По разные стороны боли

И я беру тебя за руку, Простив за что простить не мог. ©

Женя — вся перебитая, перешитая, перекроенная. У нее швы на сердце уже не в переносно-метафорическом, а в самом прямом прозаическом смысле; сломы и трещины в ребрах зарастают не менее болезненно, чем душевные раны. Но кости срастутся, шрамы затянутся. А вот с разбитым сердцем все куда как сложнее. Выздоровления ждать бессмысленно.

---

Проверяющие голодными гиенами рыщут по отделению, выискивая себе новых жертв.       — Вы понимаете, что это превышение служебных полномочий? Ирина Адольфовна сверлит глазками-буравчиками и явственно исходит ядом неприязни.       — Бардак! — с готовностью поддакивает Петр Лаврентьевич.       — Вы не имели права проводить подобную операцию, вы это понимаете? — зудит проверяющая осенней мухой. — Вы кто, кардиохирург, торакальный хирург? Вы должны были дождаться специалиста по профилю, и…       — И дождаться, когда Евгения Павловна умрет, вы это хотели сказать? — цедит Илья сквозь зубы. От опалившего насквозь раздражения становится трудно дышать.       — По должностной инструкции, — подхватывает знакомую песню Петр Лаврентьевич, — вы должны были…       — А знаете, что я еще должен? — перебивает Соколов на полуслове. — Я должен работать. Прямо сейчас у меня в смотровой пациент с переломами обеих ног. А еще пятеро пострадавших дожидаются в коридоре. А знаете, почему такая очередь? Потому что наш лучший хирург лежит в реанимации, а я, вместо того, чтобы лечить пациентов, должен выслушивать какой-то бред про правила и инструкции от людей, которые за всю жизнь не вылечили ни одного человека! Ирина Адольфовна давится так и не сказанными фразами, выдыхая лишь ошарашенное:       — Хам! Илья, не собираясь больше пререкаться, молча захлопывает за собой дверь. Накопительный эффект усталости приводит к неизбежному взрыву.

---

Женя вся — мрамор. Бледность и холод. Только отдающие в рыжину русые пряди кажутся на фоне совершенно белого лица почти что бронзовыми; по-весеннему светлая зелень глаз — ослепительной изумрудностью. Илья раскаленным лбом прижимается к ее совершенно ледяной руке и пытается простодышать. Мертвое море вины и запоздалого осознания затекает в легкие, разъедает солью — получается с трудом.       — Илюш… Ее голос, совсем приглушенно-тихий, гремит в его висках оглушительно, причиняет почти физическую боль. Илюш. Расплавленно и беспомощно-тепло, вместо вечной мерзлоты в ее уже привычном нарочито-официальном «Илья Анатольевич».       — Не надо, Жень, — кончиками пальцев оглаживает полузаживший кровоподтек на левой скуле; скользит выше, путаясь в мягкой бронзе легких волос. — Не надо, тебе нельзя пока говорить. Мы потом обязательно обо всем с тобой поговорим, обо всем, я тебе обещаю, Женечка… Вздрагивает. Жмурится, выдыхая судорожно, будто от приступа острой боли; поспешно смаргивает в уголках глаз закипающие слезы. Целую вечность он не называл ее Женечкой. Целую вечность он был от нее недостижимо-далек, оставаясь при этом на расстоянии вытянутой руки. А теперь смотрит так, будто бескрайняя нежность ему самому ломает ребра, все внутри перемалывая в кровавую крошку. Неправильно он на нее смотрит — так не смотрят на совершенно чужих и без сомнения обвиняемых. Едва затянувшиеся на перебитой душе трещины расходятся вновь.