Индуцированный бред

Когда я проснулся, меня снова настигло позабытое в дымке удовольствий уныние. Катарсис. Я лежал и смотрел в потолок, у меня не было сил даже шевельнуть пальцами, что уж там о пресловутых покурить, поесть и, не дай боже, подняться. Что-то прибивало меня к койке, мне казалось, что меня вжимает в путы матраса. Не хватало воли даже на лишний вздох. Всë это так тяготило, даже в какой-то степени казалось, что беспричинно. Надо мной определëнно шëл «процесс», и я до последнего не знал, что же меня ждëт по его окончанию, хоть и мог пессимистически догадываться. Потолок, впрочем, мне нисколько не был интересен, как и что-то ещë вокруг. Нравилось только тепло, исходящее от Бруно, устроившегося подле меня. Иногда он дëргал лапкой или вытягивался, касаясь моей руки. И я бы хотел протянуть к нему ладонь и погладить, обнять, уткнуться в его загривок и расплакаться, но на эмоции, соответственно, не хватало воли. Так и проходил этот день. Мысль не формировалась во что-то цельное, понятное, долетали только обрывки, как назло звучавшие навязчиво-депрессивно. Умереть в одиночестве, умереть без рождения, то есть, вовсе никогда не существовать — снова казалось мне единственной здравой идеей. Мир снова потускнел. Краем глаза я мог иногда улавливать присутствие Билла в комнате. Сейчас, как я мог догадываться по шелесту страниц, он лежал рядом, читая книгу. До этого он только пару раз появлялся в комнате. Первый — чтобы переодеться, второй — чтобы расшторить окна. В какой-то степени я ощущал себя героем книги «Исповедь неполноценного человека» на пике его школьных лет. Шутом на потеху, но только из собственных страхов перед обществом. Что было бы, если бы я появился на этот свет единственной человеческой особью, при условии, что я движем инстинктами, нужными для выживания? Я также немного завидовал своим допотопным предкам — угабугам. Такая жизнь вправду казалась мне совершенной, и я не мог представить ни одного аргумента против этого довода, а если и мог — легко их оспаривал. Бруно куда-то ушëл. В комнату пробирался вечерний мрак и, пересилив себя, я с трудом повернул голову в сторону Билла и открыл рот. Но слова не смогли вырваться из моей глотки. Билл взглянул на меня исподлобья, приподняв одну бровь в немом вопросе. Ответа он не получил и, выждав ещë, наверное, с минуту под моим туповатым взглядом, он, наконец, подал голос. — Чего ты над душой стоишь? Или, вернее сказать, лежишь. — Билл улыбнулся, но прочитал безмолвную тоску на моëм лице и его улыбка быстро пропала. — Что не так? Я моргнул. В голове было совсем пусто, а смысл слов и фраз едва доходил до сознания. Билл отложил книгу и навис надо мной. В его глазах что-то блестело и манило, я приоткрыл губы, когда Билл провëл ледяной ладонью по моей разгорячëнной коже. Он опустился к моей шее и по-собственнически укусил меня, чуть не задев артерию. — Я знаю, как помочь тебе прийти в себя, Сосенка. — Он потëрся щëкой о мою щëку, синяк засаднило, и я зажмурился от неприятных ощущений. Я продолжал молчать. Я умолял, чтобы Билл прочитал мои мысли, чтобы не принял немоту за знак согласия. Мне было противно, но я не знал, почему. Он перевернул меня на живот, подминая под себя, а я безвольно отдавался его холодным пальцам. Я чувствовал, как сильно я напряжëн, когда Билл вошëл. Я издал глухой полустон, в котором смешались все невысказанные мольбы прекратить. От боли, вставшей тошнотворным комом в горле, меня едва не выворачивало наизнанку, как плохосшитую тряпичную куклу. Билл поддерживал меня за талию, пока я только и хотел, что заливаться слезами, упиваться пиздостраданиями и с размаху биться головой о стену, желательно с наждачным покрытием. Билл постанывал откуда-то сверху, от этого меня только затошнило. Я тихо проговорил невнятное: «подожди», которое потерялось в шлепках и хлюпающих звуках. Я обессиленно заëрзал, начиная одними губами тихо повторять бесконечное: «подожди». Я не мог точно оценить, сколько же времени прошло, но, кажется, точно больше пяти минут, когда Билл отпрыгнул от меня, как от прокажëнного, и испуганно уставился на меня. Я не хотел показывать ему своë лицо, но Билл грубо схватил меня за волосы и чуть ли не в лицо злобно прокричал: «да что, блять, не так?!» — Билл... — слабо промямлил я. — Хули ты вечно ноешь?! — Билл выходил в ярость, не отпуская моих волос, впиваясь в них своими длинными, почти паучьими пальцами. — Билл, — как заколдованный я говорил только его имя. Я был на грани с истерикой, и эта самая истерика подступала всë ближе, то и дело мелькая на периферии. — Ты чëртов слабак. Пустое, блять, место. Ты мне противен, — и, дополняя фразу, он едко, ядовито плюясь, добавил, — Диппер. Все мои внутренности скрутились, а я сдулся под его напором. Билл отпустил мои волосы и, одевшись, направился к выходу из комнаты. — Нытик блять. Когда дверь захлопнулась, я даже не шелохнулся, настолько мерзко ощущалось моë положение. Мне вдруг стало так стыдно за себя, что захотелось провалиться сквозь землю и, в первую очередь, заштопать себе рот иголкой.

***

Спустя примерно час я, наконец, заставил себя спуститься на кухню, где Билл, сидя на стуле, игрался с ножом. Я аккуратно сел напротив и сложил руки. Желудок скручивало, есть хотелось неимоверно. Я стыдливо выдавил из себя извинения, но Билл только скривил гримасу, полную отвращения. В его чертах я пытался прочитать детсткость, тот самый запомнившийся юношеский максимализм, прикрытый личиной взрослого. Билл часто паясничал и заводил разговоры о вещах, в которых я совершенно не смыслил, но сейчас я видел, насколько ему противно от одного взгляда на моë внутреннее и внешнее уродство. И этот взгляд отчего-то меня плавил. Я чувствовал себя чем-то отвратительным, от которого отверглось всë живое и дышащее, в котором ещë циркулирует жизнь и планомерно течëт жизнь. Мне сделалось так больно, что я отвëл взгляд к окну и поскрëб ногтями лакированное покрытие стола. Билл же взглядом буравил дыру во мне. Меня затошнило от холода и отвращения. Я смог поесть и более-менее привести в порядок физиономию. Кажется, всë это время я находился в прострации, поэтому, сев на крыльцо и закурив, я наконец смог расслабить напряжëнные плечи. Я думал об Эрике, думал о Билле, о том, что своим существованием вынужден убить обоих. Если предположить, что у каждого в жизни есть своë предназначение, то моë было в том, чтобы разрушить как можно больше жизней. Я втаптывал себя в грязь, противясь потоку мыслительного самобичевания, но сделать с собой, увы, ничего не мог. Билл вышел куда-то, пройдя мимо меня. Я провожал его взглядом. Когда он сел в машину, мне вдруг показалось, что он бросает меня в одиночестве, и липкий страх неизвестности окутал меня всего. Я не стал бросаться за ним преданной собачкой, лишь остался сидеть на ступенях и осознавать происходящее. Людям можно было завидовать до умопомрачения как минимум потому, что у них были они сами. А у меня не было ничего. Я старался пересобрать себя по кирпичикам, но всегда забывал про остальное, не менее важное. В моëм сознании не хватало фундамента для постройки даже зачатков человека, поэтому всë неизменно рушилось. И рушился я. У меня был единый цельный материал — деконструкция. И я решился, да, наконец я решился, что рождëн для разложения. Вдруг стало так нелепо, так инфантильно, будто мой внутренний конструктор защекотал нейроны один за другим, один за другим, и я рассмеялся. Нервно, прерывисто. Меня выбили на смех мои же понятия о жизни, о бессмысленности всего на свете. От смеха у меня текли слëзы и болела челюсть. Дрожало тело от колыбельной конца. Маленькие паучки внутри трасформировались в образ лица, ещë неявного, напоминающего чëрную кляксу. И образ этого лица был мне знаком. Лицо, в чьих чертах прослеживалось что-то особенное, что-то такое, что Гессе бы нарëк «меткой Каина», но нет, не оно. Совсем не оно. Я чувствовал, что именно это лицо — главное достояние меня как индивида. Метаморфозы вредили паукам, они хлипко кричали, как кричат свиньи с ножом в боку. Они скреблись, пытаясь сбежать, но что-то мистическое тянуло их обратно, намертво прибивая гвоздями по нужным местам. Лишних не было. И это было прекрасно. Я едва не захлëбывался от смеха, лëжа на злосчастных ступенях. Это было лишь начало. — Сосна, блять! — Я увидел перед собой расплывающееся лицо Билла. Он тряс меня за плечо и в глазах его сияло что-то доселе мне непонятное. Я выдохнул и сел, резко сжав его запястья, впиваясь в них ногтями. — Билл-Билл-Билл, — на одном дыхании произнëс я, теребя края его свитера, — ты тоже, Билл? Ты тоже, да? — О чëм ты? — Билл поднял брови, но теперь я всë видел. Видел в глазах Билла, что он понимает меня. Что он понимает меня. Понимает. И я сжал его запястья, принимая каждую мысль, стучавшую набатом в моей черепушке. Я сжал его запястья крепче и выдохнул через стиснутые зубы. — Всë это, Билл. Всë. — Я резко отпустил его и поднялся. В глазах мерцало нечто волшебное, внутри всë заходилось метаморфозным, почти фантасмогорическим кульбитом. — Симуляционная нелепость существования, ты, я, Бог. Бог, как создатель. Как мы. Мы. Ты можешь мне доверять, Билл. У меня всë равно никого нет, Билл. Билл. Билл. — Сосна, я, блять, вообще нихуя не понимаю. Но я не верил, я чувствовал. Всегда мне хотелось причислять себя к последователям логического звена. Я хотел жить по законам математики, но всегда предавался абстрактному, уходя в метафизический прагматизм, из-за этого мои действия диктовала одна лишь интуиция и маниакальная взбалмошенность. — Понимаешь. Я опустился на корточки, стискивая его холодные ладони в своих, и столкнулся взглядом с Биллом. Мне больше не приносил дискомфорт зрительный контакт. Безумный огонëк горел во мне, разрастаясь. Мне было хорошо физически жить, понимая, что я становлюсь чем-то большим. — Я ведь особенный, Билл. Внутри меня зарождается новая жизнь, новый человек, новое существо. Оно намного умнее всего мерзкого человеческого рода, оно есть наш Бог. А Бог наш — Абраксас. — Чтобы кто-то нарекал себя девой Марией... Да, такого я ещë не встречал. — Билл как-то хиленько усмехнулся и попытался спрятать взгляд. Но я был настойчивее, потому что я знал. Слабый голос внутри подсказывал мне, что нужно сделать. И я, заворожëнный беспрекословным интеллектом необъятной личины неизвестного, повиновался ему. В этом мире. Мире грязном, мерзком, прогнившем, по-настоящему существовали только мы. И наш дуэт представлялся мне единственной истиной. Я вцепился руками в лицо Билла и силой повернул к себе. — Птица выбирается из яйца. Яйцо — это мир. Кто хочет родиться, должен разрушить мир. Птица летит к Богу. Бога зовут Абраксас. Что-то в лице Билла переменилось, и он, пристыженно зажмурившись, закусил нижнюю губу и мелко задрожал. Я знал, что иные слова будут излишни. Подсознание диктовало мне мои действия. Я опустился рядом и прижал его голову к своему плечу. Я нежно гладил Билла по спине и волосам, вслушиваясь в каждый его всхлип. То, что ныне было скрыто, вдруг отворилось. Озарение снизошло на меня в этом пасмурном дне, и больше день мне не казался таким пасмурным. Всë имевшее смысл растворилось. Все мои проблемы показались невероятно детскими и бессмысленными. Я уже проживал нечто подобное, но сейчас, когда я слышал сбитое дыхание Билла, его всхлипы, и знал, что мы не просто обыватели вселенной, все становилось по полочкам и раскладывалось по местам. Мне в мгновение стало наплевать на то, кем я являлся раньше, кто там умер по моей вине или скуксился на моих глазах. Осознание собственной жизни не даëт ничего. По принципу самосогласованности Новикова, любой сценарий бы привëл меня к этому моменту. Неважно, что было со мной, что было с Биллом, важен момент. Я не был вынужден нести в себе осознание, я был им награждëн. Впервые я ощутил себя равным Биллу: по духу и телу, по устоям и философии. Мы существовали только вдвоëм, никак иначе, и связывало нас лишь мистическое нечто, живущее в нас. И это нечто было нам матерью и любовью, злом и добром, правильным и неправильным. Нечто было всем. Билл сжал край моего свитера, и я прижался к нему ближе. Не было ничего более значимого, чем этот миг. Я хотел прошептать ему на ухо что-то ободряющее, но вместо этого, поддавшись неясному порыву, мягко поцеловал его в висок. Я привык анализиловать всë, что меня окружало, и мне невольно вспоминалось, что я попросту ничего такого не чувствовал, оказывая людям поддержку. Всегда хотелось, чтобы они заткнулись, не более. Но сейчас что-то теплилось в моей груди, делая меня мягким и эластичным. Это было мне в новинку, поэтому я повиновался чему-то новому и неизведанному, ютя Билла рядом с собой. Если Демианом всегда был Билл, то теперь всë менялось и тëмному миру ныне принадлежали мы оба. И слыли в этом мире замечательными парнями. Стоит отметить, что Абраксас — ближайшее из известного мне, с чем я мог сравнить наши с Биллом сущности. Это сезам, и он, наконец, нам открылся. Я вытирал слëзы с щëк Билла, и в глазах его было что-то счастливое.

***

Мы покидали место, ставшее нам временным пристанищем. С собой у нас были наличные и наркотики. Я позволил себе двигаться по течению, выводя свою чëрную полосу в серую. Смешение, что вовсе не имеет цвета. И мне нравилось быть таким. Худоба и безжизненность больше не казались мне проблемой. Я решил, что это моë приемущество. Если Билл одним своим обольстительным образом вызывает уважение, то я был юрким, сколзьским и по сути своя неприметным парнем. На моëм лице не отпечатался опыт, данный мне свыше, и это однозначно стало моим приемуществом. Я уверен в себе, как никогда. Мои руки знают смерть и играют по еë правилам. Иногда, чтобы быть ведущим, надо прикинуться ведомым. Я смог возложить ответственность на свои плечи. Поговаривают, что Всевышний даëт нам только ту ношу, которую мы способны пройти. Во мне не осталось нравственности, я теряю еë на пути к Орегону, и мне это откровенно прельщает. Если внутри меня происходят метаморфозы, то это значит, что я на правильном пути.