Слово о Войне и Мире

##:## ## сентября (?) 2029 года Лагерь для военнопленных. Днепропетровская область (?), Украина Млять, как же голова раскалывалась. Сырость, холод, вонища гнилья и ещё чего-то. Затёкшие ноги ныли, спина ломило так, будто по ней проехался танк. Дышать тяжело – то ли воздух спертый, то ли лёгкие ещё не пришли в себя. Чувствовал, как скотч крепко стягивает глаза, и что-то металлическое жмёт запястья. Наручники. Ну да, куда ж без них. Последнее, что помнил… мрак. Перед этим – лязг гусениц, визг рвущегося металла. Мы держали позицию, когда на нас вышел этот бронированный гадёныш. Пехота, куча долбанутых свиней, вылезли отовсюду. Я их раскидал, да, пару групп уложил. Подорвал то бронированное чудовище, бежал обратно, но тут очередь по бронику. Несколько попаданий, а потом одна, сука, прошила гадина. Чувствовал, как что-то тёплое хлынуло в спине. Фонтан крови, глаза застилает. Думал, всё. Потом ещё подствольник где-то рядом рванул, и осколок, как кувалдой, врезал в затылок. Темнота. Списали нахер, внатуре. Даже без разговоров. А потом – пустота. И внезапно – холод, как в морозилке. Я очнулся, точнее, меня очнули. На какой-то каталке, среди трупов, воняло формалином и… смертью. И надо мной – Катька. Сука, Катька! Ранее моя пленница. Та ещё ехидна, всегда смотрела на меня с этой усмешкой. Я думал, это конец. А она, склонившись надо мной, с этой своей безумной улыбкой, будто шептала: «Не так просто ты сдохнешь, Комаров. Нет. Это будет моя месть. Чтоб ты почувствовал, какого это – гореть заживо». И вот она, сука, вытащила меня из того трупника. Лазила в ранах, шипела что-то, колола, перевязывала. Сделала так, чтобы я не сдох, но и не сбежал. Может она и спасала меня, но будучи здесь, такое чувство, будто она мстила, в своей извращённой манере. Отправила меня сюда. И вот я здесь. В ебучем подвале. С нами ещё человек двадцать, наверное. Все молчат. Не то что молчат – не дышат почти. Чувствуешь эту атмосферу безысходности, страха, которая парализует всех вокруг. Укропы позаботились, чтобы никто даже рыпнуться не смог. Колени затекли, руки онемели, голова гудит. Мрачно. Двери с грохотом открываются, и начинаются они – бесконечные допросы. Слышу, как кого-то волокут. Крики. Потом приглушённые удары. Затаил дыхание. Мне, сука, не повезло больше всех. У меня же погоны лейтенанта на месте. Не прикинешься поваром или водилой. Не проканает. Когда очередь дошла до меня, я уже был готов. Голос мой был ровным, без эмоций, даже когда они сняли скотч с глаз и начали тыкать фонариком прямо в зрачки. Заготовленная легенда, которую я прокручивал в голове тысячи раз. «Связи нет. Рация села намертво, а до этого командование никаких подробностей не выдавало. В изоляции находился. Окружили. Пробивался один. О планах командования ничего не знаю. Задачи были сугубо тактические, локальные. А пока меня везли сюда, их штаб уже 100 раз переместился». Косишь под дурачка, которому просто не повезло. Им это нравится. Они любят, когда ты выглядишь беспомощным и неинформированным. А моя молодость и тот факт, что я – линейный офицер, а не штабная крыса, добавляет веса версии. Что я могу знать? Командир взвода, который потерялся на местности. Версия выглядела очень убедительной. Каждый вопрос, каждая минута тянулась как вечность. Но я выдержал. Пока выдержал. Потом снова мрак. Скотч на глазах. Тишина. И снова скрипнула дверь. Какие-то голоса, более спокойные, даже почти дружелюбные. Имена. И я услышал, как первыми отпускают... Кадыровцев. Чеченов. Холодная волна гнева накрыла меня с головой. Вот, сука. Вот оно, настоящее предательство. Эти шакалы свалили с флангов при первой атаке, и из-за них мы в окружение попали, сука! Из-за них, ебучих подонков! Они нас слили, подставили, а теперь их, блядь, отпускают первыми?! Да какого хера?! Я задышал сквозь стиснутые зубы. Чувствовал себя выкинутым, как отработанный материал. Ненужный. Беззащитный. Вот он я, лейтенант Комаров, выживший после такого месива, вытащенный Катькой с того света для её больной мести, теперь сижу на коленях, связанный, и слушаю, как тех, кто нас предал, отпускают. Неужели это конец? Неужели я сдохну в этом ебучем подвале? Нет, сука. Не конец. Я ещё поквитаюсь. И с вами, укропы. И с теми, кто нас предал. Я выживу. Нахуй всё, я выживу. Прошла пара дней. Или неделя. Здесь, в этом ебучем подвале, время шло иначе. Каждая минута тянулась, как целый час, а потом бац – и уже темно, значит, очередной день в аду закончился. Сырость пропитывала до костей, а холод, казалось, уже стал частью меня. Кадыровцев отпустили, и это жгло нутро сильнее, чем самые изощренные пытки. Предатели, суки, а им — свобода. А мы, кто держал оборону, гнить тут должны? Однажды утром двери открылись не с привычным скрипом, а с каким-то странным скрежетом. Вошли двое. Один – мордастый, с синяком под глазом, второй – худой, с безумными глазами. Они не орали. Просто подошли к нам, выдернули меня. — Офицер, да? Повезло тебе, лейтенант, — прохрипел мордастый, усмехаясь. — Скоро домой поедешь. На обмен. Мороз по коже. Обмен. Повезло, блядь. Что-то тут не так. Они, суки, никогда просто так никого не отпускали. У меня сразу чуйка сработала. Волк в овечьей шкуре, вот что это было. Меня перевели в отдельную камеру. Не сильно лучше общей, но хоть не воняло двадцатью потами. И началось. Каждый день, в одно и то же время, приносили жратву. Первые пару раз было обычное варево, но потом… вместе с баландой приносили какую-то херню. Вроде воды, но пахнет странно. Или таблетку. Пить или жрать под дулом автомата. Не выбираешь. После первой такой "порции" я почувствовал легкую тошноту. Голова стала немного ватной, как будто я целую ночь бухал, а потом мне по башке дали. Неприятно, но терпимо. Списал на стресс, на голод. Но с каждым разом становилось хуже. Сначала стены начали немного "плыть", цвета казались то слишком яркими, то, наоборот, тусклыми. Звуки искажались – скрип двери казался раскатом грома, а шепот надзирателей – загробным эхом. Сердце начинало колотиться, как сумасшедший барабан, в ушах звенело. Меня бросало то в жар, то в холод, тело отказывалось слушаться. Слабость такая, что встать не мог. Будто все мышцы атрофировались. А иногда, когда кошмар достигал пика, моё сознание делало нечто совсем уж невыносимое: мне казалось, что я сам превратился в некое разверзшееся, мокрое отверстие, и что-то чужое, огромное и склизкое, проникает в меня, насилует само моё естество. Это было не видение, это было ощущение, пронзающее каждую нервную клетку, чистейший, отвратительный ужас. На четвертый день я понял. Это не просто стресс, не просто отравление. Это отрава. И не просто отрава, а какая-то дрянь, что на мозг давит. Мои движения стали дергаными, мысли путались, а перед глазами плясали какие-то радужные пятна. Как я потом узнал, это был 2С-В по эффекту что-то среднее между МДМА и ЛСД. Они накачивали меня этим дерьмом, чтобы на обмене я выглядел живым, а через день-два сдох от передоза. Хитро, сука. И подло. Злость вскипела во мне, перекрывая тошноту и головокружение. Эти ублюдки думают, что так просто отделаются? Я, выживший после такого ада, не сдохну от какой-то там химической параши! Я нащупал свои погоны. Старые, протертые. Но в них была моя единственная надежда. Полгода назад, ещё до отправки на войну, я доработал их. Вшил туда скрытый GPS-маячок, крошечный, размером с горошину, с автономным питанием. Мало ли, пригодится. Я тогда думал о потеряшках в лесу на учениях, о диверсантах. А тут пригодилось, сука, по назначению. Пальцы дрожали от слабости и ярости. Я скользнул ногтем под ткань на краю правого погона. Едва заметная вставка, которую ни один досмотрщик не нащупал. Мои погоны, мои спасатели. Сердце колотилось как бешеное. В глазах мутнело, но я сосредоточился. Едва уловимый щелчок под пальцем. Еле слышный, только мне. Маячок активирован. Теперь он начнет отправлять сигнал. Где-то там, кто-то его поймает. Если поймает. Если ещё помнят о таких штуках. Голова закружилась с новой силой, по телу разлилась липкая слабость. Но сквозь туман я чувствовал крохотную искорку надежды. Они хотели моей смерти. А я только что отправил им привет. Теперь это уже не просто игра на выживание. Это гонка со смертью. И я не собирался проигрывать. Я еле пошевелился, когда принесли очередную баланду. Просто попытался размять затёкшие руки. Надзиратели этого не простили. Тупой удар прикладом в живот, потом ещё один – в грудь. Я захрипел, согнулся пополам. Но это их не устроило. Вдвоем, под дружный смех, меня потащили, волоча по полу. Отбросили как мешок в какой-то каменный мешок. Карцер. Бетонные стены, бетонный пол, ни одной щели, ни одного луча света. Холод пронзал до костей, влажный, липкий. Даже хуже, чем в общей камере. Я слышал, как лязгнул засов, и наступила абсолютная, звенящая тишина. Вот так. В очередной раз я остался один. Брошенный. Как отец шесть лет назад. Тоже ведь один, до последнего. Неужели это моя судьба? Гнить вот так, в одиночестве, пока мир движется дальше, забыв о тебе? А был ли вообще смысл? Все эти мнимые подвиги, вся эта кровь… Ради чего? Чтобы вот так, в сыром бетоне, сходить с ума от наркоты и пустоты? Вдруг это и есть тот конец, которого я так боюсь, но о котором иногда думаю? Чтобы просто исчезнуть, стереться, и чтобы не было этой боли, этой безнадёги, этого мерзкого привкуса предательства? Из темноты, словно из ниоткуда, выплыла она. Александра Вишневская. Моя Шура. Высокая, чуть выше меня, с копной золотистых волос, в которых будто запутался последний луч солнца. Уверенная в себе, с лукавым прищуром голубых глаз. Тот день, когда мы встретились… Он врезался в память как один из самых счастливых дней в моей новой жизни. — Ну что, Лёш, допрыгался? – её голос, такой живой, такой настоящий, прозвучал прямо в голове. — Шура? – прохрипел я, пытаясь дотянуться до неё. Руки скованы, тело не слушается. — Кто же ещё, дурачок ты мой, — она усмехнулась. – И что это ты тут разлёгся, герой? Киснешь? — Я… Я не знаю, Шур. Мне кажется все видят во мне расходный материал. Меня бросили практически все. Даже те, кого… — Кого спас? – она присела рядом, коснулась моего лица прохладной рукой. Её взгляд был серьёзен. – Ты что, реально думаешь, что Степанцов с Бочаровым, даже с его железкой вместо ноги, о тебе забудут? Они же в восторге будут, когда узнают, что ты жив. А твои пацаны, кого ты с той высоты вытащил? Они тебя боготворят! — Но я числюсь мёртвым, – прошептал я. – И ты… ты же тоже думаешь, что я мёртв. — Думаю, – она кивнула. – И мне от этой мысли тошно. Слышишь? Тошно! Вот я и пришла, чтобы напомнить тебе, что ты, Лёш, – грёбаный живучий таракан! Тебя пуля не берёт, осколок не добивает, так ты что, от какой-то химозы тут расклеился?! – её голос стал жёстче, словно пощёчина. – Ты думаешь, это конец? Ты себя слышишь?! Какой же ты дурак, Лёш! Дурак! Она наклонилась, её лицо было так близко. Я чувствовал дыхание. — Ты нам всем нужен, понял? – прошептала она, и её губы коснулись моих. Холодные, но такие реальные, что от них по телу пробежала дрожь. – Живи, Лёша. Просто живи. Ради всех нас. Видение померкло, оставив после себя лишь холод и отчаянную, но такую нужную искру надежды. Я сбился со счёта, какой уже день я здесь. Руки, скованные в наручниках, онемели, потом начали невыносимо болеть. Металл врезался в кожу. Я чувствовал, как кости скрипят от постоянного давления. Голод стал хроническим, тело высохло, кожа да кости. От 2С-В мозги плавились, галлюцинации то приходили, то уходили. Я уже не отличал, где сон, где явь. В один из таких бесконечных дней, когда я, наверное, уже полудремал, двери карцера распахнулись. Резкий свет ударил в глаза. Вошли те же два надзирателя, а за ними – трое наших рядовых. Худые, избитые, с потухшими глазами. — Ну что, русня, — пробасил мордастый, — плохие новости для вас. Наше наступление на Запорожье провалилось. И Чернигов с Сумами мы просрали вашим оркам. Обидно, да? Я смотрел на них, пытаясь понять, что они задумали. — Зато у нас праздник, — продолжил он, отталкивая одного из наших бойцов. – Мы тебе выбор дадим. Эти трое – теперь твои люди. Выбери одного. Иначе всех троих… да и тебя, наверное, заодно. Сердце забилось, как сумасшедший голубь в клетке. Нет. Только не это. Выбрать. Кого? Как? Это же… это невозможно. Но они смотрели, их глаза горели безумием и жаждой мести. Если я откажусь, умрут все. — Выбирай, руснявая мразь, — прошипел второй, тыкая стволом автомата в голову одного из наших. Пот выступил на лбу. Зубы скрипели. Я не мог. Но я должен. Я посмотрел на лица бойцов. В их глазах не было ненависти, только безмерная усталость и принятие. И в их взглядах я увидел немой призыв – спаси хоть кого-то. Я сделал выбор. Самый страшный в моей жизни. Я назвал имя. Двоих, кого я не выбрал, потащили прочь. Я слышал их крики. Я слышал выстрелы. Потом они притащили камеру, и я увидел… Это был ад. Они отыгрывались на нас за свои поражения. Заставляли смотреть, как медленно и мучительно умирают мои люди. Я закрыл глаза, но их лица, их боль навсегда врезались в мою память. Еще один рубец. А потом произошло что-то странное. Очередная доза "воды". Я выпил. И внезапно слабость начала отступать. Голова прояснялась. Не то чтобы я чувствовал себя идеально, но это был не тот галлюциногенный бред, к которому я привык. Наоборот, по венам разлилось тепло, потом – резкий прилив сил. Мысли стали кристально чистыми, но при этом… я чувствовал себя неуязвимым. Исчезло чувство страха. Инстинкт самосохранения отрубился к хуям. Я был готов порвать кого угодно. Я сидел, напрягая слух. И услышал. Отдаленные выстрелы. Приглушенные крики. И этот звук… знакомый, ни с чем не спутаешь. Длинные очереди из "Печенега". И крики. Русские крики. Наши. Двери распахнулись. Зашёл тот самый мордастый надзиратель, держа автомат наизготовку. Он выглядел нервным, глаза бегали. — Что тут за шум, руснявый уёбок? – он направил автомат на меня. Я не думал. Моё тело действовало само. В мгновение ока, пока он был отвлечен шумом, я рванулся вперёд. Руки, хоть и скованы, оказались достаточно сильны. Я вцепился в автомат, вырвал его, но не для выстрела. Я схватил надзирателя за голову, притянул к себе, и со всей дури начал бить его башкой о бетонный пол. Раз! Два! Три! Глухие, чавкающие удары отдавались в карцере. Я не чувствовал ничего, кроме ярости, которая жгла внутри. Лицо надзирателя превращалось в кровавое месиво. Фарш. Четыре, пять, шесть! Я не остановился, пока голова не стала бесформенной массой, а тело не обмякло окончательно. Дрожащими пальцами, но с какой-то звериной силой, я нащупал ключ от наручников на поясе трупа. Щелчок. Металл упал на пол. Свобода. Я вышел из карцера, как зверь, выпущенный из клетки. Ствол автомата горел в руках. Где-то рядом завязался бой. Я видел других надзирателей, суетящихся, пытаясь понять, что происходит. Они пытались поднять тревогу, но я был быстрее. Адреналин бурлил в крови, каждая мышца пела. Пули свистели мимо, но я не чувствовал боли, не чувствовал страха. Только ярость. За все дни, за 2С-Б, за Запорожье, за Чернигов, за Сумы, за моих убитых ребят. Я лишь изредка стрелял. Зачем тратить патроны на этих мразей? Автомат был оружием в том числе и ближнего боя. Я налетал на них, как голодный волк, и бил прикладом. Удары были чудовищными, хруст костей заглушал выстрелы. Одному – в лицо, кроша нос и челюсть. Второй – в грудь, ломая рёбра. Их крики смешивались с моей яростью. Я не добивал их быстро. Я наказывал. Ранил, видел их агонию, а потом еще удар, и еще, и еще, пока не убеждался, что это тело уже не поднимется. Кровь текла по стенам, по полу. Это не было боем. Это была кровавая бойня, которую я устроил. Я двигался, как призрак, от стены к стене, из помещения в помещение. — Русские, вперёд! – орал я, освобождая двери камер, ломая замки прикладом. Из камер вываливались наши пленные, потрёпанные, но с искрой надежды в глазах. Некоторые подхватывали оружие убитых надзирателей, другие просто бежали следом. Мы прорвались через последние границы, через КПП. Я выскочил на улицу. Резкий, аномальный для этого времени года холод ударил в лицо. Метель. Снег кружился, слепил глаза. И тут… магия начала спадать. Силы, которые текли во мне, иссякали. Эйфория уходила. Я почувствовал резкий удар в плечо, потом в ногу. Пули. Боли не было. Но тело… тело вдруг перестало слушаться. Огромная слабость навалилась разом, как мешок с песком. Мир поплыл. Холод пронзил до костей. Снег, белый, чистый… Я упал. Автомат выскользнул из окоченевших рук. Сознание таяло, как снежинки на горячей ладони. — Ребят, тут у нас попутчики! – я услышал чей-то голос сквозь туман. – Ну, здравствуй, Шарапов младший... Я попытался поднять голову. Над моим лицом склонился человек. Высокий мужчина европейской внешности, чёрным беретом с кокардой в виде флага Югославии. Шевроны «Вагнера» и флага Сербии. Походу он понимал, что я его не знаю, но его взгляд был… узнающим. Он знал моего батю? Тьма поглотила меня.