Слово о Войне и Мире

22:23 2 ноября 2029 года Воинская часть №11806, Приднепровская область, Российская Федерация Дверь в кабинет Петренко с тихим скрипом закрылась, оставив меня в полумгле длинного коридора. Я прислонился лбом к прохладной бетонной стене, пытаясь выдавить из себя остатки концентрации. Три дня не брился – щетина отдаленно напоминала наждак. Зато день был чертовски продуктивным. Комрота, хоть и скептически хмыкал, в итоге дал добро на эксперимент с реорганизацией взводов по моему лекалу. Два штурмовых звена, отделение поддержки, своя группа эвакуации – в предстоящем аду городских боев это могло стать тем самым малым, что решает всё, как говорил мой отец, когда я был подростком. В голове гудело от планов, схем и тактических карт. Нужна была перезагрузка. Одна. Я толкнул дверь в помещение, которое наше братство окрестило «кают-компанией для потерявших надежду». В воздухе висела стойкая смесь табачного дыма, дешёвого одеколона и пыли. За столом, уткнувшись в мерцающий экран ноутбука, сидел Виктор. На лице – знакомый до боли азартный оскал. Он сидел на своей койке, уперев ноутбук в подушку, сгорбившись так, что казалось, вот-вот сольётся с мерцающим экраном в единое целое. Лицо его было освещено неестественно яркой, пёстрой картинкой. — Шара, привет, — бросил он, не отрываясь от монитора. Пальцы его лихорадочно клацали по тачпаду. Я молча опустился на соседнюю койку, с наслаждением чувствуя, как ноют мышцы. Протянул руку. — Давай. Он, не глядя, сунул свою в нагрудный карман и вытащил смятую пачку «Беломора», швырнул её мне. Я поймал, выдернул одну, зажал в зубах. Потом достал зажигалку. Ритмичный щелчок, короткое шипение, едкий дым заполнил лёгкие. Первая затяжка — и какая-то часть напряжения, та, что сидела клубком под рёбрами, начала нехотя разжиматься. — Что там? — спросил я, выпуская дым в сторону, подальше от его ноута. — Да вот, должен был уже сорвать куш, — заныл он, наконец-то оторвав взгляд от экрана, чтобы посмотреть на меня с выражением искренней обиды. — Триста баксов влил, а эти уёбки… Ну вот же, смотри! На экране с идиотским звонким перезвоном крутились виртуальные барабаны. Выпали три вишни и какая-то звезда. Язык программирования для идиотов. — Гениально, — сказал я безразличным тоном. — Просрал последние деньги. Напомни, ты мне уже сколько должен? Тот прошлый «должок» за паёк, который тоже ушёл в этот… казик? — Шара, ну это же совсем другая история! — он отмахнулся, уже снова уставившись в экран с мольбой в глазах. — Там была неправильная стратегия, а тут я всё просчитал. Чувак на ютубе говорил… Дай тысяч двадцать, а? Одолжи. Я всё отыграю и сразу всё верну, с процентами! Я посмотрел на него, на его горящие азартом глаза, на дрожь в пальцах. Не солдата, а затравленного зайца. — Степашка, твой план — говно. Я не хочу в этом участвовать. Я брезгую. Его лицо вытянулось. Он захлопнул ноутбук с таким видом, будто хоронил близкого родственника. — Ну ладно… Тогда… Тогда давай по-другому. Спишем тот старый долг, а? Я тебе не деньгами, а… услугой. Я приподнял бровь. Степанцов, предлагающий услуги, — это всегда было опасно. — Какой ещё? — Ну… — он огляделся по сторонам и таинственно понизил голос. — Проститутки. Вот серьёзно. Я тут на «Баду» таких насмотрился… На любой вкус и цвет. Красота! Он развернул ноутбук ко мне. На экране был не сайт казино, а Badoo. Но не тот, что для знакомств. Специализированный. Лента пестрела фотографиями девиц с неестественно большими губами и вызовом в глазах. Цены, описания «услуг»… Я молча просматривал варианты, и моя саркастичная маска начала давать трещины. — Двадцать тысяч… «Госпожа Алиса»? — прочитал я вслух. — «Эксклюзив: БДСМ, фистинг, страпон-шоу»… Степашка, а что это за хуйня вообще? Страпон? Это что-то из области стройматериалов? — Да ты что, деревенщина, — фыркнул он. — Это ж… — Подожди, — я тыкнул пальцем в другую анкету. — «Люблю нежности: классика, куни». Куни… Хм. На японском «куноичи» — это женщина-ниндзя. Что, надо будет в костюм ниндзя переодеваться? Бегать по потолку? За дополнительные деньги? Степанцов закатил глаза и расхохотался. — Да нет же, блин! Куни – это… — Не надо! — я резко поднял руку. Мозг отказывался совмещать вчерашние карты укрепрайонов, сегодняшние тактические планы и этот сюрреалистический прайс-лист на человеческие инстинкты. Я смотрел на эти цифры, на эти странные слова, на горящие глаза друга, и всё это складывалось в одну уродливую картину. Картину тотального бегства. От себя, от войны, от этого ада за стенами части. Любыми способами: через азарт, через водку, через вот это вот всё. Лишь бы на секунду забыться. Меня вдруг резко передернуло. Не от брезгливости, нет. От понимания этой пугающей, животной правды. — Нет, Степашка, — я потушил сигарету, вставая. — Это не моё. Как-то слишком… экзистенциально-печально. Как будто на дно жизни смотришь. — Да ты заскучаешь там один со своими картами! — крикнул он мне вслед. — Уж лучше со картами, чем с «госпожой Алисой» и её стройматериалами, — бросил я уже из коридора. Идея с проститутками была безоговорочно отправлена в долгий ящик. Очень долгий. На дно ящика. И присыпана сверху нафталином. Казарма встретила меня густым махорочным смогом, запахом немытого тела и приглушённым ропотом. Бойцы коротали время кто как мог: чистили оружие, писали письма, играли в карты. В дальнем углу, на своей койке, полулёжа, как римский патриций, возлежал Симонов. В зубах у него дымилась не сигарета, а короткая, толстая сигара. От него вело дорогим табаком и презрением ко всему сущему. Я подошёл. Он медленно перевёл на меня свой холодный, оценивающий взгляд. Шрам на его щеке, прихваченный пулей на высоте 107, казался темнее в тусклом свете лампы. — Лейтенант Комаров, — произнёс он без тени приветствия. Дым сигары кольцами уплывал в потолок. — Младший сержант, — кивнул я, останавливаясь рядом. — Не помешаю? — Уже помешали. Но раз пришли — говорите. Или приказ будете отдавать? — в его голосе звучала привычная колкость, но теперь без прежней ядовитости. Та высота что-то между нами изменила. — Обстановку хотел обсудить. Неофициально. Я присел на край соседней койки, спина благодарно отозвалась тупой болью. Симонов молча протянул мне свою портсигарную коробку. Я отказался жестом — «Беломор» с Степанцова ещё стоял в горле. Я сел на соседнюю койку, с которой только что ушёл кто-то из бойцов. Пахло потом и порохом. — Знаю. Поэтому и пришёл. Одессу начали брать. Порт разминировали, десант высадили. Уже второй месяц за Херсон бьются. По Николаеву бьют. Фронт трещит. Всё вертится вокруг одного места. — Днепра, — отрезал Симонов. — Перекрёсток всех дорог. Мосты. Заводы. Там и решится, чья возьмёт. И возьмут её, комрад, ценой нашего списочного состава. В лучшем случае, процентов тридцать роты назад вернутся. Если повезёт. Он помолчал, изучая тлеющий кончик сигары. — А некоторым и этого не надо. Чтобы мы вернулись. Петрова наш генеральчик «обнулить» собрался. Слышал про конфликт? Я насторожился. Дмитрий Петров был самым опытным из всех нас. — С Быкадоровым? Нет, не слышал. Что случилось? — А то, что всегда случается, когда крысы у кормушки объедаются, — голос Симонова стал ядовитым. — Когда ты ещё не был нашим взводным командиром и велось Наступление Гурулёва. Ад был, а не снабжение. Вшивые сухари да вода ржавая. А наш ласпас в это время на складе трофейном ящиками йогурты в багажник своей пуховке паковал. Срок годности у них на следующий день истекал. Жадность, блядь, феноменальная. Петров это видел. Сказал, что бойцы с голоду пухнут. Генерал ему в ответ — «не твоё дело, старсержант, знай своё место». С тех пор конфликт между ними и наступил. Он затянулся, давая мне время осознать. — Это ещё цветочки. Жена его, ты слышал про эту… особу? Захотела стать фельдшером. Её, естественно, устроили. Только в медпункте её никто не видел. Ни-ког-да. На бумаге — есть. Оклад — получает. Губернаторские надбавки за риск — ей как на фронте. Стала «дикорастущим» прапорщиком. Остановились только когда она офицерское звание захотела — там уж совсем образование нужно было, даже для видимости. Симонов фыркнул, и шрам на его лице изогнулся в подобие улыбки. — А знаешь, когда она единственный раз в часть приехала? В штаб. Инспекция. И, представляешь, поскользнулась на крыльце. Руку сломала. Выплаты по ранению получила. И медальку — «За боевые заслуги». Вот так, лейтенант. Пока мы здесь кровь проливаем, они там медали за сломанные руки на парадном кителе вешают. Он посмотрел на меня прямо. Его взгляд был тяжёлым, испытующим. — Вот с такими людьми мы воюем. И вот для таких людей мы будем брать город. Они с радостью спишут нас всех в расход под Днепром. И Петрова в первую очередь. И тебя, если подвернёшься. Поэтому я на тебя надеюсь, Комаров. Не подведи. — В каком смысле? — спросил я, хотя понимал. — В смысле никакого геройства. Тот самовлюблённый мальчишка, который полез доказывать, что он достоин звёздочек на погонах и угробил полвзвода — он мне не нужен. Тот, кто с высоты 107 вернулся, хоть и в говне по уши, но своих людей из ада вытащил — вот он, возможно, начал взрослеть. Плен, наркота, побег… это тебя либо сломало, либо закалило. Я надеюсь, что второе. Командир должен головой думать, а не яйцами. О подчинённых. Понял меня, лейтенант? Я молча кивнул. Давление ответственности, которое я почувствовал после разговора с Петренко, стало теперь неподъёмным грузом. Это был уже не просто приказ. Это была необходимость выжить самому и вытащить других, несмотря на дегенералов, на мясорубку в городе, на всю эту пиздецовую реальность. — Понял, сержант, — хрипло сказал я, поднимаясь. — Спасибо. За информацию. — Не за что, — Симонов снова отвернулся к стене, к своей сигаре. — Иди, Комаров. Завтра тяжёлый день. Я вышел из казармы. Сладковатый дым Симонова, казалось, навсегда въелся в мою форму. И в голову. Груз был теперь не просто на плечах. Он был внутри. И с ним предстояло идти в бой. Быть замкомроты – это не про звёздочки на погонах и похабные шутки в столовой. Это про то, что у тебя, наконец-то, развязаны руки. Пока Петренко пропадал на совещаниях, вязнул в штабной паутине планов и отчётов, я занимался настоящим делом. Внутренней кухней. И тут во мне проснулось что-то из отцовского. Он, Сергей Шарапов, мог из самого отстойного, раздолбанного подразделения сделать образцовую часть. Говорят, в первую чеченскую он творил чудеса с тылом в момент максимального снабженческого ада. Я всегда слушал эти истории с мыслью «ну, папа, конечно, молодец», но не понимал, что это за навык такой – организаторство. А теперь понимал. Это когда ты видишь дыры в самой системе и находишь, чем их заткнуть, пока система этого не заметила. А дыры были везде. Рота, по сути, была голой и босой. Дроны – штучный товар, за который надо было драться как за паёк в сорок третьем. Обвесы на автоматы? Мечта. Маскировка? Наше оружие было чёрным, глянцевым, и кричало «стреляй сюда, долбаёб!» с любого подоконника. Но главное – тепловизоры. Без них сейчас ты просто мишень в тире для дронов-камикадзе. Ждать, пока сверху спустят чудо-ящики с надписью «всё для победы», было делом гиблым. Значит, надо было организовывать. Первым делом я направился к Степашке. Он как раз с умным видом изучал футбол, судя по всему, снова проигрывая свою зарплату. — Степашка, мне нужен ноут на пару дней, — заявил я, протягивая руку. Он чуть не подавился сигаретой. — Шара, ты чего? У меня там… стратегические расчеты! Ставка на «Реал» — «Баварию»! Я всё просчитал! — Просчитал, говоришь? — я флегматично свернул кабель. — Как в прошлый раз, когда «просчитал» ставку на «Ахмат»? Тот матч, напомни, кто-нибудь вообще выиграл? Или они оба проиграли, а выиграла только букмекерская контора, забравшая твои последние трусы? — Это другое! — возмущался он. — Это ж Лига Чемпионов! Там априори не может быть договорняков! — Степашка, в этой жизни договорняк везде, — философски заметил я, — Особенно между твоим кошельком и казиком. Напомнить твою великую ставку на «Зенит» в матче с каким-то аутсайдером, где аутсайдер победил? — А если я выиграю? Ты потом будешь кусать локти! — Степашка, если ты выиграешь, я лично подам рапорт о переводе в армейский хор и буду петь тебе осанну. А пока что у меня есть другой, более надёжный способ улучшить наше материальное положение. Ноут. Это не просьба. Он сгоряча хотел что-то сказать, но увидел мой взгляд и сдулся, с ненавистью сунув мне свой драгоценный агрегат. — Ты мне за это будешь должен. С процентами. — Спишем с твоих долгов за казино и проституток, — отрезал я, разворачивая ноут. — Считай, мы в расчёте. — Только аккуратно, он глючит иногда… — Как и его владелец, — парировал я, уже открывая браузер. Через контакты Петренко я вышел на сборщиков гуманитарки. И тут я открыл для себя целый мир. Оказывается, пока штабные рисуют планы наступления, а генералы грузят в багажники йогурты, наша армия воюет во многом благодаря им, этим бабушкам, предпринимателям, школьникам, которые собирают по копейке на самое необходимое. Это был какой-то параллельный, здоровый организм, существующий вопреки всему. Как бы не критиковали нашу страну, патриотизм у нашего народа буквально в крови. Народ наш армию очень любит. Не ту, что с дегенералами, а ту, что в окопах. Они шлют не только носки и тушёнку. Они шлют дроны, аптечки, формы для литья пластика, чтобы печатать приклады на 3D-принтерах. Это было и потрясающе, и дико горько одновременно. Я нашёл и контакты цеха, который штамповал противоосколочные пластины на руки и ноги. Нехитрая, но такая нужная вещь. Звонок, пара резких фраз по существу, намёк на то, что рота на острие атаки – и сделка была заключена. Часть суммы, за неимением ротных средств, я выложил из своего кошелька. Смотреть, как бойцы идут в бой с голым жопом, я больше не мог. И понеслось. Через неделю наша рота преобразилась. Взводы получили дроны Mavic, пусть и б/у, но рабочие. На стволах появилась матовая краска и простейшие обвесы. Специально для штурмовых групп я раздобыл несколько тепловизоров – спасение в городских развалинах. Рота из задрипанной, которую все игнорировали, стала образцово-показательной. Результаты не заставили себя ждать. Комбат, проводивший смотр, чуть челюсть не уронил. И, конечно, именно нашу роту он выбрал для инспекции военной полиции и высоких офицеров. Ирония судьбы. Те, кого все люто ненавидят за их уставной идиотизм – проверка формы, шевронов, трусов – приехали смотреть на подразделение, которое было укомплектовано не по уставу, а по законам войны. Но выглядело оно при этом боевее любого парадного расчёта. Колонна батальона выдвигалась к Днепру. Грохот моторов, пыль, смешанная с запахом солярки и тревоги. Перед посадкой в БТР ко мне подошёл Симонов. Он молча окинул взглядом бойцов, уже не суетящихся, а спокойно занимающих свои места, проверяющих новое снаряжение. — Организаторские способности, Комаров, — произнёс он без эмоций, закуривая свою вечную сигару. — В этом ты молодец. Не думай, правда, что теперь ты мой лучший друг и я буду с тобой сюсюкаться. Но… работа проделана хорошая. Он повернулся и пошёл к своему броню. Похвала от Симонова стоила десятка похвальных грамот от Быкадорова. Я забрался в тесное нутро машины. Битва была близко. Очень близко. Но теперь у нас был шанс. Пусть маленький, но шанс. И это была моя работа. Работа организатора. Словно эхо из прошлого, отцовский дар, проявившийся в аду другой войны. Путь нас ждал долгий. Грохот был постоянным, низким гулом на горизонте, будто где-то за холмами боги перетаскивали каменную мебель. 104-й полк выгружался на новой точке дислокации — брошенном совхозе с разбитыми ангарами, откуда до передовой было рукой подать. Воздух пах пылью, соляркой и далёкой гарью. Пока рота растаскивала броню и рыла щели, я осматривался. И почти сразу наткнулся на знакомые лица. Первым был Кравнич. Он прислонился к борту своего пикапа, заляпанного грязью, и чистил нож точильным камнем. Увидев меня, оскалился в ухмылке, недоброй и по-волчьи радостной. — Шарапов! — крикнул он, перекрывая шум моторов. — Смотри-ка, лейтенант-герой! Из плена сбежал, роту обустроил, теперь на главный пир пожаловал! Готовишься к банкету в аду? — Кравнич, — кивнул я, подходя. — Я вспомнил, ты тут мелким оружейным бизнесом подрабатываешь. Не предложишь чего-нибудь с сюрпризом для ВСУ? Он хрипло рассмеялся. — Всё, что на колёсах, уже продано, браток. Осталось только то, чем будем пользоваться сами. Для твоего общего блага. И тут мой взгляд упал на второго человека, стоявшего в тени ангара. Высокий, плечистый, с лицом, изрезанным морщинами и шрамами, будто старый дуб. Он курил самокрутку, и дым, смешиваясь с пылью, окутывал его нимбом. Сердце ушло в пятки. Михаил. Дядя Миша. Шаров. Для мира — командир «Русского Ударного Корпуса» в составе «Вагнера». Для меня же… Для меня он был тем, кто вытащил меня из детдома, куда я попал после гибели отца и матери. Кто приютил, когда весь мир отвернулся. Кто рассказал о «Марше на Фрунзенскую» — том самом мятеже, где он, мама и вояки из софринской бригады пытались что-то изменить после того, как отца и его бригаду бросили умирать. Его арестовали, но «Вагнер» дал ему новую жизнь. И именно он привёл меня в «Внутренний Круг» Макарова, в этот ультранационалистический рай, увидев во мне не сломленного сироту, а наследника. Продолжателя его дела. Несмотря на его ярость и садизм, который я видел краем глаза… он был последним осколком семьи. И это делало всё только сложнее. Шаров медленно подошёл, его тяжёлый взгляд скользнул по мне с головы до ног. — Племянничек, — произнёс он голосом, похожим на скрежет камня. — Совсем не тот испуганный мальчишка, которого я отдавал Макарову. Повидал многое, я слышал. Плен, побег… Взрослеешь. Война выжигает в человеке всё лишнее, оставляя только сталь и правду. Он выпустил струю дыма. — Этот город, — он кивнул в сторону грохота, — последний большой пир. Последнее настоящее веселье. Война… она не просто убивает. Она есть единственное, что придаёт вещам их подлинную форму. Мир — это ложь, договорённость между слюнтяями. А здесь, в огне, видишь человека настоящим. Видишь, на что он способен. Видишь, как с него сходит шелуха цивилизации, обнажая первозданную суть — хищника, жертву, воина. После этого… после этого всё будет скучно. — А что будет после? — спросил я, глядя на него и на Кравнича. — Когда Днепр возьмём? Они переглянулись. Кратковременное, но красноречивое молчание. Словно они оба знали какой-то секрет, ключ от двери, в которую мне ещё рано было заглядывать. В «Вагнере» что-то затевалось, что-то большое. Я не знал что, но по их лицам понял — мир после Днепра для них не наступит. Кравнич, помолчав, резко перевёл тему. — Был на совещании в штабе. Обстановка, браток, хуже не придумаешь. Днепр — это хаб. Все дороги, все поставки. Но он на той стороне реки. Широкой, блядь, реки. А город — сплошные «хрущёвки» и сталинки, каменные джунгли, идеальные для обороны. И командование, эти светлые умы, приказало — мосты взять любой ценой. Чтобы их не взорвали. Понимаешь масштаб идиотизма? Штурмовать укреплённый город с ходу, через водную преграду, и ещё и мосты целыми сохранить. Ситуация казалась невозможной. Самоубийственной. И в этот момент мысль прервалась. Сначала — резкий, раскалывающий небо свист, нарастающий до оглушительного рёва. Мы все инстинктивно пригнулись, взгляды устремились на север. Туда, где на фоне вечернего неба чётко вырисовывались корпуса гигантского завода. «Южмаш». В его центр, словно молния, вонзилась тонкая, яркая полоса. На секунду воцарилась тишина, будто мир задержал дыхание. А потом он вспыхнул. Не просто взрыв. Это было рождение солнца на земле. Ослепительная белая вспышка, мгновенно сменившаяся огненным куполом, рвущимся вверх. Через мгновение донёсся звук — не грохот, а всесокрушающий рёв, ударная волна, прокатившаяся по степи, заставившая содрогнуться землю и зазвенеть металл на технике. Над заводом поднялся гриб чёрного дыма, пронзённый изнутри алыми сполохами пожара. — «Орешник», — с почти религиозным благоговением прошептал Кравнич. — Неядерный «Орешник». Красиво. Я стоял, не в силах оторвать взгляд от этого апокалиптического зрелища. Грохот продолжал катиться по степи, эхом отражаясь от холмов. Шаров медленно докурил самокрутку и бросил окурок под ноги. — Ну что, племянник, — сказал он безразличным тоном. — Разминка закончилась. Всё только начинается. 03:00 17 ноября 2029 года. Зима пришла на два месяца раньше, словно сама Смерть, торопясь пожинать урожай, решила ускорить события. К трём ночи снег завесил мир сплошной, неистовой пеленой, в которой гас свет и тонул звук. Не ноябрь, а самая суть ледяного января. Самая лютующая зима за полвека выбрала для своей премьеры берега Днепра. Вся российская группировка, растянувшаяся на десятки километров, замерла в ожидании. Мы знали – мосты целы, но каждый из них был хитроумной ловушкой, нашпигованной взрывчаткой, с прицелом на него сотен стволов артиллерии и ПТРК. Украинское командование ждало, что мы повторим харьковский сценарий 2022-ого: две роты спецназа против миллионного города. Но то был азарт самоубийц, а сегодняшняя ночь была рождена для чего-то иного. Я втиснулся в переполненный десантный катер между Петровым и Степанцовым. Сквозь линзы моего ПНВ мир был ядовито-зелёным и призрачным. Вверх и вниз по течению, насколько хватало глаз, десятки, сотни таких же катеров и понтонов отчаливали от берега, их глухие моторы сливались в угрожающий гул, который заглушал даже вой метели. Они исчезали во тьме и снежной круговерти. И тогда начался Ад. Это был не звук. Это было физическое явление, конец света, рождённый волей человека. Сперва где-то далеко, за холмами, вспыхнула одинокая молния. Затем ещё одна. И через секунду весь мир взорвался. Небо на западном берегу перестало существовать. Его место заняла сплошная, пульсирующая стена огня. Тысячи стволов артиллерии, РСЗО, тяжёлых миномётов с нашего берега изрыгнули единый, всесокрушающий залп. Грохот был таким, что у меня в ушах что-то лопнуло, и звук сменился пронзительным воем. Земля под ногами содрогалась, будто в лихорадке. Казалось, горит не земля, а само небо – его рвали на клочья раскалённые судороги разрывов. — Вперёд! — не крик, а хриплый выдох прорвался сквозь общий рёв, и наш катер рванул, подпрыгивая на волнах, вздыбленных близкими разрывами. Переправа, переправа! Берег левый, берег правый… Снег хлестал по лицу, смешиваясь с брызгами ледяной воды. Ветер, рождённый бурей огня, выл в ушах. Вокруг нас река кипела. Впереди понтон с БМП взял прямое попадание – один миг он был, а в следующий – лишь вздыбившийся столб огня и воды, разлетающиеся в стороны обломки и чьи-то короткие, тут же поглощённые грохотом, крики. Ни тебе памяти, ни славы. Так, тёмная вода, ни приметы, ни следа. И тут я почувствовал резкий, почти болезненный рывок за воротник. Моя голова дёрнулась назад, и в тот же миг что-то невидимое, раскалённое и невероятно быстрое, со свиром прочертило воздух в сантиметре от моего виска, оставив после себя запах озона и пороха. Я рухнул на мокрое, скользкое дно, а на меня, тяжело дыша, повалился Степанцов. — Голову, блять, в бойне не поднимай, Шара! — прохрипел он, его лицо в призрачном свете ПНВ было искажено не яростью, а животным ужасом. — Хочешь в ЦПООП №522 посмертную экскурсию получить?! Я лишь помотал головой, не в силах вымолвить ни слова. Он спас мне жизнь. Не за награду, не за спасибо. Просто потому, что был рядом. Потому что в этом аду мы были последним, что осталось друг у друга. Катер с глухим, костяным стуком ударился о что-то твёрдое. Монастырский остров. Но и он не был тихим – его покрывали воронки, дым и вспышки выстрелов. — Выходим! Мы повалились за борт. Ледяная вода Днепра обожгла тело, словно раскалённое железо, начисто выжигая из легких воздух. По пояс в этой чёрной, ледяной жиже, спотыкаясь о трупы и ямы, мы двинулись вперёд, поднимая стволы. Над нами с воем проносились реактивные снаряды, трассирующие пули вышивали в небе сумасшедший узор, а земля содрогалась от бесконечных взрывов. Снег, огонь, сталь, крики – всё смешалось в единый, хаотичный, всепоглощающий кошмар, имя которому было – Генеральное Сражение. И мы были его крошечной, ничтожной, но кровоточащей частью. Хаос. Абсолютный, оглушительный, выворачивающий наизнанку. Высадка превратилась не просто в кашу, а в мясорубку, где все ингредиенты — это обломки катеров, тела, ледяная вода и нескончаемый свинцовый ливень. Воздух был густым от гари, крови и этого проклятого снега, что слепил глаза. Каждый взрыв поднимал фонтаны ледяной воды, обрушивая их на головы, заливая оружие, выбивая дыхание. Я, спотыкаясь о трупы и ящики, едва не упал, но меня грубо подхватил за лямку разгрузки Петров. — Старлей, к берегу! Там укрытие! Мы рухнули за разбитую бетонную тумбу, где уже отстреливался Симонов. Его лицо было искажено холодной яростью, шрам на челюсти багровел. — Суки, всё просчитали. — прохрипел он, меняя магазин. — Миномёты бьют по точкам высадки, снайперы работают по командирам! Координатор у них грамотный... «Не как тогда…» — пронеслось в голове, как спасительная мантра. Не как во втором бою, где я, ослеплённый яростью и болью, повёл их на убой. Тогда я видел только свою цель. Сейчас — разбросанных по берегу бойцов, огневые вспышки вражеских позиций на возвышенностях, трассирующие нити, перекрещивающиеся над головами. Ад, но теперь я видел его структуру. Его слабые точки. Я втёрся спиной в промёрзший бетон, сдёрнул рацию. Рука дрожала от холода и адреналина, но голос, к моему удивлению, прозвучал твёрдо, властно, с металлом, доставшимся от отца. (Р) — Всем подразделениям «Рэмбо»! Всем, кто слышит! Говорит «Спартак»! Сбор у каменной гряды, координаты 74-38! Взводные, доложите обстановку! Отвечайте! Сначала — только шипение помех и взрывы. Потом, прорываясь сквозь шум боя, хриплые голоса: (Р) — «Старший» «Спартаку». Потери! Залегли, не могу поднять головы! (Р) — «Гроза» «Спартаку». Командир убит! Осталось двадцать, прижаты к воде! Отчаяние сжало горло ледяной рукой. Катастрофа. Сейчас нас просто сметут в ледяные воды Днепра. Но сдаваться было нельзя. (Р) — «Спартак» «Старшему» и «Грозе», вас понял! Держитесь до подхода подкрепления. Конец связи – я повесил обратно рацию. – Петров, огневая группа зажала наш 2-ой взвод, дави их пулемёт на левом фланге, не дай им пытаться зайти с тыла. Симонов, займись снайпером в развалинах аквариума. Координаты 74-40 Понимающе кивнув, Петров пополз вдоль берега, собирая уцелевших. Симонов метнул дымовую шашку и под её прикрытием начал перебежку. Я видел, как по одному, по двое, из-под огня к указанной точке начинали подтягиваться бойцы. Злые, испуганные, но видящие точку сборки. В их глазах читался один вопрос: «Что дальше, старлей?» Дальше была связь. Единственный шанс. Я переключил канал. (Р) — «Сова», «Сова», я «Спартак»! Критическая ситуация! Приём! Эфир на секунду захлебнулся, затем раздался хриплый, на удивление спокойный басок Кравнича. (Р) — «Спартак», я «Сова». Слышу, что у тебя там полный пиздец. Докладывай, красавчик. (Р) — Ситуация – хуй в говне! — выдохнул я. — Рота рассеяна, прижаты к воде, несу потери! У них грамотный координатор, бьют точно по точкам сбора! Нужно выбить их с высотки и объединить усилия! Есть предложения? (Р) — Предложение одно – не сдохнуть, — парировал Кравнич. — Координатор? Щас разберёмся. Держись, щенок, мои совы уже в игре. Жди. И они появились. Не как солдаты, а как призраки. Возникали из ниоткуда: из-за груды развалин, из подвала затопленного кафе, из водостока. Движения — резкие, экономные, смертоносные. Безбашенность, доведённая до уровня высшего профессионализма. Один из его бойцов, могучий детина с пулемётом «Печенег», под шквальным огнём давал длинные, прицельные очереди, чтобы отсечь группу украинских солдат, пытавшихся зайти нам в тыл. Пули свистели вокруг него, но он стоял, как скала, пока его не сменили. Внезапно огонь с вражеской высотки ослаб, а затем прекратился. В рации Кравнича раздалось удовлетворённое: (Р) — «Сова» «Спартаку», с координатором разобрались. Молодой, амбициозный. Отправлен на посмертную пенсию. Теперь, веди своих. Чистим берег. С его помощью плацдарм, ценою невероятных усилий и потерь, начал формироваться. Бой шёл за каждый клочок земли, за каждую развалину. Я увидел памятник — изрешеченную пулями и осколками бронзовую фигуру Тараса Шевченко. Его поэзия была вся в свинце. Кравнич подошёл ко мне, снимая на ходу пустой рожок и вщёлкивая новый. Его взгляд упал на здание монастыря, чьи купола темнели на фоне зарева. — Перекрестись, Спартак, — вдруг сказал он неожиданно серьёзным тоном. — Я не… — Перекрестись, блять! — рявкнул он. — Это наша с тобой история. Наша культура. Может и чёрт с ней, с верой, уважь предков. Я, не находя слов, механически выполнил жест. Он кивнул, удовлетворённо. И в этот момент в рации Кравнича зашипел новый, казённый голос. Штабной. (Р) — «Буревестник» «Сове» и «Рэмбо», приём. Командование для сводной группы. Я встретился взглядом с Кравничем. В его глазах читалось то же самое: «Началось». (Р) — Вам приказ, — продолжил голос из тёплого штаба за пятьдесят километров отсюда. — Сформировать из отряда «Совы», батальона Синицына и всех подразделений на острове сводную штурмовую группу. Задача: расширить плацдарм и взять под контроль еврейский центр «Менора». Разведка установила: в здании находится ключевой командный пункт и РЛС «Пеликан», координирующая ПВО. Любой ценой. Повторяю, любой ценой. Эфир замолк. Кравнич плюнул в ледяную воду. — «Любой ценой», — передразнил он. — Любимая фраза всех уёбков, сидящих в тепле. Ну что, Шарапов, погнали на их «любую цену»? Покажем им, сколько она на самом деле стоит. Я посмотрел на своих собранных бойцов, на его «сов». На Петрова, перевязывающего рану товарищу. На Симонова, меняющего магазин. На Степанцова, который, улыбаясь, дал мне сигарету. «Любой ценой». Да. Но на этот раз я точно знал, какую цену я не готов заплатить. Плацдарм был удержан. Первый шаг сделан. Самый страшный. Плацдарм на монастырском острове окончательно закрепили к утру. Серое, безучастное небо светилось заревом десятков пожаров, а снег под ногами превратился в коричневую жижу от крови и грязи. Петренко, его лицо осунулось за одну ночь, и Кравнич, чьи глаза горели холодным огнем, приняли решение: дальше, на берег. В парк имени Шевченко. Зацепиться за его деревья, аллеи, развалины — за любое укрытие. Переправа с острова на материк была не штурмом, а прыжком в пасть безумия. Береговая линия представляла собой сплошную линию огня. Российские и украинские солдаты, сцепившиеся в смертельной схватке, идейно и яростно выясняли, кому принадлежит эта земля. Пули свистели со всех сторон, взрывы рвали берег на части, а над всем этим, словно стая демонических стрекоз, с гулом висел рой дронов. Воздух гудел, звенел, стонал — единый, нескончаемый адский гул, въедающийся в кости. — Старая тактика — верная смерть, — хрипло сказал Кравнич, проверяя свой странный, почти инопланетный костюм с маскировкой. — Мы с тобой, Шарапов, поплывём налегке. А «Бабка» всё подвезёт. «Бабкой» оказался трофейный украинский дрон «Баба Яга», который его ребята быстро переделали под наши нужды. Пока мы, пригнувшись у воды, готовились к броску, этот механический зверь, нагруженный нашим снаряжением и боеприпасами, бесшумно скользнул над самой водой в сторону вражеского берега. — Пошли! Ледяная вода снова обожгла тело. Мы плыли быстро, используя подводные течения и дымовые завесы. Выбравшись на берег, мы залегли среди обломков бетона. Наш «склад» уже ждал нас. Облачившись в броню и взяв оружие, мы начали зачистку узкой полоски берега. Огнём и гранатами мы выковыривали врага из укрытий. Мой АК плясал в руках, выплевывая свинец. Вдруг из-за угла разрушенного киоска на меня срывается украинский солдат, молодой, с безумными глазами. Он дико кричал что-то, штык его автомата целился прямо в меня. Инстинкты, выточенные в плену и в тех адских боях, сработали быстрее мысли. Я уклонился от удара, перехватил ствол его автомата и со всей дури бью его прикладом АК в висок. Раздался тошнотворный хруст. Он рухнул, словно подкошенный. Я стоял над ним, тяжело дыша, сердце колотилось где-то в горле. Это была не победа. Это было просто выживание. Следом за нами, под прикрытием нашего огня, начали переправляться основные силы. Плацдарм расширялся, метр за кровавым метром. Мы ворвались в парк. Деревья, искромсанные осколками, обгоревшие аттракционы, воронки повсюду. Мы двигались, прижимаясь к стволам, перебежками от укрытия к укрытию. Прошли мимо величественного и изувеченного Преображенского собора, его купола были пробиты, стены почернели от гари. Дальше — развалины музея АТО, от которого осталась лишь груда битого кирпича да искореженные витрины. Национальный музей стоял с выбитыми окнами, словно череп с пустыми глазницами. Пулеметные очереди с верхних этажей ближайших домов прижали нас к земле. Адреналин затуманил разум, оставив только животный страх и желание жить. Каждый взрыв рядом заставлял вжиматься в землю, каждый свист пули — инстинктивно прикрывать голову. Мы ползли, стреляли, бросали гранаты. Потеряли еще нескольких ребят. Их крики сливались с общим гулом. Наконец, мы достигли цели — станции метро «Музейная». Её наземный павильон был изрешечен, но сам тоннель — это столько путь в подземелье и неизвестность, сколько к спасению от этого ада на поверхности. Закрепившись на подступах, мы с Кравничем переглянулись. В его взгляде читалось то же, что и у меня: отчаяние, усталость, но и решимость. Адреналин все еще пьянил, страх сжимал горло, но отступать было некуда. — Ну что, Шара, готов? — крикнул он, перекрывая грохот. — Стартуем! — ответил я, и мы, пригнувшись, ринулись в темный зев станции, оставляя за спиной огненный ад Днепра. Темнота метро поглотила нас, сменив оглушительный грохот поверхности на гулкое, зловещее эхо. Воздух был спёртым, пах пылью, сыростью и страхом. Мы двигались цепью, прижимаясь к стенам, обшарпанная плитка крошилась под сапогами. Впереди, в слабом свете аварийных фонарей, мелькали тени. — Гранату! — коротко бросил Кравнич. Я выдернул чеку, посчитал до двух и послал «лимонку» за угол, в сторону приглушённых голосов и щелчка затвора. Послышались испуганные крики, а затем — оглушительный взрыв, ослепительная вспышка на миг озарила тоннель, выхватив из тьмы гримасы ужаса на лицах украинских солдат. Мы ворвались в образовавшийся пролом, добивая выживших короткими очередями. Это был не бой, а бойня в подземелье. И тут я увидел его. Маленький мальчик, лет пяти, стоял в стороне, прижавшись к стене. Его лицо было испачкано сажей, в глазах — пустота. Он смотрел на мои руки. И тогда я понял — я роняю вторую гранату, вынимая её из разгрузки. Она покатилась по бетонному полу, прямо к его ногам. Время замедлилось. Ребёнок наклонился, его маленькие пальцы обхватили рифлёный корпус. Он поднял её и потянул ко мне, с немым вопросом в огромных глазах: «Вы обронили?» Я застыл. В горле пересохло. Кто-то рявкнул: «Брось, блять!» Но было поздно. Ослепительная вспышка, оглушительный хлопок, и маленькое тельца отбросило взрывной волной, как тряпичную куклу. Оно ударилось о стену и замерло. Война не щадит никого. А мне… мне уже было всё равно. Пустота внутри была страшнее любого взрыва. Мы двинулись дальше, к платформе. Там, в полумраке, ютились мирные. Десятки испуганных глаз смотрели на нас с ненавистью. Старая женщина что-то шипела, плюнула в нашу сторону. Степанцов, пытаясь как-то сгладить ситуацию, достал из кармана шоколадку и протянул её дрожащей девочке. — На, возьми… Девочка с ненавистью швырнула шоколадку на пол и растоптала её ногой. — Убирайтесь к чёрту, оккупанты! — прошипела она. И тут терпение Кравнича лопнуло. Без предупреждения он поднял автомат и дал длинную очередь в потолок станции. Грохот выстрелов в замкнутом пространстве оглушил всех. Штукатурка посыпалась на головы. — ВСЕ ЗАТКНУЛИСЬ! — заревел он, его голос раскатился по подземелью. — Следующая очередь — по вам! Разбежались по углам, быстро! Толпа с визгом рассеялась, как тараканы. Фарс был окончен. Мы шли по тоннелям. С тыла. Наш батальон, как и другие подразделения, использовал самодельные платформы на колёсах от грузовых тележек, которые двигались по рельсам, позволяя быстро перебрасывать силы. Мы с Кравничем вскочили на одну такую. Ветер свистел в ушах, тёмные стены метро мелькали за спиной, словно в дурном сне. Из темноты навстречу иногда выскакивали такие же платформы с нашими солдатами, и мы, не сбавляя хода, обменивались хриплыми криками: «Центральная?» — «Прямо до конца!» Наконец, мы затормозили. Впереди, в конце тоннеля, виднелся свет и огромная, многоуровневая станция. «Центральная». Сердце подземного города. Где-то там, на поверхности, всего в нескольких сотнях метров, была наша цель — «Менора». Мы спрыгнули с платформы, заняв позиции у входа на станцию. Отсюда был виден её масштаб — ярусы, переходы, колонны. И тени, множество теней, перемещающихся за укрытиями. Враг был здесь. И он ждал. Метро гудело, как растревоженный улей. По тоннелям, платформам и переходам непрерывным потоком двигались наши солдаты — рослые десантники, чернявые морпехи, уставшие мобилизованные. Зрелище было внушающим. Я смотрел на эту живую реку и вспоминал сводки, которые читал когда-то. Повторяют опыт Авдеевки. Тогда, в двадцать четвертом, через канализационную трубу зашли в тыл к ВСУ и за пару дней взяли укрепрайон, который годами штурмовали в лоб. Или Суджа во второй кампании — газовая труба диаметром в два метра, по которой целый батальон просочился в тыл, заставив украинцев бежать с позиций, купленных их же кровью. Никто из них, похоже, не ожидал, что мы окажемся здесь, в их подземном царстве, так быстро. Все их расчеты были на лобовой штурм по берегу, на второй Угледар. Они просчитались. Сопротивление в метро было отчаянным, яростным, но неорганизованным — словно отрубленная голова, которая ещё кусается. Наконец, мы вырвались на поверхность через вестибюль «Центральной». Ослепительный дневной свет резанул по глазам после подземной тьмы. И сразу — оглушительный треск пуль по стенам и асфальту вокруг. — Укрыться! — заорал Петренко. Мы бросились за разбитые киоски. Мы были как на ладони. С верхних этажей соседних домов, из окон, с крыш, по нам вёлся шквальный огонь. Это были силы Нацгвардии, пригнанные наспех, но этого хватало. — Бронетехники у них — хоть жопой жуй, — пробурчал я, вжимаясь в бетон. — А у нас нихуя нет. Петренко, пригнувшись, развернул планшет с картой. — Смотри, — тыкнул он пальцем. — Самый короткий путь к «Меноре» — по проспекту Яворницкого, потом налево, на улицу Магдебургского права. По прямой. План был самоубийственным. Но другого не было. Используя эффект неожиданности и прикрываясь дымовыми шашками, мы рванули через площадь. Пули свистели у висков, с рикошетами отскакивали от асфальта. Каждый шаг давался с невероятным усилием воли, сквозь животный страх, сжимающий всё внутри. Казалось, вот-вот, и очередная пуля найдёт свою цель. Мы ворвались в здание бывшего «Макдональдса». Выбив дверь, мы зачистили его за пару минут — внутри оказалось лишь несколько ошалевших от страха украинских солдат, не оказавших серьёзного сопротивления. Захваченная точка дала нам передышку. Сердце колотилось так, что вот-вот выпрыгнет из груди. Адреналин затуманивал сознание, оставляя лишь базовые инстинкты: здесь - свои, там - враги, и наше дело правое. Но пройти дальше нам мешала новая преграда — ТЦ «Пассаж». Массивное здание, господствующее над перекрёстком, с сектором обстрела на все 180 градусов. Оттуда строчили, кажется, все виды стрелкового оружия, не давая нам высунуть нос. — Гранатомёт? — крикнул я Петрову. — Не гарантия, старлей! — отозвался он. — Здание крепкое, а у них там, понятное дело, укреплённые позиции. Одним выстрелом не возьмёшь. — А боеприпасы у нас не бесконечные, — добавил Кравнич, его лицо было напряжённо. — Снабжение хромает, каждый выстрел — на вес золота. А эти ублюдки ещё и бронетехнику подогнать могут. Когда подгонят — нам тут всем пиздец. Решение созрело мгновенно, отчаянное и единственно возможное. — Нужно подорвать, — сказал я, глядя на Симонова и Кравнича. — Взрывпакет из ТМ-62. Сержант, ты самый быстрый. Кравнич, вы с нами? И ваш человек, с лопаткой. — «Килька»! — крикнул Кравнич, и к нам подскочил худощавый низкорослый парень с латвийскими чертами лица и сапёрной лопаткой за поясом. — Он с нами. Рота открыла ураганный огонь по «Пассажу», стараясь подавить огневые точки. Под прикрытием этой канонады и дымовой завесы мы рванули вперёд. Страх сжимал горло ледяным комом, ноги были ватными, но мы бежали, пригнувшись, используя каждую воронку, каждый обломок. Симонов двигался как тень, я — за ним, Кравнич и «Килька» прикрывали тыл. Пули свистели над головой, впивались в асфальт у самых ног. Каждая секунда растягивалась в вечность, каждый вздох мог стать последним. Мы добежали до стен ТЦ. «Килька», не теряя ни секунды, снял с плеча тяжёлый рюкзак с двумя ТМ-62. Мы установили заряд у несущих стен. Руки дрожали, но действовали на автомате. — Огонь! — крикнул Кравнич. Мы развернулись и побежали назад, не оглядываясь, спасаясь от неминуемой взрывной волны. Сердце готово было разорваться. Послышался оглушительный, сокрушающий всё вокруг грохот. Воздух ударил в спину, едва не сбив с ног. Я оглянулся: «Пассаж» рушился, как карточный домик, поднимая облако пыли и дыма. Под завалами были похоронены и все, кто его защищал. Огонь со стороны противника ослаб, превратившись в хаотичную стрельбу. Кратковременное, пьянящее облегчение сменилось новой волной напряжения. Путь был расчищен. Мы, переведя дух, снова двинулись вперёд, к улице Магдебургского права, пробираясь через завалы. «Менора» была на шаг ближе. Но этот шаг прибавил не уверенности, а лишь тяжести. Мы знали — впереди будет только хуже. Мы пересекли улицу Магдебургского права, вжавшись в землю у очередного полуразрушенного парапета. Казалось, самый страшный участок позади. Я сделал рывок к следующему укрытию — груде кирпича, что когда-то была стеной магазина. И тут мир взорвался. Не звуком, а ударом. Чудовищной силы кулак, врезавшийся мне прямо в грудь. Раздался глухой, неприятный хлопок — пуля, пойманная бронепластиной. Броник не пробило, но сила удара была чудовищной. Меня отбросило назад, я грузно рухнул на спину, ударившись головой о бетон. И тут началось самое страшное. Воздух вырвало из легких одним махом. Я пытался вдохнуть — и не мог. Совсем. Горло сжалось, грудная клетка онемела, скованная невыносимой болью. Я хватал ртом пустоту, как рыба, выброшенная на берег. В ушах зазвенело, зрение поплыло. Перед глазами поплыли тёмные пятна, смывая картину боя — бегущих солдат, вспышки выстрелов, зарево пожаров. Всё расплывалось, теряло смысл. Пропала пространственная ориентировка. Я не понимал, где верх, где низ, где свои, где враг. Оставался только первобытный, животный ужас от осознания — я задыхаюсь. Сейчас. Здесь. Это конец. Из этого нарастающего тумана, сквозь звон в ушах, до меня донёсся знакомый, перекошенный криком голос: — ШАРА! Это был Степанцов. Краем затуманившегося зрения я увидел, как он, не думая о себе, выскочил из укрытий, метнул гранату в сторону, откуда пришёл выстрел. Последовал взрыв. А затем он уже был рядом, схватил меня за разгрузку и потащил, волоком, спиной по щебню и битому стеклу, под огнём, который тут же усилился, почуяв легкую цель. — Держись, блять! — его голос был единственной нитью, связывающей меня с реальностью. Но темнота наступала, сжимая виски. Последнее, что я почувствовал — это резкую боль в спине, когда он втащил меня за угол, в относительное укрытие. И всё. Сознание отключилось. Я пришёл в себя от резких рывков. Степанцов, стоя на коленях, с диким усилием расстёгивал замки моего разгрузочного жилета и броника. — Дыши, Шара! Дыши, сука! — он хрипел, с трудом стаскивая с меня тяжёлую, проклятую плиту. И вдруг — спазм в груди ослаб. Я судорожно, с хрипом и болью, вдохнул. Потом ещё. Воздух, горький от дыма и пыли, показался самым сладким, что я когда-либо вкушал. Зрение медленно прояснялось. Я видел перекошенное от напряжения и страха лицо Степашки. Он, увидев, что я пришёл в себя, рухнул рядом, тяжело дыша. — Ёб твою мать, Шара... Я думал, ты... Я не нашёл слов. Просто протянул руку. Он схватил её своим, и мы на мгновение замолкли, в этом братском, крепком рукопожатии, которое значило больше тысячи слов. Жив. Оба живы. Потом инстинкт взял верх. Я оттолкнулся, с трудом встал. Боль в груди была адской, каждый вдох давался с трудом. Я отшвырнул свой повреждённый бронежилет и сдернул с убитого поблизости солдата. Пришёлся впору. — Рота? — хрипло спросил я, натягивая разгрузку. — Уже прошли, — Степанцов кивнул вглубь улицы. — Заняли паб «Махно». Там закрепляются. «Менора»... — он тоже поднялся, снова взял в руки автомат, — ...рукой подать. Я кивнул, поднял свой АК. Боль, страх, дезориентация — всё это было. Но было и другое. Я был жив. И дело не было закончено. Я сделал шаг вперёд, к грохоту боя, к своим. «Менора» была уже здесь. И мы пришли за ней. Я добрался до позиций роты, прижимаясь к стенам и отскакивая от воронок. Каждый шаг отдавался тупой болью в груди, но адреналин уже заглушал её, оставляя лишь холодную концентрацию. Рота закрепилась в полуразрушенном пабе «Махно». В воздухе висела знакомая смесь пыли, пороха и напряжения перед бурей. Я отыскал Петренко у импровизированного КП — стола, накрытого картой, заваленного пустыми магазинами и обрывками кабелей. Его лицо было серым от усталости. — Командир, что у нас по обстановке? — хрипло выдохнул я, опускаясь на ящик. — Потерям? Подкреплениям? Петренко мрачно взглянул на меня. — Из ста пятидесяти штыков, — его голос был ровным и безжизненным, — тридцать «двухсотых». Тринадцать «трёхсотых», эвакуированы. Остальные... пока держатся. Цифры ударили под дых больнее пули. Почти треть роты выбита. Мы таяли на глазах. — Подкрепления? — спросил я, уже почти зная ответ. — Наши, из 76-й, горстка. И сводные подразделения из 7-ой дивизии ВДВ. Рядом стоявший Петров мрачно хмыкнул. — Седьмая была изрядно потрёпана в том самом «наступлении Гурулёва». Скорее всего, прислали зелёных новобранцев и мобилизованных, которых за неделю обучили. Пороху не нюхали. Симонов, прислонившись к дверному косяку и чистя ножом грязь с затвора своего автомата, не глядя на нас, вставил своим ядовитым шёпотом: — Удивительное совпадение, не правда ли, старлей? Словно кто-то очень хочет послать на убой самых неопытных вместе с определённым старшим сержантом и его ротой за компанию. Очень своевременное пополнение. Прямо скажем, спасительное. Он не назвал имени, но все поняли. Быкадоров. Его длинная рука дотянулась и сюда, в этот ад. В пабе воцарилась тягостная пауза. Картина вырисовывалась безрадостная: наши поредевшие силы, неопытное подкрепление, а на пути — «Менора», которую генерал уже попытался взять в лоб, послав людей на убой. И теперь туда же стянулись азовцы и их союзники — фанатики, готовые драться до последнего. Тупик. Отчаяние начало медленно, как яд, разливаться по моим жилам. Мы сделали всё, что могли, прорвались сюда ценой крови, чтобы упереться в стену. И тут раздался хриплый голос Кравнича, доносившийся из дальнего угла, где он проверял боекомплект своих «сов». — Вы все смотрите на проблему с одной стороны, — сказал он, не поднимая головы. — Они стянули технику? Замечательно. Давайте использовать их силу против них самих. Все взгляды устремились на него. — Как? — спросил Петренко. — Диверсия это по нашей части, — Кравнич наконец посмотрел на нас, и в его глазах плясали знакомые огоньки жестокой находчивости. — Нужно подорвать эту технику. Или, в идеале, захватить её. Я почувствовал, как в голове щёлкнуло. — Радиоигра нам также может помочь, — сказал я. — Попросим у этих ребят из 247-го полка их рации. Старые, без шифрования. — Это бессмысленно, — тут же возразил Петров, качая головой. — Мы имеем дело с «Азовом», а не с обычными солдатами во время твоего первого боя. Профессионалы. Они не клюнут на заведомо ложные переговоры или фальшивые координаты. Слишком умны для этого. Я задумался, но Симонов ответил вместо меня. Он убрал нож и посмотрел на нас с холодной, расчётливой ухмылкой. — А мы и не будем заведомо лгать, — произнёс он. — Мы скажем им правду. Часть правды. Мы отдадим несколько настоящих, не критичных приказов по открытому каналу. Пусть перехватят. Пусть убедятся, что это не спектакль. Они же знают нашу армию. Знают, что бардак и «радиомолчание по-русски» — это не исключение, а правило. Увидев, что по этому каналу идёт реальная координация, они начнут ему верить. А потом... потом мы дадим им ту «правду», которая загонит их в ловушку. В помещении воцарилась тишина, нарушаемая лишь отдалёнными взрывами. План был отчаянным. Но он был единственным шансом. И в нём была своя, извращённая гениальность. Перерыв на отдых был коротким и тревожным, больше похожим на забытье, чем на сон. Я просыпался от каждого близкого взрыва, хватая автомат, но вокруг были лишь уставшие, спящие на ходу лица моих бойцов. Через пару часов ко мне подошёл молодой, испуганный лейтенант из 247-го полка и молча протянул три потрёпанные рации. — Без шифра, товарищ старлей, — пробормотал он. — Как просили. Я кивнул. Цепь была запущена. Через час, когда серое утро окончательно вступило в свои права, я взял в руки одну из этих раций. Мои пальцы сжали кнопку тангенты. (Р) — «Сова», я «Спартак». Приём. Эфир шипел несколько секунд, затем отозвался спокойный голос Кравнича: (Р) — «Спартак», я «Сова». Слышу. Докладывай. Я сделал паузу, вкладывая в голос отчаяние и усталость, которые отчасти и не были наигранными. (Р) — Положение критическое. Потери зашкаливают, снабжения нет, боеприпасы на исходе. Держаться больше не можем. Отступаем с позиций по Магдебургского права. Повторяю, оставляем улицу Магдебургского права. (Р) — Вас понял, — голос Кравнича был стальным. — Отходите. Прикроем. И мы начали отход. Не паническое бегство, а организованный, тактический откат. Мы оставляли руины, которые и так уже ничего не стоили, отползая на заранее подготовленные позиции в глубине квартала — туда, где удар артиллерии или авиации противника был бы невозможен без риска попасть по своим же, наступающим с флангов частям. Через некоторое время, как и было условлено, в эфир вышел «командир» 247-го полка, передавая своё сообщение на той же, незашифрованной волне, с дрожью в голосе: (Р) — Штабу, штабу! Здесь 247-й! Закрепились на перекрёстке улицы Коцюбинского и Успенской площади! Ждём указаний! Противник активен! И они, бедолаги, действительно перебежками рванули на этот самый перекрёсток, заняв там оборону. Я видел, как они бегут, и мысленно желал им удачи. День тянулся, наполненный хаотичными перестрелками. Мы несколько раз выходили в эфир с мелкими, незначительными, но правдивыми донесениями. Сообщали о передвижениях мелких групп, о замеченных снайперах — всё это была чистая правда, которую противник и так мог бы установить. Мы приучали их к нашему «открытому» каналу. Делали его частью их картины боя. Мы вплетали свою ложь в ткань правды, и враг, слушая наши переговоры, начал привыкать и доверять. К вечеру, глядя на карту и сверяясь с показаниями разведки, я понял — пора. Фаза приучения завершена. Противник клюнул. Теперь можно было переходить к главному обману. Я встретился взглядом с Кравничем, который сидел в углу и чистил свой автомат. Он едва заметно кивнул. Он тоже чувствовал — пора начинать финальный акт этой опасной пьесы. Воздух накалился до предела, словно перед грозой. Петренко, уединившись в углу разрушенного подвала, говорил по защищённой рации, его голос был низким и властным: (Р) — «Вепрь», я «Рэмбо». Ваша задача — занять позиции у свято-успенского собора и открыть беспокоящий огонь по верхним этажам «Меноры». Создайте видимость подготовки к штурму. Вы теперь — главная угроза в их глазах. Понятно? Ответ был коротким. Почти сразу он переключился на «говёную» рацию, и его тон сменился на истеричный, полный отчаяния: (Р) — Всем подразделениям! Штурмовать «Менору»! Немедленно! Бросить всё! Любой ценой! Ложный приказ повис в эфире, уносясь к ушам противника. Тем временем Кравнич, словно теневод, собрал вокруг себя десять своих головорезов. Он молча разбил их на две группы. Девять человек, включая его самого, метнули взгляды в сторону танка и двух БМП, стоявших на одном из блокпостов. Двое других — бывшие зеки с бесстрастными лицами и неподъёмными рюкзаками за спиной — получили едва заметный кивок в сторону второй группы БМП. С нашей стороны действовала моя группа: я, Симонов, чей опыт чеченских войн включал и навыки наводчика, Шлыков — наш мехвод, Степанцов, Петров и ещё шестеро проверенных бойцов. Мы облачились в белые маскхалаты, проверили ПНВ и взяли специальные термосы с жидким азотом, переданные нам инженерами Кравнича. Под прикрытием начавшейся по всему городу канонады — беспокоящего огня у собора и ложных атак — мы, как призраки, скользнули в люк городской канализации. Вонь была невыносимой, темнота — абсолютной, если не считать зелёного свечения наших приборов. Мы двигались на ощупь, по колено в ледяной жиже, ориентируясь по старой карте, которую он получил от какого-то местного «проводника». Выйдя через решётку в двух десятках метров от вражеского блокпоста, мы залегли. Техника стояла там, её двигатели прогревались, выдыхая клубы дыма в морозный воздух. Экипажи суетились, готовясь к выдвижению. — По плану, — прошептал я. Симонов, крадясь, как пантера, метнулся к ближайшей БМП. Пока механик что-то проверял с другой стороны, он ловко вскрыл лючок и вылил содержимое термоса в район движка. Жидкий азот с шипением испарился, но последствия должны были быть катастрофическими — при запуске двигатель должен был взорваться. Со второй БМП мы действовали иначе. По моему сигналу Степанцов и Петров метнули внутрь открытого десантного отделения две газовые гранаты, подарок Кравнича. Послышались хрипы и глухие удары. Мы ворвались внутрь, добивая оглушённый экипаж. В этот момент в наушниках прозвучал чёткий приказ на украинском: (Р) — Всім екіпажам! Негайно висуватися на придушення загрози біля Собору! Мы были уже внутри. Я занял место командира, Симонов втиснулся на место наводчика, Шлыков — на место механика-водителя. Остальные — в десантном отделении. — Заводи! — скомандовал я. Шлыков щёлкнул тумблерами. Дизель рыкнул. Я видел, как другие машины на блокпосте тоже заводились. И тут началось. Сначала взорвался двигатель у той БМП, которую «обработал» Симонов. Клубы пара и масла окутали её. Почти одновременно с противоположной стороны улицы раздались ещё 3 взрыва — там орудовали ребята Кравнича. Началась паника. В это время Петренко, используя созданный хаос, начал подводить наши основные силы ближе. Среди них были бойцы с дробовиками, готовые отбиваться от дронов. В нашем эфире стоял сплошной вопль: (Р) — Атакованы! Мы под атакой азовцев! Техника горит! (Р) — Запрашиваем поддержку! Срочно! Помощь уже была в пути. Наша помощь. Захваченная БМП рванула с места, и мы повели её не в сторону собора, а прямо к «Меноре». Главная развязка наступала. Мир сузился до зелёного прямоугольника триплекса и грохота двигателя. Наша БМП, подчиняясь рукам Шлыкова, выруливала на площадь перед «Менорой». И тут я увидел это. С противоположной стороны, из-за угла, на бешеной скорости вынеслась другая БМП — та самая, что захватили зеки Кравнича. Она не стреляла. Она просто неслась, как снаряд, оставляя за собой шлейф дыма. Азовцы у входа, думая, что к ним подходит подкрепление, даже начали было жестикулировать, указывая направление. Они не успели понять. БМП на полном ходу врезалась в стеклянные двери главного входа. На секунду воцарилась тишина, а потом оглушительный взрыв разорвал пространство. Оранжево-чёрный гриб пламени взмыл в небо, осыпая площадь обломками, стеклом и кусками металла. Десятки азовцев у входа были просто стёрты с лица земли. Это был не штурм. Это было жертвоприношение. — А теперь наш выход! — закричал я Симонову. Наша БМП, которую все ещё считали «своей», резко развернулась. Симонов, не тратя ни секунды, опустил ствол автомата и нажал на гашетку. 30-миллиметровые снаряды врезались в толпу ошеломлённых бойцов, которые только что избежали взрыва. Это была не стрельба, а бойня. Снаряды разрывали тела, шрапнель от щебня добивала раненых. Шлыков, сжав зубы, подал БМП вперёд, давя гусеницами тех, кто пытался отползти. Хруст костей тонул в рёве мотора и гуле боя. Ловушка захлопнулась. И тут, как из-под земли, поднялась наша пехота. Из ближайших развалин и подвалов хлынули бойцы роты Петренко и «совы» Кравнича. Их лица были искажены яростью и решимостью. Шквальный огонь обрушился на остатки защитников периметра. Застигнутые в жесточайшей ловушке, оказавшись в огневом мешке между взорвавшейся БМП, нашей боевой машиной и внезапной атакой пехоты, азовцы дрогнули. Их сопротивление, ещё секунду назад яростное и организованное, превратилось в хаотичное отступление. Они побежали. Не от страха, а от тактической необходимости — укрыться в самом здании. — Десант, спешиваемся! Заходим!— заорал я, распахивая люк. Мы высыпали на площадь, усеянную телами и дымящимися воронками. Воздух был густым от запаха гари, крови и взрывчатки. Рота, не теряя темпа, вслед за отступающим противником ворвалась в пролом, оставленный взрывом. Гильзы звенели под сапогами, крики смешивались с очередями автоматов и взрывами гранат. Мы пересекли порог. Темнота, пыль, хаос. Штурмовой ад начался. Днепр горел. Не город, а исполинский погребальный костёр, чадящий чёрным дымом в багровое от зарева небо. «Менора» стала каменным чревом, изрыгающим сталь и ненависть. Каждый коридор, каждый лестничный пролёт, каждый офис, где ещё вчера решались судьбы бизнес-проектов, приходилось выжигать калёным железом. Азовцы, загнанные в угол, истекающие кровью, но не сломленные, дрались с той самой фанатичной яростью, что заставляла признавать в них достойных, ненавистных противников. Они превратили каждый метр в крепость, каждый угол — в смертельную ловушку. Их ярость позже сменилась чем-то пугающим и нечеловеческим. Они шли в штыковые, их глаза остекленели, тела не чувствовали боли. Пули, вырывавшие куски плоти, лишь слегка качали их на ходу. — Добрались до амфетамина, мразоты! — прохрипел Симонов, всаживая очередь в одного такого живого мертвеца. Тот рухнул, лишь когда третья пуля раздробила позвоночник. Ад имел свою цену. В кромешной тьме бокового коридора группа обречённых азовцев расстреляла в упор наше отделение. Среди оглушительного грома выстрелов и криков я увидел, как медленно, словно подкошенный дуб, оседает могучий Петров. Шальная пуля, пойманная стеной, впилась ему в шею, ниже кромки бронежилета. Мы вытащили его, захлёбывающегося собственной кровью, под шквальным огнём. Его эвакуировали с той же тлеющей искрой надежды — выжить, вопреки всему, пережить саму смерть, что так жадно на него смотрела. Но война брала свою дань без разбора. В яростной контратаке, которую эти фанатики провели с отточенным мастерством, очередь крупнокалиберного пулемёта прошила Петренко. Пули вошли в плечо и грудь, вырвав клок плоти и брони. Мы оттащили его за уцелевшую колонну, где Степанцов, проклиная войну сквозь стиснутые зубы, накладывал жгуты на хлещущие раны. Перед тем как его, белого как мел, унесли на носилках, он нашёл в себе силы посмотреть на меня. Взгляд был затуманен болью, но в его глубине горел последний приказ. — Рота… твоя, Комаров… Его унесли. И я остался. Словно мой отец, принявший когда-то командование над гибнущей 22-ой бригадой. Груз ответственности обрушился на плечи, холодный и неумолимый, как стальной саван. Мясорубка внутри «Меноры» длилась до вечера следующего дня. Когда смолк последний выстрел, наступила оглушительная, звенящая тишина, которую разрывали лишь далёкие взрывы, треск пожаров и стоны раненых. Цена была чудовищной. Кравнич потерял каждого пятого своего призрака. Моя рота… из ста пятидесяти человек на ногах стояло меньше семидесяти. Остальные были «двухсотые» и «трёхсотые». 247-й полк, принявший на себя основной удар в начале операции, был обескровлен наполовину. Но и два батальона «Азова», элита их чёрной гвардии, перестали существовать. Они легли костями в этом каменном мешке, доказав свою страшную доблесть ценой полного самоуничтожения. Среди гор трупов мы нашли несколько выживших — бойцов интернационального батальона азовцев. Их глаза, полные ненависти и животного страха, встретились с моими. — Напомни мне о них, — тихо сказал я Степанцову. — Пока никому. Решим, что с ними делать, когда стихнет огонь. Более ценной добычей стал командный пункт в подвале, где взяли в плен нескольких высокопоставленных командиров. Их оперативные карты и коды стали ключом. Наши связисты, работая как часовщики, вывели из строя РЛС «Пеликан», мозг и зрение вражеской ПВО. Задача была выполнена. Ценой, которую боялся подсчитать. Я поднялся на верхний этаж, в бывший офис с выбитыми стёклами. Открывшаяся панорама заставила содрогнуться. Весь Днепр лежал в огне. Багровое зарево плясало на руинах, освещая гибель целого мира. В небе, как и прежде, плясали трассеры, но теперь они летели в одну сторону — на запад. Ослепшая без своей «зрячей» РЛС вражеская артиллерия металась впустую. А с нашего берега, с методичной, неспешной мощью, заговорила тяжёлая артиллерия и авиация. Каждый удар был точным, неотвратимым, накрывая теперь уже беззащитные цели. Война ещё не закончилась. Но этот день, этот ад в «Меноре», подошёл к концу. Я стоял у окна, чувствуя не триумф, а лишь ледяную, всепоглощающую пустоту. Мы сделали это. Мы перемололи лучших воинов противника, выжгли его глаз, переломили хребет обороне. Мы выиграли эту битву. Но, глядя на море огня внизу, я понимал — мы просто купили себе право на следующий бой. И цена была ужасна. Эта ночь была единственной, что хоть как-то напоминала покой. Если не считать оглушительных раскатов, когда где-то рядом прилетала авиабомба или фугас из «Тюльпана», разрывая непродолжительную тишину. Мы спали, прислонившись к стенам, с оружием на коленях, в подвале «Меноры». Сон был тяжёлым, беспокойным, но это был сон. С рассветом спокойствие кончилось. В рации зашипел знакомый казённый голос с позывным «Буревестник». В нём сквозила неподдельная, почти детская радость, будто он получил к Рождеству самый желанный подарок. (Р) — «Спартаку» и приданным подразделениям! Поздравляю с выполнением приказа. Новая боевая задача: во взаимодействии с подразделениями «Русского Ударного Корпуса» — взять недостроенный отель «Парус» на берегу Днепра. Объект является ключевым опорным пунктом, наблюдательным пунктом и узлом управления дронами противника. Уничтожить любой ценой! Любой ценой. Фраза, которая уже набила оскомину. Я переключил канал на частоту Шарова. (Р) — «Судья», я «Спартак». Приём. Ответ пришёл мгновенно, голос дяди был спокоен и вещал, как будто обсуждал погоду. (Р) — Слышу тебя, «Спартак». В курсе. «Парус» — последняя крупная заноза. Слышал, кстати, про твои похождения. Операция «Труба 3.0»… Неплохо. Очень неплохо. Твой отец бы тобой гордился. В его словах была редкая, почти отческая гордость, от которой становилось не по себе. (Р) — Наши уже по всему побережью, — продолжал он. — Городскую застройку прочесываем, благодаря вашим подземным прогулкам. «Парус» — последнее, что мешает нормальному снабжению. И, между нами, — его голос стал чуть тише, — поговаривают могут начаться настоящие мирные переговоры. Финишная прямая, племянник ты мой. Мирные переговоры. Слова, которые казались сказкой. Но мысль о том, что этот ад может закончиться, была единственным, что заставляло двигаться дальше. Мы выдвинулись. Со станции «Центральная» на «Театральную» мы шли по уже отвоёванным тоннелям, где наши сапёры кое-где успели даже провести свет. Но стоило подняться на поверхность, как иллюзия контроля рассыпалась. Город всё ещё горел и сражался. Улицы, которые мы формально контролировали, простреливались снайперами и миномётами. ВСУ, ожесточённые потерей «Меноры», не хотели сдавать ни пяди земли, которую считали своей до последней капли крови. А мы… мы уже слишком много отдали, чтобы останавливаться. Мы шли, прижимаясь к стенам, по улицам, усеянным битым кирпичом и осколками, и каждый шаг в сторону «Паруса» был вырван у войны с боем. Ад продолжался, просто он сменил локацию. «Парус» возвышался над разрушенной набережной, как недостроенный памятник безумию пост-советского пространства. Его бетонный остров был испещрён выбоинами, а верхние этажи казались глазницами черепа. Мы укрылись в подвале соседнего, полуразрушенного здания, где состоялся военный совет. Кроме меня, Кравнича и Шарова, присутствовали Симонов и Степанцов. — Бронетехника не вариант, — мрачно констатировал Кравнич, разглядывая в бинокль фасад отеля. — Там на верхних этажах пленные. Наши. — Не просто пленные, — добавил Шаров, и на его лице расплылась медленная, хищная улыбка. — «Айдар» и «Кракен» уже вовсю развлекаются. Вывесили троих у окон. Распяли. Живыми или мёртвыми — не ясно. Но это сигнал. Штурмуешь — убьём. В воздухе повисло тяжёлое молчание. Спасти их было невозможно прямым ударом. — Значит, нужен тихий подход, — сказал я. План начал складываться в голове. — Пока вы, дядь, имитируете подготовку к штурму, отвлекаете их, мы поднимемся на крышу. Гарпуны, альпинистское снаряжение. Белые маскхалаты, ПНВ, глушители на оружие. Вытащим пленных и уйдём. После этого — можете расстреливать здание сколько влезет. Шаров одобрительно хмыкнул. — Радиоигру тоже организую. И покажу этим ублюдкам, что такое настоящий театр жестокости. Пока мы с Кравничем отбирали 12 самых проверенных и физически сильных бойцов с каждой стороны, Шаров развернул своё представление. Напротив «Паруса» его люди начали возводить ложные укрепления, гонять технику туда-сюда. А потом он вывел на нейтральную полосу несколько трупов украинских солдат и устроил над ними показательный «суд» с издевательствами и расчленением. Это был отвратительный, но эффективный спектакль, приковывающий внимание врага к земле. Под прикрытием этой вакханалии и начавшейся метели мы, двадцать пять теней в белых маскхалатах, поползли к основанию «Паруса». Лёд и снег скрывали наши следы. Мы двигались молча, как призраки. У стены я взглянул наверх. Высота была дух захватывающей. Первыми выстрелили гарпуны Кравнича и его людей. С тихим шелестом тросов они впились в бетон парапета крыши. Подъём занял вечность. Ветер хлестал снегом в лицо, пальцы коченели в перчатках. Наконец, я перекинул ногу через парапет и оказался на плоской, заснеженной крыше. Один за другим подтягивались остальные. Дверь, ведущая вниз, была заперта на массивный замок. Сапёр из отряда Кравнича без лишних слов прилепил к нему небольшой заряд. Глухой хлопок — и замок разлетелся на куски. Мы ворвались внутрь, как демоны из белой тьмы. Светошумовые гранаты ослепили и оглушили часовых на лестничной клетке. Первые выстрелы с глушителями прозвучали, как сухие щелчки. Но противник опомнился быстро. Оборона была выстроена грамотно и яростно. Они стреляли из-за углов, забрасывали нас гранатами. Мы продвигались вниз, метр за метром, оставляя на бетонных полах тела — и свои, и вражеские. Воздух был густ от дыма и крови. Наконец, мы ворвались в просторное помещение на последнем этаже, откуда, по данным разведки, и были видны распятые фигуры. Тишина. И смрад. Сладковатый, тяжёлый запах смерти. Они висели у огромных окон, прибитые к самодельным крестам из досок. Но спасать было уже некого. Глаза их были пусты, тела изуродованы пытками до неузнаваемости. Они были мертвы уже давно, возможно, ещё до того, как их вывесили напоказ. Это была показательная жестокость. Я стоял, сжимая автомат так, что пальцы немели. Где-то внутри всё застыло и превратилось в лёд. Кравнич, стоя рядом, беззвучно выругался. Степанцов отвернулся, его плечи дёрнулись. Мы рисковали, лезли на эту грёбаную высоту, теряли людей… ради этого. Ради груды мёртвых тел. Я посмотрел на Кравнича. В его глазах читалось то же самое — пустота и холодная ярость. Миссия по спасению провалилась. Теперь оставалась только одна — уйти без особых проблем. Взгляд скользнул мимо распятых, упал на пол, заваленный другими телами. Их было больше. Намного больше. Они лежали в неестественных позах, и на их лицах застыли гримасы нечеловеческого ужаса. И тогда я увидел их. Рядом с одним из трупов валялась маленькая пластиковая баночка. Из неё высыпались знакомые таблетки. 2С-В. Тот самый наркотик. Тот самый ад. Мир поплыл. Зелёный свет ПНВ закрутился, слился с галлюцинаторными видениями из прошлого. Звуки боя — выстрелы, крики — отдалились, заместились другими голосами, другими криками. Вошли два надзирателя, а за ними – трое наших рядовых. Худые, избитые, с потухшими глазами. — Ну что, русня, — пробасил мордастый, — плохие новости для вас. Наше наступление на Запорожье провалилось. И Чернигов с Сумами мы просрали вашим оркам. Обидно, да? Я смотрел на них, пытаясь понять, что они задумали. — Зато у нас праздник, — продолжил он, отталкивая одного из наших бойцов. – Мы тебе выбор дадим. Эти трое – теперь твои люди. Выбери одного. Иначе всех троих… да и тебя, наверное, заодно. Сердце забилось, как сумасшедший голубь в клетке. Нет. Только не это. Выбрать. Кого? Как? Это же… это невозможно. Но они смотрели, их глаза горели безумием и жаждой мести. Если я откажусь, умрут все. — Выбирай, руснявая мразь, — прошипел второй, тыкая стволом автомата в голову одного из наших. Пот выступил на лбу. Зубы скрипели. Я не мог. Но я должен. Я посмотрел на лица бойцов. В их глазах не было ненависти, только безмерная усталость и принятие. И в их взглядах я увидел немой призыв – спаси хоть кого-то. Я сделал выбор. Самый страшный в моей жизни. Я назвал имя. Двоих, кого я не выбрал, потащили прочь. Я слышал их крики. Я слышал выстрелы. Потом они притащили камеру, и я увидел… Это был ад. Они отыгрывались на нас за свои поражения. Заставляли смотреть, как медленно и мучительно умирают мои люди. Я закрыл глаза, но их лица, их боль навсегда врезались в мою память. Еще один рубец. Потом тьма. Карцер. Абсолютная темнота, где стираются границы между телом и разумом. Началась новая галлюцинация... Тогда пришли Они. Не люди. Ощущение, что я сам превращаюсь во что-то иное — в разверзшееся, влажное отверстие, лишённое формы. А из тьмы, из самых глубин этого места, приближается Нечто. Оно не имело облика, это была сама идея насилия, холодная и склизкая. Оно проникало, не встречая сопротивления, разрывало изнутри, насилуя саму суть того, кем я был. Я не мог кричать. Я мог только быть. Я стоял, не видя ничего вокруг, задыхаясь. Руки сами собой полезли к горлу, пытаясь сорвать с себя невидимую хватку. Земля ушла из-под ног. И тут — резкий рывок. Чьи-то сильные руки схватили меня за разгрузку, оттащили в сторону, прижали к стене. — Шара! Шара, блять, очнись!— это был голос Степанцова. Его лицо, испуганное и решительное, появилось передо мной, закрывая кошмар. — Дыши, чёрт тебя дери! Дыши! Он тряс меня за плечи, его пальцы впивались в ткань маскхалата. Я судорожно глотнул воздух. Реальность, уродливая и кровавая, но реальность, вернулась. Ад был здесь, а не в прошлом. И в этом аду был он. Степашка. Который снова, уже в который раз, не дал мне упасть на дно. Я кивнул, не в силах выговорить ни слова. Благодарность была таким огромным, горячим комом в горле, что её невозможно было выразить. Мы просто смотрели друг на друга — два измученных, грязных солдата в аду, чьё братство было крепче стали и дороже жизни. — Всё норм, — хрипло выдохнул я. — Всё... Он помог мне встать. И в этот самый миг из-за угла коридора прилетела граната. Всё произошло за долю секунды. Степанцов, стоявший ко взрыву спиной, не видел её. Но он почувствовал, инстинктивно толкнул меня в нишу, прикрывая своим телом. Грохот оглушил. Ударная волна швырнула меня на пол. На мгновение я оглох, в ушах завыла пронзительная тишина. Я поднял голову. Степанцов лежал неподвижно, кровь тонкими струйками текла из его ушей и носа. Его глаза были закрыты. Тяжёлая контузия. — ВИКТОР! — закричал я, но не услышал собственного голоса. Я пополз к нему, отбросив всё. Подхватил его безвольное тело, перекинул через плечо. Он был тяжёлым, невыносимо тяжёлым. — Забираем своих! Всех! — прохрипел я в сторону Кравнича, который уже отдавал приказы. Мы отступали по тому же пути, оставляя за собой мёртвых. Я нёс на себе своего лучшего друга, чувствуя, как по моей спине растекается его кровь. Мы забрали пленных. Мёртвых пленных. И живого, но разбитого Степашку. Мы вернулись на исходную позицию, и этот путь с окровавленным, почти безжизненным телом Степанцова на плечах показался длиннее, чем штурм небоскрёба. В подвале, где ранее шёл совет, теперь царила иная картина. Шаров стоял в центре, окружённый своими бойцами. Но это были уже не солдаты. Это были дикари, вышедшие из самых тёмных глубин войны. На шеях у многих болтались ожерелья — не из бусин, а из человеческих зубов, нанизанных на проволоку. У некоторых торчали высушенные, отрезанные ушные раковины, пришпиленные как трофеи. Они перешёптывались, и их смех напоминал сухой треск ломающихся костей. В центре этого круга стоял Шаров — их живое мерило всего и вся. Его глаза, холодные и всевидящие, блестели в полумраке, а на лице играла лёгкая, почти интеллектуальная улыбка, будто он созерцал не кровопролитие, а сложную философскую концепцию. Мы молча опустили тела на пол — и распятых, и остальных. Кто-то из наших медиков тут же бросился к Степанцову. — Смотрите, — сипло сказал Симонов, указывая на одного из пленных. Изо рта мёртвого солдата торчал жёлтый, застывший ком монтажной пены. То же самое было и у других. — Залили глотки. Чтобы задохнулись, но не сразу. Через день, может два. Я смотрел на это, и холодная, безразличная ярость, достойная моего отца, наполняла меня. — Они рассчитывали на обмен, — сказал я тихо, но так, что все услышали. — Отдали бы нам будущие трупы, а сами с чистой совестью ушли бы пировать, когда объявят мир. Они думали, что успеют. Я поднял взгляд, обводя им и изуродованные тела, и садистов Шарова, и горящие глаза Кравнича. — Значит, они не должны дожить до этого мира. Ни одна мразь из тех, кто сейчас в «Парусе», не должна дожить до завтра. Шаров медленно повернул ко мне голову. Его улыбка стала шире. — Твой отец, — произнёс он с одобрением в голосе, — сказал бы то же самое. Война — это зеркало, племянник. Подними на врага руку — не жалуйся, когда его окровавленное отражение протянет кинжал к твоему горлу. Они выбрали свою роль. Мы лишь доведём спектакль до логичного финала. Он повернулся к своим людям. — Готовить коктейли! И «Шмели» к бою! Его «коктейли» были адским зельем. Они смешивали солярку, бензин, измельчённый пенопласт и какой-то загуститель, добытый Бог знает откуда. Получалась вязкая, липкая субстанция, горящая долго и жарко, почти как напалм. Метель усилилась, превратившись в сплошную белую стену. Видимость упала до нуля. Запускать дроны было бесполезно. Момент был выбран идеально. Русский Ударный Корпус двинулся вперёд. Это не был штурм. Это было ритуальное сожжение. Из развалин, из-за углов, ползли десятки факелов. Бутылки с самодельным напалмом летели в проломы «Паруса», в оконные проёмы. Сразу же, с оглушительным рёвом, в те же отверстия ударили реактивные огнемёты РПО-А «Шмель». Снаряды, начинённые термитной смесью, выжигали внутренности здания. Вскоре «Парус» превратился в гигантскую печь. Из окон повалил чёрный, едкий дым, сквозь который пробивались языки адского пламени. Слышались вопли — нечеловеческие, полные агонии. Фигуры, объятые огнём, выпрыгивали из окон, чтобы разбиться о землю. Тех, кому удавалось выбежать из подъездов, встречали люди Шарова. Они валили их на землю, и с ловкостью мясников снимали скальпы — не ради трофея, а как финальный, унизительный жест. Крики раненых, треск огня, дикие возгласы головорезов — всё слилось в единую симфонию распада. Сопротивление было сломлено. Остатки гарнизона, задыхающиеся, обожжённые, в ужасе сдавались в плен, выползая из подвалов с поднятыми руками. Их было много. Бой превратился в избиение. Мы стояли и смотрели, как горит последний оплот. И я понимал, что часть моего отца, холодная и безжалостная, смотрела на это вместе со мной. Шаров не стал медлить. Пленных, которых не добили при штурме, разделили. Его доля — дюжина обожжённых, испуганных людей — была оттеснена в угол рухнувшей автостоянки. Он лично руководил казнью. Это был будто растянутый ритуал жертвоприношения. Их прибивали гвоздями к сколоченным на скорую руку Х-образным крестам. Крики сливались с завыванием ветра. Потом начиналось свежевание. Длинный, острый нож в руке Шарова скользил по живой коже, снимая её пластами. Он делал это с методичным, почти научным интересом, а на его лице играла та же отстранённая, интеллектуальная улыбка. Скальпы снимали аккуратно, чтобы не повредить. Агония была долгой. Он наслаждался не болью как таковой, а актом тотального владения, превращения человека в мясо и трофей. Кравнич, наблюдая за этим, подошёл ко мне. В его глазах не было ни осуждения, ни одобрения — лишь холодный расчёт. — Слушай, Шарапов, — понизил он голос. — У меня есть контакты. Чёрные трансплантологи. Органы… они на вес золота. Мы можем заработать. Очень серьёзно. На снаряжение, на лечение своих, на всё. Я обвёл взглядом площадку. Распятые и свежеванные враги. Груды наших мёртвых пленных с пеной в глотках. Медики, выносившие тела моих ребят — тех, кого я не смог уберечь. И то место, откуда забирали моего лучшего друга. Его лицо тогда было бледным, уши заложены ватой, пропитанной кровью. Он спас меня. И заплатил за это всем. В тот миг что-то внутри перемололось, сломалось и встало на новые рельсы. Мораль? Она сгорела в «Парусе» вместе с его защитниками. Сострадание? Его вырезали вместе с пленными. Осталась только голая, безжалостная эффективность. Философия отца. Философия Шарова. Чтобы строить, нужно разрушать. Чтобы спасать своих, нужно уничтожать чужих. Без сомнений. Без угрызений. — Выполняй, — сказал я Кравничу, и мой голос прозвучал чужим, плоским, лишённым тембра. — Отбери подходящих. Он кивнул и отошёл, отдавая приказы своим. Я же подошёл к группе оставшихся пленных. Они смотрели на меня с животным страхом. Один из них что-то лепетал, молил о пощаде. Я не слушал. Я выхватил свой боевой нож. В голове была лишь одна мысль: ресурсы. Эффективность. Возмездие. За отца. за Степашку. За всех. Это не было яростью. Это было спокойное, методичное действие. Я приставил лезвие к его горлу. Он замер, глаза расширились. Резкое движение — и тёплая кровь брызнула мне на перчатки. Голова отвалилась, покатилась по грязному снегу. Я поднял её и отложил в сторону. Потом следующая. И следующая. Без эмоций. Как лесоруб, валяющий деревья. Моральные границы не стёрлись. Они испарились, как утренний туман над пеплом. Ночью, когда мы подсчитывали трофеи и готовили органы к отправке, пришло известие. Его передали из каждого утюга. Война закончилась. Начались мирные переговоры. Мы стояли в молчании. Никто не кричал «ура». Никто не стрелял в воздух. Мы просто смотрели друг на друга — измождённые, покрытые сажей и кровью, с пустыми глазами. Ад закончился. Но мы остались в нём. На рассвете я поднялся на крышу того самого здания, откуда мы начинали штурм. В руках я держал большой российский триколор, найденный в развалинах. Ветер трепал его полотнище. Я привязал его к обломку арматуры, торчавшему из бетона. Флаг взмыл над дымящимися руинами «Паруса», над городом-призраком, над полем боя. В этот момент зашипела рация. Голос Петренко, слабый, но живой, донёсся из штаба: (Р) — «Рэмбо» «Спартаку»… Доложи обстановку... Я посмотрел на флаг, развевающийся на фоне багрового от зарева неба. На груды тел внизу. На свой окровавленный нож. И ответил тем же ровным, безжизненным тоном, что и вчера: (Р) — Из 150 человек на ногах 55, остальные - 200 и 300, они эвакуированы. Поставленные задачи выполнены.... Господа, добро пожаловать домой...