватит уже кровь проливать попусту. И так хватает. Главное – без потерь. И с задачей справились. Петров посмотрел на меня как-то по-новому. Может быть, чуть меньше презрения в его глазах. А может, мне просто показалось. Мы погрузились в БМД. Двигатель завелся с пол-оборота. Шлыков вырулил на трассу. Холодный ветер задувал в люки, но внутри мне стало немного теплее. В этот раз я не налажал. И это было главное. Пока. Мы добрались до пункта постоянной дислокации, когда уже совсем стемнело. Пыльный, промерзший БМД остановился с металлическим скрипом. Я вылез из люка, потянулся, разминая затекшие мышцы. Холод пробирал до костей, несмотря на тулуп. Воздух был резким, пахнул гарью и сыростью. Высота 107. Эта чертова цифра. Она въелась мне в память еще шесть лет назад, когда я, еще совсем пацан и смотрел сводки. Имя Кати, той рыжей девчонки, которую я отпустил, теперь тоже закрепилось за этой высотой. Символично ебать. ППД представлял собой наспех сколоченные блиндажи, палатки, обтянутые маскировочными сетями, и кучи ящиков с боеприпасами. В воздухе витал запах дизеля и сигарет. Здесь уже кипела жизнь, но не та, к которой я привык. Не наша. Первое, что бросилось в глаза, когда мы подошли к штабной палатке, были они. Командование уже собралось, но их окружали какие-то другие парни. По шевронам я сразу понял – «Ахмат». Кадыровцы. Их задача, как потом выяснилось из обрывков разговоров, прикрывать фланги десантников. Нас, то есть. Я смотрел на них, и внутри все сжималось от контраста. С одной стороны – мы. Я, Петров, Симонов. Измотанные марш-броском, промерзшие, в пыльной, пропахшей гарью форме. Мое лицо, хоть и молодое, но уже с морщинами усталости под глазами. Петров… Димка стоял чуть позади меня, молчаливый, как всегда. Его лицо – это отдельная история. Изрытое шрамами, тонкими, почти невидимыми, но если приглядеться – вот тут, у глаза, след осколка; вот там, на виске, старый рубец от пули. Усы, козлиная бородка, давно не бритая, придавали ему вид какого-то умудренного жизнью лешего. Форма на нем висела, потрёпанная временем, пережившая, наверное, не одну войну. Видимо в «Цифре», когда её только вводили в армию.. АК-74 в его руках – это вообще отдельный артефакт. Цевье и рукоятка обмотаны синей изолентой, местами протертой до дыр. Затворная рама потерта до металла, а деревянный приклад обит где-то найденным куском брезента. Это было оружие, которое видело смерть, и не раз. А эти… «Ахмат». Ебать его в рот. Их снаряга – будто прямо с обложки журнала тактической моды. Каждый подсумок висит на своём месте, все новенькое, ни царапины. Оружие переобвешано тактикульными фонарями, лазерами, ручками, планками – столько, что, кажется, стрелять-то им и неудобно будет. А лица… абсолютно чистые, а бороды – любо-дорого посмотреть, будто только из барбершопа. И медали. Это отдельная песня. Висят на груди в три ряда, сверкают на свету, как иконостас нахуй. «За отвагу», «За победу», «За приятную беседу», «За всю хуйню», «За взятие Бастилии» и, наверное, парочка «за взятие в рот» для полного комплекта. Цирк, блядь. Меня аж передернуло. Я вспомнил, как после первого триумфального, ебать его, боя, когда я захватил тот поселок и, используя отпущенных пленных, навел арту на 5000 солдат противника – да, блядь, пять тысяч! – имея в распоряжении всего лишь роту, которой даже не командовал, а только планы чертил… Я пришел в штаб дивизии. И крыл их там матом. Штабных крыс. За то, что моим пацанам, которые жопу рвали за эти успехи, давали максимум грамоты. А чаще всего – благодарности домой, и то не сразу. Ведь «дважды за подвиг не награждают». Зато секретутка одной из этих штабных крыс рассекала с медалью «За боевые заслуги». За какие, нахуй, заслуги? Разве что за минет генералу, чтобы получить повышение. Тьфу, блядь. Я почувствовал, как во мне поднимается волна отвращения. Но виду не подал. Я был насторожен, но скрывал это за маской равнодушия. Петров же молчал, но я знал, что он тоже видит этот цирк. Он чувствовал, что что-то пойдет не так, как обычно бывает, когда «эффективные менеджеры» и «герои инстаграма» встречаются с реальной войной. Командиры, наш новый ротный Петренко и вышестоящие, отошли в сторону, обсуждать карты. И тут один из этих чеченцев, их командир, здоровый такой, бородатый, что любой мусульманин скажет "Маш Аллах", подошел к нам. Смотрел с таким неприкрытым презрением, что хотелось ему прямо в ебало плюнуть. — Эй, русня, – начал он на ломаном русском, с акцентом, от которого меня аж передёрнуло. – Вы тут что, зассали, да? Нам сказали, вы тут обороняться собираетесь, дрожать наверху. Мы приехали, чтобы вас прикрыть. Смотрите, не обосритесь. Его запредельная гордыня, сквозившая в каждом слове, в каждом движении, меня просто выбесила. Захотелось ему въебать прямо в эту чистенькую бороду, чтоб мозги на место встали. Я уже открыл рот, чтобы послать его на хуй, да покрепче, но Петров, сука, вовремя локтем мне в бок врезал. Сильно, но незаметно для сторонних глаз. Перепалка на этом закончилась, так и не начавшись. Он же не стоит этой траты нервов. Итак, дезинформация пленницы Кати сработала. Мы выиграли время. Высота 107. Мой взвод занял её, остальные – соседние высоты. Число «107» сразу отразилось у меня в воспоминаниях. Ровно шесть лет назад. Август 2023 года. Тогда ещё существующей 22-й бригаде, был отдан приказ отрезать Запорожье от снабжения. Под прикрытием софринской бригады и прочих росгвардейцев. А потом начался пиздец. Беда с материально-техническим обеспечением, как потом говорилось в военкорских сводках. Фланги, прикрываемые этими «гвардейцами», были опрокинуты, и бригада оказалась в окружении. Они заняли ряд высот здесь, прямо на этой проклятой земле. Комбриг был убит через несколько дней обороны. Его место занял бывший комбат, полковник Сергей Шарапов. Это был мой отец. Батя... Он был для меня всем. Его бригаду тогда незаслуженно бросили на произвол судьбы. Бросили, как мясо. А когда они начали прорываться из окружения, он был добит. Жаль, что я не мог ему помочь. Я был слишком молод. Мое настоящее имя – Алексей Шарапов. Символизм, блядь, сильнее, чем я мог себе представить. — Товарищ лейтенант, приступаем к оборудованию позиции? — голос Петрова вырвал меня из мыслей. — Да, — я тряхнул головой, отгоняя фантомы прошлого. — Приступаем. Мой взвод начал рыть окопы. Земля здесь была твердой, как камень, промерзшая. Кайло и лопаты звенели о замерзшую почву. — Петров! Симонов! — я подозвал их к себе. Младший сержант Симонов – тоже бывалый вояка. Его презрение ко мне после июльского боя было более чем обосновано. Я тогда потерял его звено, троих человек, из-за моего желания доказать, что я что-то стою. Они подошли. В глазах Симонова все еще читалось недоверие и неприязнь. — Что думаете? Как лучше копать? — я спросил, стараясь говорить максимально спокойно. Я продолжал прислушиваться к мнению Петрова, и теперь к Симонову. Это было тяжело, но я знал, что должен. Я должен научиться. Они переглянулись. — Ну, товарищ лейтенант, — Петров махнул рукой. — Для БМД капониры нужны, конечно. Открытые. Чтобы быстро отстреляться и сместиться. А вот для пехоты… Если это долгоиграющая позиция, то надо все по науке. Полный профиль, блиндажи, перекрытые щели, ходы сообщения. — А то, что в прошлый раз понакопали, — Симонов сплюнул, — это, блядь, для пикника годится. Не для обороны. — Так точно, — я кивнул. — Нужно все по уму. Как думаете, товарищ младший сержант, где лучше пулеметные точки поставить? Чтобы простреливать сектора? Симонов задумался, глядя на местность. Его взгляд уже не был таким колючим, как минуту назад. Он говорил уже не с презрением, а с профессионализмом. — Если вот тут, лейтенант, поставить ПКМ, то он сможет контролировать лощину. А если вон там, на фланге, то можно будет отсекать подходы по левому краю. И обязательно дублировать. В случае чего – чтобы было куда отойти и продолжить. я бы ещё предложил оборудовать ложные позиции для пулемётов. Пусть тратят боекомплект впустую. И обязательно заминировать подходы, хотя бы "лепестками", чтобы замедлить их. И они начали давать мне советы. Один остроумнее другого. Как правильно обустроить окопы, чтобы вода не скапливалась. Где лучше спрятать блиндажи от артиллерийского огня. Как сделать траншеи, чтобы можно было незаметно перебрасывать резервы. Мы копали до самого рассвета. Каждый метр земли отвоевывался с трудом. Но к утру, когда первые лучи солнца едва осветили горизонт, Высота 107 начала преображаться. Окопы, траншеи, блиндажи – все было обустроено по всем удобствам, по всем правилам. Это была настоящая оборона, не наспех слепленная, а продуманная до мелочей. Я стоял на краю, глядя на свою работу. Наша оборона высоты началась. И я не собирался повторять прошлые ошибки. Не здесь. Не на этой высоте. Тех нескольких часов, что подарила нам Катя, хватило с лихвой. Мой взвод, ведомый Петровым и Симоновым, работал как заведенный. Земля, промерзшая до черноты, сдавалась под напором лопат и кирок. Несколько часов – и высота 107 обросла сетью глубоких, добротных окопов, траншей и блиндажей. Мы рыли их не для показухи, а для жизни. Чтобы выжить. Каждый знал, что здесь мы будем стоять до последнего. И проверка не заставила себя ждать. Первый день начался с рассветом. Холодный, пронизывающий ветер принес с собой ледяной дождь со снегом. Метелило так, что видимость падала до нескольких десятков метров. Но, несмотря на погоду, они пошли. Первая волна. Мы встретили их плотным огнем. Я сам стоял на бруствере, кричал команды, видел, как парни работают, как единый организм. Механизм «боевой карусели», который мы отработали еще на полигоне, работал безупречно: один стреляет, второй тут же занимает его место, пока первый перезаряжается. Огонь не прекращался ни на секунду. Три дня. Три дня адского, беспрерывного боя. Первая ночь. Залитые грязью, промокшие до нитки, мы сидели в блиндаже. Деревянный настил прогибался под весом, земляная стена сырела. Самодельная печка-буржуйка, которую мы собрали из какой-то бочки, ела сырые дрова и дымила, но давала хоть какое-то тепло. Парни теснились друг к другу, согреваясь не только жаром от печки, но и теплом тел. Кто-то дремал сидя, кто-то перематывал портянками ноги, кто-то просто молчал, тупо глядя в огонь. У каждого за спиной лежало оружие, патроны, гранаты. Мы ели сухпайки, запивая ледяным чаем. Усталость была такая, что даже есть не хотелось. Но нужно было. Второй день. Ливень со снегом усилился. Где-то окопы уже залило почти по колено. Ледяная вода пробирала до костей. Весь взвод, как один, выгребал воду из окопов ведрами, касками, чем угодно. Здесь, в этом аду, забывались все прежние обиды. Здесь был только общий враг, общая цель – выжить. Пренебрежение ко мне за июльский бой никуда не делось, но оно отступило перед лицом общей беды. Слаженность была идеальной. Ротация работала как часы: когда на одном участке начинался сильный нажим, мы быстро перебрасывали туда резерв, чтобы не дать прорвать оборону. Третий день. Самый тяжелый. Глаза слипались, руки болели от холода и напряжения. Вода в окопах стояла выше щиколотки, а термометр показывал минус. Враг лез с остервенением. Мы отбивали одну атаку за другой. И вот, под вечер третьего дня, когда бой немного стих, и мы, вымотанные до предела, пытались перевести дух, раздался треск рации. Голос моего друга Степашки. (Р) – «Старший» «Спартаку». Как слышишь? (Р) – «Старший», на связи «Спартак». Слышу отлично. Докладывай. Голос Степашки был глухим, злым. (Р) – «Спартак», произошёл пиздец! Эти суки, блядь, – он явно сдерживался, чтобы не ругаться в эфире, – эти «ахматовцы», после первой же серьезной контратаки по их флангам – СЪЕБАЛИСЬ! Откровенно, блядь, дезертировали, бросили позиции. Вы под угрозой окружения! У меня внутри все оборвалось. Дезертировали. Ахматовцы. Те самые, блядь, бородачи с «Бастилией» на груди. Внутри поднялась волна ненависти. Отчаянной, жгучей. Ярость. Та, что заглушает страх и боль. (Р) – Вас понял, «Старший», – отчеканил я. Я переключился на частоту «Ахмата». Услышал хрип и шум, потом голоса. (Р) – СУКА, ВЫ ЧТО, ОХУЕЛИ ТАМ?! – заорал я, не сдерживаясь. Мой голос дрожал от злости. – КАК ПРЕДАТЕЛЕЙ РОДИНЫ КАЖДУЮ ГНИЛУЮ ПАРАДНУЮ ЖОПУ, ЧТО НЕ ВЕРНЁТСЯ НА ПОЗИЦИИ, ЗАСТРЕЛЮ НАХУЙ! Я ОТПРАВЛЮ ГРУППУ СПЕЦИАЛЬНО, ЧТОБЫ ВАС ЗАЧИСТИЛИ, ПИДОРОВ, БЛЯДЬ, КОТОРЫЕ ЗАСЕЛИ ТАМ! В ответ раздался голос того самого бородача, надменного, с акцентом: (Р) – ЭЙ, ЩЕНОК! ТЫ КТО ТАКОЙ, ЧТОБЫ НАМ ПРИКАЗЫВАТЬ?! ВЫ КТО ТАКИЕ, ЧТОБЫ НАМИ КОМАНДОВАТЬ, РУСНЯ?! МЫ ВЫПОЛНЯЕМ ТАКТИЧЕСКИЙ МАНЁВР! ВАМ, РУССКИМ, ТРУДНО ПОНЯТЬ НАШУ СТРАТЕГИЮ! Я перевел взгляд на своих парней. – Застрелите пару пятисотиков, прям застрелите там! – крикнул я им. – По закону военного времени, это приказ! Затем снова в рацию: (Р) – СЕЙЧАС БУДЕМ ВАС БЭХОЙ РАЗБИРАТЬ! ПУСКАЙ ВАШ ЭТОТ БОРОДАТЫЙ ВЫХОДИТ, ЕСЛИ ВЫ, ХУЕПЛЁТЫ, СЕЙЧАС НА СВЯЗЬ НЕ ВЫЙДЕТЕ, ЧЕРЕЗ 5 МИНУТ НАЧНУ БЭХОЙ РАЗБИРАТЬ ВАШ КВАДРАТ НАХУЙ! (Р) – МЫ СОХРАНЯЕМ СИЛЫ ДЛЯ РЕШАЮЩЕЙ БИТВЫ! ВАМ, РУССКИМ, НЕ ХВАТИТ СМЕЛОСТИ! МЫ ЗАПОМНИМ ТВОИ СЛОВА! ПОЖАЛЕЕШЬ! – снова прозвучал высокомерный голос. (Р) – ВЫ ТАМ ОХУЕЛИ ЧТО ЛИ, ИЛИ ЧЁ, БЛЯДЬ?! ВЫ УЖЕ ТРУПЫ НАХУЙ! ПРОЩАЙ, СУКА! ВСТАЛИ И ПОШЛИ, БЛЯДЬ! ЭТО ПРИКАЗ! (Р)– ВЫ МЯСО! ВАС БОЛЬШЕ НЕТ! ВЫ НА СВОЕЙ ВЫСОТЕ, А МЫ НА СВОЕЙ! АЛЛАХ АКБАР! – их голос прорезал эфир. (Р) – ТЫ МНЕ ХУЛИ МОЗГИ ЕБЁШЬ?! – закричал я. – Я С ТОБОЙ ШУТИТЬ НЕ БУДУ, КОГДА ТЫ ВЫЙДЕШЬ ОТТУДА! НИ С ТОБОЙ, НАХУЙ! НИ С ТЕМИ, НАХУЙ, КТО ТАМ МОЗГИ ЕБУТ! БУДУ, НЕ БУДУ?! ВЫ ЧЁ, ОХУЕЛИ?! У ВАС ЧТО-ТО ВЫБОР КАКОЙ-ТО ЕСТЬ, ХОТЕТЬ, НЕ ХОТЕТЬ?! Мои подчиненные молчали, глядя на меня широко раскрытыми глазами. Петров и Симонов, стоявшие рядом, смотрели так, будто впервые видели меня таким. Бешенство, злость, отчаяние – все смешалось в одном приступе. Я никогда не позволял себе такого. Но сейчас было наплевать. – Мы фактически в окружении, – сказал я, пытаясь взять себя в руки, но голос все еще дрожал. – Ждем информации от командования о дальнейших действиях и подкреплениях. А пока… Мой взгляд упал на Шлыкова, командира БМД, и на Симонова, моего младшего сержанта. – Шлыков, БМД в готовность. Симонов, свое штурмовое звено – к БМД! Они удивленно переглянулись. – Открыть огонь! – приказал я. – Сделать очередь по их квадрату, чтобы заставить вернуться на позиции. И, – я поднял палец, – по пути захватить с собой их продовольствие и боеприпасы. И все, что плохо лежит. Этих пидоров надо проучить. – Есть. – коротко ответил Симонов. В его глазах мелькнуло что-то похожее на понимание и азарт. БМД Шлыкова, ревя мотором, сорвалась с места, за ней бросилось штурмовое звено Симонова. Они исчезли в снежной круговерти. Их рейд был блестящим. Они не только заставили «ахматовцев», хоть и ненадолго, вернуться на свои обосранные позиции – благо, те не ожидали, что мы пойдем их «учить» – но и наткнулись на передовые группы противника, которые пытались выйти на наш фланг, прикрываемый теми же «ахматовцами». Шлыков дал очередь из пушки, Симонов и его парни доработали. В итоге – пара подбитых вражеских групп, несколько трупов, и самое главное – целая куча ценных трофеев. Патроны, гранаты, сухпайки, вода, даже пару аптечек. Когда они вернулись, я увидел, что Симонов несет на плече пару ящиков с боеприпасами, а Шлыков тащит мешок, битком набитый. – Все по приказу, лейтенант – доложил Симонов, едва сдерживая усмешку. – Они вроде как вернулись, мы тоже, но с подарочком. Я кивнул. Этот рейд, спровоцированный моей злостью, продлил срок нашего возможного нахождения на высоте еще на несколько дней. Но надолго ли? Высота 107. Имя отца витало в холодном воздухе. И мы были здесь одни. Дни сливались в одно тягучее, морозное месиво. Пять дней. Пять бесконечных, изматывающих дней с того самого дерзкого рейда, когда я пытался встряхнуть «ахматовцев». Их эффект был мимолётным, как искры костра на ветру. Они сдали свои позиции, растворились в снежной мгле, и больше на связь не выходили. Высота 107 превратилась в наш личный ледяной склеп, окружённый со всех сторон. Каждый рассвет приносил новую порцию холодного ветра и осознание того, что мы здесь одни. Приказ командования был однозначен: «Держать высоту как можно дольше. Подкрепление идёт». И мы держали. Держались зубами, ногтями, последними крохами надежды и теми трофеями, что добыл Симонов. Но и они не были безграничны. К исходу пятого дня голод стал не просто ощутим – он сводил желудки судорогой. Сухпайки закончились позавчера, вода – сегодня утром. Боеприпасов, даже с учётом добычи, оставалось на один, максимум два дня плотных боёв. Подкрепление? Его не было и не предвиделось. Я смотрел на измождённые, почерневшие от усталости и холода лица своих парней. Юнцы из молодого пополнения, только-только оторванные от материнских юбок, ещё моложе, чем я, дрожали не только от холода, но и от страха, который они старались скрыть. Поняв, что ждать больше нечего, я принял самое тяжёлое решение. Прорыв. Другого выхода просто не было. Мы собрали то немногое, что осталось: оставшиеся патроны распределили, раненых приготовили к транспортировке, проверили маршрут. Сердце сжималось от предчувствия, но выбора не было. Лучше погибнуть в движении, чем замёрзнуть в этой мёртвой ловушке. Но планы, как это часто бывает на войне, были лишь пылью на ветру. Только мы начали готовиться к рывку, как с южного направления накатила волна. Массированная атака. Десятки, если не сотни, силуэтов противника двинулись на нас, поддерживаемые огнём миномётов и стрелкового оружия. Они знали, что мы ослаблены, что мы – последние. Я рванул на наблюдательный пункт, расположенный на самой вершине, откуда открывался хоть какой-то обзор. Поднял рацию, голос дрожал от напряжения, но я постарался взять себя в руки. (Р) – «Гранит», я «Спартак». Координаты 43.12, 78.45. Работайте по скоплению пехоты. Плотнее! В ответ раздался треск и подтверждение. Секунды потянулись, как часы. Я слышал отдалённый гул наших стволов, чувствовал вибрацию земли. Первая волна снарядов, казалось, легла точно по врагу. Взрывы разбрасывали снег и фигуры, раздался истошный крик. Победа? Едва ли. Но хотя бы передышка. И тут земля затряслась иначе. Ближе. Гораздо ближе. Непостижимо близко. Мои глаза, привыкшие к темноте, расширились от ужаса. Вспышки. Прямо по нашим окопам. Морозный воздух разорвали крики, но это были не крики врагов. Это были крики моих парней. Рация ожила, и голос Симонова, обычно невозмутимого, был чистой паникой в смеси с гневом. (Р) – А-А-А БЛЯТЬ НАШИХ ГАСЯТ, «ГРАНИТ» ОТСТАВИТЬ БЛЯТЬ!!! А-А-А «ГРАНИТ» ОСТАВИТЬ КОРОБКУ НАХУЙ!!! ОТСТАВИТЬ БЛЯТЬ!!! Я судорожно нажал кнопку передачи, пытаясь перекричать взрывы, боль, хаос. (Р) – ОТСТАВИТЬ БЛЯТЬ, НАС ВСЕХ ЗДЕСЬ НАКРЫВАЕТ, ВЫ КУДА НАХУЙ ЕБАШИТЕ БЛЯТЬ?!! ОТСТАВИТЬ, ОТСТАВИТЬ ОГОНЬ!!! Рация хрипела, но я услышал Петренко, позывной «Рэмбо», его голос был полон недоумения и ярости. (Р) – Я «Рэмбо», подтверждаю по нам блять! (Р) – ДА ПО НАШИМ, ПО НАШИМ БЬЮТ!!!– крикнул я, не зная, кого больше ненавижу – врага или тот штаб, что допустил эту чудовищную ошибку. – СЛЫШИШЬ ТЫ СУКА, НАС НИКОГО НЕ ОСТАЛОСЬ БЛЯТЬ!!! – По нашим попадают, я «Рэмбо», я ретранслятор, – голос Петренко, казалось, потерял всякую надежду. – КОНЕЧНО, НАС АРТА УНИЧТОЖИЛА БЛЯТЬ!!! – мой голос сорвался на визг. – Ты уничтожил часть передка блять. Нихуя не работает, никто не слышит блять, делаю что могу, – голос Петренко с той стороны эфира звучал теперь устало и обречённо. – У НАС НИКОГО НЕ ОСТАЛОСЬ БЛЯТЬ ВЫ ЕБАНЫЕ БЛЯТЬ!!! Я ПРИЕДУ НАХУЙ ВСЕХ ПЕРЕСТРЕЛЯЮ БЛЯТЬ!!! – Я кричал уже не в рацию, а в никуда, в пустоту, в эту чёртову ночь, которая пожирала моих людей. Над окопами развернулся настоящий ад. Шквальный огонь противника, усугублённый нашей собственной артиллерией, превратил высоту в мясорубку. Снег вокруг был чёрным от гари и красным от крови. Я видел, как падают люди. Слышал их последние вздохи, заглушённые грохотом. Мой взгляд упал на окоп, что был всего в паре метров ниже. Там, по колено в ледяной воде, вжавшись в мёрзлую землю, сидел Юнга. Тот самый парнишка из последнего пополнения, который всегда таскал с собой потрёпанную фотографию сестры. Он не мог вылезти. Не мог пошевелиться. Над ним свистели пули, осколки рвали воздух. Он дрожал. Дрожал так, что казалось, развалится на части. Его губы посинели, глаза стекленели. Я смотрел на него, и эта картина навсегда врезалась мне в мозг. Он не кричал. Он просто замерзал. На моих глазах. Медленно. Беспомощно. В тот момент что-то внутри меня оборвалось окончательно. Всё, что я так тщательно строил, чему посвятил свою жизнь – доказать Макарову, что я достоин быть командиром в его ультранационалистической армии, смыть пятно забвения с имени отца, получить ту славу, что была украдена у него, стать "героем". Каким героем? Тем, кто в сияющих доспехах, с начёсанными волосами, пафосно позирует перед камерами, пока под его ногами замерзают дети? Юнга. Его мёртвые, ничего не выражающие глаза смотрели прямо в мою душу. Моя цель. Моё эго. Какая же это чудовищная, бессмысленная ложь! Всё это было лишь тщеславием, пустым звуком, частью моего эго. Герой – это не тот, кто ищет почестей или несёт пафосные речи. Герой – это тот, кто делает то, что должен. Без оглядки. Без желания получить что-то взамен. Просто делает. Я почувствовал, как к горлу подкатывает тошнота от самого себя. От своей ничтожной, эгоистичной мотивации. Зачем я здесь? Чтобы получить медаль? Чтобы доказать Макарову, что я не хуже других? Нет. Чёрт возьми, нет! Мои люди. Мои парни. Они зависели от меня. И я должен был что-то сделать. Не для себя. Не для отца. Не для какой-то грёбаной славы. А для них. Для Симонова, Петрова, Шлыкова, для всех, кто ещё дышал в этом аду. Даже для тех, кто уже навсегда остался в этой проклятой земле. Юнга… Пусть умру я. Пусть умру один. Но не они. Не мои подчинённые, которые верили мне, которые шли за мной в этот чёртов ад. Я, который считал себя выше их, теперь понимал, что я – лишь инструмент, который должен их спасти. Любой ценой. Голос Юнги, который так и не успел рассказать мне о своей сестре, раздался в моей голове оглушительной тишиной. И я знал, что должен сделать. Одно единственное, что имело смысл. "Я приношу в жертву... Себя!" Боль. Горечь. Ненависть. Эти чувства мешались в груди, когда я смотрел на то, что осталось от моих парней. Крик застрял в горле, бесполезный, пустой. Мысли метались, словно загнанные звери. Отступать? Куда? Нас накрыло своей же артой, а теперь враг наседает. Нет, это конец. Но не такой. Не позорный, не унизительный. Если погибать, то с оружием в руках. В голове созрел план. Безумный, отчаянный, единственный. Я повернулся к немногочисленным оставшимся в живых, их лица были бледны от происходящего. – Симонов! Слушайте меня внимательно, – голос звучал хрипло, но я старался вложить в него всю оставшуюся решимость. – Вы отходите. Прорыв. Я прикрою. Их взгляды встретились. В них чувствовалось понимание. Симонов попытался возразить, но я отрезал: – Никаких споров! Это приказ! Если хоть кто-то из вас доберётся, расскажите, что здесь произошло. Иначе все зря. Я не дал им шанса ответить. Каждый из них был ранен, измождён, на волоске от гибели. Мой шанс, что они выживут, был равен нулю. Их шанс, что они выживут без меня, был чуть выше. Я же... мне уже было все равно. Рванул к схрону с трофеями, которые мы не успели использовать. Мои руки дрожали, но я действовал машинально. Сапёрная лопата. Быстро начал откапывать неглубокий желоб в заснеженном грунте, прямо перед нашими остатками окопов. Несколько минут бешеной работы – и вот, неглубокая траншея, достаточно низкая, чтобы быть в «слепой зоне» для наступающего противника, но при этом позволяющая мне видеть их. Я припал к земле, вглядываясь в надвигающуюся тьму. Их было много. Десятки, около 90 человек на ногах. Я различил силуэты групп пехоты, растянувшиеся по фронту, но самое главное... тяжёлая громадина, медленно ползущая сквозь снег. Т-80 «Оплот». Его пушка медленно поворачивалась, наводясь на наши позиции. Вот оно. Именно это чудовище не даст нам прорваться. Именно оно должно быть уничтожено. В голове сложился четкий план. Взял противотанковую мину ТМ-62, быстро прикрутил к ней взрыватель. Взрывпакет готов. К нему добавил несколько осколочных гранат – Ф-1, РГД-5, сколько смог уместить в разгрузке. Автомат с подствольным гранатомётом плотнее прижал к себе. Дымовые гранаты – шесть штук. Тоже пригодятся. Выдернул чеки из дымовых гранат и, не целясь, кинул их в нескольких местах перед собой, создавая завесу. Едкий дым моментально начал расползаться по холодному воздуху, скрывая меня. Натянул маскировочную сеть, почти сливаясь с грязью и снегом. Полз, чувствуя, как морозный ком земли набивается под одежду, как грязь липнет к лицу и рукам. Запах пороха, снега и собственной крови смешался с запахом едкого дыма. Полз вперёд, ориентируясь на звуки боя, на отдалённые выстрелы, на грохот танковых траков. Мои лёгкие горели, каждая мышца ныла от напряжения, но я не обращал внимания. Я был по уши в грязи, как могильный червь, пробирающийся к своей цели. Дым начал медленно рассеиваться. Я был уже близко. Увидел силуэты пехоты, прикрывавшей танк. Они были слишком уверены в своей безнаказанности, слишком расслаблены, считали, что мы все мертвы. Это была их ошибка, их последняя ошибка. Я поднялся на одно колено, выхватил гранаты. Раз, два, три. Бросил их по обнаруженным группам. За секунды раздались глухие хлопки взрывов, крики боли, смешанные с руганью. Не дожидаясь результата, я нырнул обратно в дымовую завесу. Продвигаясь сквозь неё, наткнулся на ещё одну группу. Не раздумывая, использовал подствольник. Глухой выстрел, взрыв. Ещё один. Автомат был тяжеловат, и я принял решение. Положил его в снег, чтобы он не мешал. Сквозь клубы дыма, мимо мелькающих силуэтов, я рванул к танку. Его громада надвигалась. Успел. Добежал. Подсунул мину ТМ-62 с взрывателем под башню, ближе к боекоплекту, в самое уязвимое место. Активировал. Развернулся и бросился назад, в дымы, откуда приполз. Оглянулся и увидел то, что осталось от танка. Башня была в воздухе. Последнее усилие. До спасительной завесы оставалось всего несколько метров, когда воздух вокруг меня разорвала автоматная очередь. Боль. Пронзительная, жгучая боль в спине. Удар. Зашипело. Бронежилет. Одна из пуль пробила его насквозь. Будто меня сильно ударили чем-то тяжёлым в это место. Я упал. В метрах пяти наверное от меня раздался подствольный выстрел. Удар в голову. Осколок. Шлем смягчил его, но удар был оглушительным. Зрение поплыло. Я чувствовал, как силы покидают меня, как земля под ногами начинает качаться. Сквозь нарастающий гул в ушах я увидел Симонова, голос был искажённый ранением в челюсть, но узнаваемый. – Брось его! Он уже труп! Уходим! Я попытался поднять голову, но веки были тяжёлыми. Через пелену надвигающейся тьмы я увидел размытые силуэты своих парней. Тех немногих, что остались. Они отходили. Без меня. Они выполнили мой приказ. Это было последнее, что я видел. Мысли начали распадаться, уступая место хаосу. Тьма. Холод. Сознание медленно поглощало. Я сделал это. Я сделал все, что мог. И мир погас. Медленно, сквозь нарастающий гул, я почувствовал, как сознание возвращается, но не так, как я ожидал. Открыв глаза, я увидел лишь бескрайнюю, непроглядную черноту. Я стоял на коленях на таком же черном, как сама пустота, полу. Воздух был неподвижен, не было ни запахов, ни звуков, кроме биения моего собственного сердца. В нескольких метрах от меня, словно вырезанный из той же тьмы, стоял мужчина. Он сосредоточенно рисовал нечто на невидимом мольберте. Я сперва не мог разглядеть деталей, но затем мой взгляд зацепился за знакомые очертания. Военная форма. Русская военная форма. На полу рядом с мужчиной лежал шлем с четким шевроном "Z" и другим, уже почти забытым – флагом Советского Союза. Мужчина был одет в полевую форму, на плече которой я мгновенно узнал эмблему 22-й бригады ВС РФ. А на погонах - два просвета и 3 звезды. Несколько выцветших наград, времен первой чеченской войны, тускло поблескивали на кителе. А вот и он – бордовый вымпеловский значок, приколотый чуть ниже. На голове – форменная фуражка ВС РФ, из-под которой выбивались угольно-черные волосы. Мое сердце замерло, а затем забилось как бешеное. В горле застрял ком. Этот силуэт, эти детали… Невозможно. Я знал его. Знал эту фигуру. Шесть лет назад я проводил его в последний путь... – БАТЯ?! – вырвалось из моей груди хриплым, надтреснутым шепотом. Мужчина медленно опустил кисть и повернул голову. Его зелёные глаза встретились с моими. Это был он. Сергей Шарапов. Он неспеша протянул мне руку. – Иди ко мне, сын мой... Я опешил и, кинув взгляд на его мозолистую руку, взялся за неё и поднялся с колен. — Молодец, сынок… Ты сделал то, что многие не смогли бы. Решил пойти в самоубийственную атаку. Чувствуешь себя героем? Раз уж ты здесь, то позволь мне спросить… Что ты подумал, когда заключал сделку с ультранационалистами? Ты решил, что моя смерть была незаслуженной, а награда несправедливо ничтожной, верно? Я стиснул зубы. Слова отца били наотмашь. — Я думал, что тебя бросили и забыли. Точнее, всегда так думал. Он усмехнулся, и эта усмешка была наполнена горечью. — Тебе не меньше повезло, чем мне… Как бы я ни пытался, я не смог сбежать от того, что случилось. Я сломался… Отец снова повернулся к мольберту, закончив последние штрихи на картине. Затем, со вздохом, он отошел в сторону, позволяя мне увидеть завершенное полотно. На картине была девочка с медвежонком, ее глаза широко распахнуты в ужасе, а рядом – несколько мирных жителей, чьи фигуры были искажены, опалены белым фосфором, который я использовал в своем первом бою. И среди них – мои погибшие бойцы во втором бою, живые, но со всеми своими ранами, их лица были искажены мучениями, они словно взывали ко мне, их глаза полны немого укора. — Всё, готово… Тебе нравится? Я отшатнулся, меня трясло. — Да что это такое… — Тебе сейчас приходит понимание, и это больно, так? — Это они… — Нет, это ты. Твои приказы убили 60 твоих сослуживцев и 47 обычных людей, никак не связанных с войной. Кто-то должен ответить за твои грехи, сынок. Кто это будет? — Нет!.. То, что случилось не только моя вина!... — Правда? Прекратил бы ты своё вечное желание что-то кому-то доказать – и ничего бы не случилось! Ты знал, что тебя отправляют в тупорылые штурмы, но тебя это не смущало, ты всё равно отправлял своих людей на смерть, закрыв глаза на иные способы решения этих проблем. Ты же на войну пришёл, чтобы выслужиться перед Макаровым и получить побрякушку, которую мне посмертно не дали… Ради чего? — Я хотел достичь того, чего тебе достигнуть несправедливо не дали… Чего-то, что можно было бы передать по наследству кроме чувства несправедливости. Я хотел спасти нас всех… — Ты не спаситель! У тебя другие «таланты»… Внезапно чернота вокруг меня задрожала, и на мгновение перед моими глазами вспыхнула сцена: июльский бой, крики, огонь, и мое собственное упорное отрицание – "Ни в коем случае, эта партия будет доиграна!" – чтобы доказать что-то, чтобы заслужить иное отношение. А затем, уже в полумраке блиндажа, лицо Симонова, искаженное гневом, отчитывающего меня за потери, за те самые шестьдесят человек. — Это была не только моя ошибка!… Образ растаял так же быстро, как появился, и снова остался только отец, стоящий передо мной. — Нужно иметь смелость, чтобы отрицать очевидное, а когда правду нельзя отрицать, нужно создать свою. А правда здесь в том, что ты решил стать тем, кем не являешься. Героем. Я здесь, потому что тебя заело чувство вины и собственное эго с комплексом неполноценности. Ты сломался. Начал искать виноватых и спихнул часть ответственности за решения, которые принимал ты сам. А оправдывал свои действия желанием вернуть славу мне… Погибшему 6 лет назад мертвецу... А не задумывался ли ты когда-нибудь, что мне может быть и не нужна была вся эта дутая слава героя России, которая есть у любого паркетного дегенерала, нацепившего по своему желанию эту звездатую побрякушку? Не думал ли ты о том, что я всё всем давно доказал и как хотят, так пусть и будут меня воспринимать потомки? Сколько бы дерьма на мою могилу не лили, ветер истории смоет всё это, как бы это не хотелось моим критикам. В любом случае дегенераты не смогут своими мукулатурными мемуарами выставить свою точку зрения верной, потому что историю пишут победители, а не неудачники. Моя единственная награда, которой я горжусь - вымпеловский значок, ты сам это знаешь. Я не получил звезду героя как мой комбат, но по мнению многих совершил героический поступок наравне со своими сослуживцами. Вот моя награда, каких-то побрякушек мне не надо. Особенно мне не нужно, чтобы кто-то из моих сыновей пытался убиваться из-за этой безделушки... Я знаю, правда бывает горькой. Но смирись. Другой у нас нет. И долго так продолжаться не может… Шарапов старший медленно поднял руку, и в ней материализовался пистолет Макарова. Он нацелил его прямо на меня. — Я считаю до пяти и нажму на спусковой крючок. Я почувствовал ледяной холод, пронзающий меня насквозь. — Это не ты! Это мои галлюцинации! — Да? А может мои? РАЗ! — Я не хотел никого убивать!… — Никто не хотел! ДВА! — Нет… Всё это… Смерти… Я могу это исправить! — Если ты в это веришь, отбери у меня пистолет! ТРИ! ЧЕТЫРЕ! Ты действительно этого хочешь? Что-то оборвалось внутри меня. Ярость, отчаяние, желание вырваться из этого кошмара – всё слилось воедино. Я рванулся вперёд, мои руки схватили пистолет, вырывая его из рук отца. Секунда колебания, а затем я навел ствол на фигуру Сергея Шарапова и нажал на спусковой крючок. Громкий, оглушительный выстрел разорвал тишину черной пустоты. Отец качнулся, но остался стоять, его глаза смотрели на меня с той же нечитаемой пустотой, а его тело словно начало трескаться. — Только слабый, а не сильный отрицает очевидное... И только сильный может признать ошибки и найти в себе силы исправится… — Как скажешь, сын мой. В любом случае, ты не должен держать на себе вину… И ты можешь, несмотря ни на что, вернуться домой. Внезапно всё вокруг меня покачнулось. Чернота задрожала, пошла рябью, и раздался оглушительный, звонкий удар, который разорвал иллюзию. Меня будто ударили чем-то по голове. Походу приклад Картинка перед глазами прервалась, словно экран телевизора, и мир погас. Я очнулся от запаха. Спертый, сырой, с привкусом земли и железа. Голова раскалывалась, затылок горел адским огнем. Я застонал, попытался пошевелиться, но каждое движение отзывалось болью во всем теле. Наконец, мне удалось приоткрыть глаза. Полумрак. Стены из голого бетона, кое-где покрытые черной плесенью. Сверху, под самым потолком, тускло светила одинокая лампочка, заливая пространство мертвенно-желтым светом. Я лежал на холодном, грязном полу, и каждая клеточка тела кричала о дискомфорте. И тут я увидел их. Тени. Неподвижные, неестественно изогнутые фигуры. Мои глаза, привыкая к полутьме, начали различать детали. Сперва я увидел Иванова. Его взгляд, пустой и остекленевший, был устремлен куда-то вверх. Рядом был Юнга. Некоторые мои бойцы. Мои пацаны... Только Симонова нет вместе с Шлыковым, Петровым и другими... Видимо оторвались... Лежащие здесь, в этой проклятой сырой яме, превращенные в недвижные мешки с костями. Вся сцена с ДРГ, вся моя подставная бравада, мои приказы – все это внезапно показалось такой далекой и глупой игрой. Меня вывернуло наизнанку. — Очнулся, лейтенант? Голос. Спокойный, ровный, с легкой хрипотцой, но такой знакомый. Я резко повернул голову, стиснув зубы от боли. Она сидела на перевернутом ящике, в углу помещения. Рыжие волосы растрепаны, форма грязная, но глаза… Глаза были все те же, цвета грозового неба, и смотрели они на меня без тени сочувствия, лишь с усталой, целенаправленной жесткостью. Катя. — Это ты… — Я попытался подняться, но сил не хватило. Тело дрожало. — Что здесь происходит? — Что происходит? — Она оттолкнулась от ящика, подходя ближе. Её голос стал чуть громче, в нем появилась привычная для меня резкость. — Тебя взяли, идиота. Как и некоторых твоих друзей. — Она махнула рукой в сторону мертвых тел. — Разведка, говоришь? Две армады? Батальон в лесу? — Она покачала головой. — Если мы и встретили спецназ, то только «Ахмат», который непонятно почему спецназом называется... Твоя ложь стоила мне доброго часа сортировки наших и ваших трупов. Моя – стоила им жизней. Мы квиты. Ее слова ударили больнее, чем любой приклад. Моя «милость», мой хитроумный план — все это обернулось фарсом. Я был пойман. И мои люди… они погибли. За мою ложь, за мою ошибку. Она присела на корточки рядом со мной, ее взгляд упал на мой висок. Рука непроизвольно потянулась к голове. Под пальцами оказалась липкая, запекшаяся кровь. Оттуда, где меня ударили, стекала свежая струйка. — Без мозгов останешься, если не обработать, — пробормотала она, ее тон был сух и деловит. — А таких как ты нынче меняют активнее, может быть в обмен на тебя моего брата вытащат, тоже лейтенанта. Она порылась в маленькой грязной сумке, стоявшей рядом, вытащила флакон с антисептиком и бинт. Ее движения были точными, почти профессиональными. Я шипел от боли, когда спирт попадал на открытую рану, но не сопротивлялся. — Сиди спокойно. Это моя «отработка» за твои армады и спецназы. Ни слова сожаления, ни намека на доброту. Только прагматизм. Она обрабатывала мою рану, будто выполняла рутинное, неприятное задание. Это было не милосердие, а, скорее, собственная, извращенная форма возмездия. И все же, наблюдая за ней, я чувствовал странное, жгучее ощущение. Она не избивала меня, не насмехалась, не добивала. Она лечила. Что вообще нонсенс. Как только она закончила перевязывать, натянув бинт чуть туже, чем нужно, тяжелая металлическая дверь наверху резко распахнулась. В проеме появились две громоздкие фигуры, вооруженные, с угрюмыми лицами. — Эй! Что тут за поблажки?! — рявкнул один из них, быстро спускаясь по ступеням. — На пол его! Грубая рука схватила меня за воротник, резко толкая вниз. Голова снова ударилась о бетон, и перед глазами вспыхнули яркие звезды. — Попридержи коней, дубина! — Голос Кати прорезал пелену боли. — Погоны видишь? Нынче их активнее менять начали. Мужики замерли. Их взгляды скользнули по мне, остановившись на погонах, которые, несмотря на грязь, все еще были различимы на моем бушлате. Они переглянулись. Один из них поднял меня с пола, уже не так резко, но все еще грубо, и скрутил руки за спиной. Охранник кивнул. — Понял. Веди его. В лагерь. К остальным Когда меня выводили из подвала, мимо мертвых тел моих парней, я в последний раз оглянулся на Катю. Она стояла там, неподвижная, ее глаза следили за мной. Наверное, это был просто холодный расчет, желание вытащить своего брата. Но что-то внутри меня, какая-то глубинная, давно забытая струна, отозвалась. «Добро» с расчётом к нему вернулось. Горький, кровавый урок, но все же урок. Меня бросили в кузов грузовика, а затем, вместе с другими такими же побитыми и грязными фигурами, погнали по разбитой дороге. Впереди маячило колючее ограждение. Лагерь для военнопленных.